Яркий, карнавальный [подложный] харизматик: фильм «Хармс»

Вышедший три года назад фильм «Хармс» очаровывает: харизматичный (как и оригинал!) главный герой – не человек, а прямо-таки ожившая мифологема трикстера и франта; ещё более харизматичный, сказочный Петербург, наполненный художественными маргиналами и маргинальными художниками. Перед нами – сам процесс мифологизации фигуры Хармса в трикстера-фокусника и обаяшку; но вместо настоящего Даниила в этот миф (по крайней мере, через этот фильм) входит яркий, но эфемерный двойник, как никто более далёкий от Дхармса, Даниила Протопласта, колдуна, мистика-визионера и чинаря-взиральника.

Что же это за зловещий доппельгангер? От мрачных линчевских двойников он очень далёк. Как и стоило ожидать, Хармс тут – харизматичный, мечтательный франт, непонятый даже близкими (только другими обэриутами – это слово в фильме и вовсе не звучит), постоянно нуждающийся, убегающий от кредиторов, невостребованный ни в одном издательстве. Тот самый «хороший человек, не сумевший поставить себя на твёрдую ногу», будто навечно застрявший в психической юности. Он даже перед смертью, на нарах, красивый и лёгкий – приласкает и на груди пригреет тюремную крысу (серьёзно. Крысу). Мир вокруг него – особенно после кончины Дани – может быть мрачным, чёрно-белым; в его же мире и поэзии будто ничего мрачнее и тяжелее долгов да абсурдности бытового насилия быть не может. Кажется, только два раза в фильме появляется что-то тяжёлое, связанное с творчеством Хармса и его поиском, а не с миром вокруг него: первый раз, когда отец увещевает писателя, что тот «вполне осознанно обессмысливает реальность», а второй – когда сам Хармс симулирует безумие перед психиатром (читает ей «О том, как меня посетили вестники»). Даже арестовывающий Даниила чекист – такой же яркий, карнавальный [подложный] харизматик.

Реальность осаждённого Ленинграда после смерти Хармса, покинутой квартиры, откуда приходится тайком выносить рукописи, показана пустой и холодной, чёрно-белой; у Хармса же постоянно солнечный, красочный Петербург уличных оркестров, обэриутских посиделок и его собственных литературных произведений. Тут и падающие из окон старухи, и «тюк», и постоянно получающий по голове гражданин Кузнецов – не меньше дюжины цитат бережно уложены вокруг быта Даниила так, будто это скучные, иногда даже неприятно рутинные будни, которые чинарь позже просто обострит на бумаге. Опустошённый чёрно-белый Ленинград, кстати, тоже не обойдён «хармсовщиной» – просто в наиболее абсурдном и рукоприкладном виде. И наоборот, в яркие будни Ювачёва иногда вторгаются абсурдные обрывки чёрно-белой советской действительности (например, он может писать, закинув ноги на подоконник, а из его окна будет видна Дворцовая площадь и марширующие по ней процессии под портретом Сталина). Казалось, внутренне уравновешенный, неплохо скроенный мир. Что же не так?

Если рассматривать фильм как «городскую сказку» про грустного романтичного трикстера в мире магического реализма, то он сделан хорошо, ладно. «Непонятый» герой пышет харизмой и идеально вписывается в свою очаровательную и волшебную городскую среду. Мозаичное повествование сбивает с ног и не даёт даже понять, в какие годы оно происходит – начало советской эпохи? Конец царской? Преддверие ВОВ? Вымысел и реальность смешиваются, рутина лишь питает фантастичность. В общем, мифологизация Хармса удаётся просто феерически – в том смысле, что реального Хармса будто феи подменили и перед нами какой-то лёгкий-звонкий пустопорожний двойник.

Хотя кроме него в фильме не раз цитируется Введенский, а сходки литературной богемы происходят на экране несколько раз, слова «чинарь» или «ОБЭРИУ» будто добавлены в чёрный список. В основном Хармс выпивает, ухаживает за женщинами, подмечает абсурдные сюжеты, но никак не «практикует осознанное обессмысливание реальности». Фактически самым глубоким моментом фильма становится беседа напившегося Хармса и его старого друга: они валяются в подворотне, и Даниил заявляет, что «хочет вырваться из этого сна, который люди называют жизнью, и увидеть мир каков он есть». Однако в отрыве от собственной философии, от художественных и духовных поисков Хармса, вообще никак в фильме не затронутых, этот порыв выглядит в лучшем случае инфантильно – приблудой сбившегося с пути истинного бездельника.

Ну ладно, опущена та сторона мифологизации Хармса, которая интересует нас самих, – случай с красным платком, стихи про Ламмед-Вов, «Библия на древнееврейском» и «огромная толщённая книга «Чёрная магия»» на книжной полке. Но уж про неоднозначные псевдонимы, откуда взялось имя «Даниил» хотя бы упомянуть было можно (тем более что карикатурно-резкий папаша героя что-то там про «Хармса» бормочет, но невнятно и обрывочно вслед), а про смысл и бессмыслицу вообще молчим: кроме описанных выше упрёков того же папани в фильме об этом нет вообще ничего.

Ну и конечно неожиданностью стало, что поворотные, по-настоящему сильные моменты биографии чинаря-взиральника попросту опущены. Они идеально ложатся в канву абсурдных происшествий, неотличимых от произведений, в канву жизни человека, делающего искусство жизнью, – но в фильме их нет. Хармс не выезжает на сцену Дома Печати верхом на шкафу, символизирующем предметность его искусства, не стоит на коленях перед таким же коленопреклонным Малевичем, «молодой безобразник» перед «безобразником старым», не отправляется в ссылку в Курск вместе с Введенским и не пытается объединить силы «левых» писателей и художников Ленинграда… Всё это было бы свершениями абсурдного героя, отрицающего насилие, в абсурдном эпосе о восходе квадратного чёрного солнца, а вовсе не приключениями грустного фокусника в ярком маленьком мирке. Всё это, конечно, разрушило бы пасторальный мир фильма.

Потому что всё, что в нём показано, – яркая, расписная тень Даниила, труха от его похождений, пусть и не без золотых песчинок. Она заслуживает внимания – но и понимания, что самое интересное и большое осталось за кадром.