Код Кочевника (перевод книги Эрика Дэвиса, третий сеанс)

Ушедший мир

Secret Muse­um of Mankind

Как-то днем в антропологическом отделе магазина Austen Books в Сан-Франциско, где мне удавалось находить дешевые издания Con­ver­sa­tions with Ogotem­meli, The Gift и редкую копию Life in a Hait­ian Val­ley Херсковица, я в удивлении остановился перед книгой, известной как The Secret Muse­um of Mankind. Без номеров страниц, даты публикации и вообще любой информации об издателе, кроме загадочного Man­hat­tan House, эта книга годов примерно 1930‑х состояла из пары сотен подписанных «фотографий» традиционных народов с четырех уголков планеты. Я говорю «фотографий» потому, что многие из них были ретушированы с не меньшей тщательностью, чем фото с обложки Week­ly World News, а часть вообще была мультипликацией.

Такие абсурдные искажения вполне понятны, потому что Secret Muse­um это несомненная экзотика, отражающая одержимость тогда еще юной антропологии расовой типологией, гигиеной и тем, какого цвета соски у цветных. Как бы там ни было, эти кричащие образы прошлого мощные, захватывающие и впечатляюще странные: круговое шрамирование женщин в Конго, малыш из Бирмы, который курит сигару, группа туземцев из племени арунта в магических колпаках Seuss­ian. Также тут есть каннибалы Южных морей, киргизские кочевники и «Женщина Фуззи Вуззи с Запада», чья попирающая законы гравитации прическа украшает обложку Funkadel­ic авторства Педро Белла. Вы не сможете обвинить Muse­um в евроцентричности – тут всего один раздел с датскими доярками, ирландскими «соломенными людьми» и «троглодитами» Канарских островов.

Подписи к фотографиям тоже по-своему замечательны: забавная смесь невежественной снисходительности, бодрого расизма и безумной фэшн-критики («Расшитая дисками лента на шее и нитка бус составляют главную гордость этой девушки из племени айну, чьи гротескно вытатуированные усы не в силах лишить ее девичьего очарования», гласит типичное описание). Так как в основном все описания идут без даты, основным источником восхищения являются сами фотографии. Лишенные антропологической механичности, эти лица просто удивительны: часть напоминает друзей или любовников, в то время как другие взирают на вас словно чудные деревянные идолы из иного мира. В то же время безымянные творцы, открывшие для нас The Secret Muse­um, ни на секунду не дают забыть, что эти «фотографии» наполовину проекция безродного американского взгляда на них. Но наше восприятие (мое по крайней мере) настаивает на том, что здесь налицо преступный ориентализм и призрачные обьятия всеобщего человеческого карнавала. Это ощущение хорошо знакомо любителям традиционной, не западной музыки. Любителям, но не исследователям, потому что этномузыкология часто превращается в сухое пришпиливание бабочек на булавку. Наш фетиш это далекая от популярной world music, как некое обещание, что вся экзотика будет изгнана как демон при экзорцизме, а фантазии и сама жизнь кочевников зафиксированы в солевом антропологическом растворе. Не спорю, сохранение ценно и важно, но слишком часто из-за него страдает сила иной музыки, отправляющая нас на поиски самих себя.

Когда коллекционер записей Пат Конте почти так же назвал свою недавно вышедшую серию сборников редкой и ремастированной «этники» (огромная личная коллекция записей Конте и программа его на WBAI называются The Secret Muse­um of the Air), он хотел подчеркнуть призрачную романтическую зачарованность, которую рождают эти потрескивающие звуки, а не их исключительную документальную ценность. В конце концов оригинальные записи делали не только бесстрашные полевые исследователи типа Алана Ломакса, но и старые рекорд-компании в желании повысить продажи проигрывателей по всему миру. Подобно блюзу или hill­bil­ly, записанным в Штатах в основном «как есть», большинство записей, собранных в The Secret Muse­um, тоже записано «как есть» с последующей продажей дисков местным сообществам или иммигрантским диаспорам на Западе. И пока не удастся точно узнать, каково это для исполнителя быть закатанным в воск, ему не удастся сделать карьеру в масс-маркете или хотя бы сохранить свой аутентичный стиль. Быть завербованным лейблом, возможно, почти то же самое, что сфотографировать и показывать всем свою лучшую корову – получившийся в результате сувенир станет источником гордости, удовольствия и чести сообщества.

Записанные подчас в дикой глуши типа Казахстана, острова Пасхи или Капе Бретон треки, собранные в первых двух частях, почти полностью исключительно хороши, делая этот сборник чуть ли не самым достойным из всего, что выходило за последние годы. Тут есть все: уличные македонские темы, сыгранные на скоростной скрипке, пуэрториканские рождественские мотивы, эфиопские религиозные песнопения, вездесущая японская придворная музыка, простецкий клезмер, психоделический минимализм яванских «новых песен». Инструменты тоже блещут разнообразием: украинские бубенцы, сардинские тройные флейты, вьетнамская лунная лютня, эфиопская однострунная скрипка масинко. Хотя для тех, кто делал эти инструменты, они не более чем развлекательная поделка, то, что выбрал Конте, сегодня звучит как настоящий шедевр, глубокое и одновременно веселое искусство, скрывающееся за инаковостью.

Влюбляться в эти мелодии опасно – мы одновременно рискуем впасть в политически сомнительное очарование экзотикой и (с точки зрения постмодерна) ересь узнавания универсальных человеческих эмоций в этих далеких звуках. Но когда я слышу пение Риты Абатци из Смирны, этакую печальную панихиду со свободной инструментальной импровизацией, достойной Joy Divi­sion, или шведского мастера Эрика Сальстрома, играющего воздушную заунывно-сладостную мелодию на средневековой никельхарпе или Lord Invaider с Тринидада, с мстительным весельем и буйным кларнетом в своей «Old-Time Cat O’Nine”, я слышу биение первобытного человеческого сердца.

Все это великолепие не означает, конечно, что не обошлось без всякого странного дерьма. Efi­sio Mel­lis с Сардинии, переигрывающий Рахсаана Роланда Кирка на тройной флейте: пока гудение чудесным образом не прерывается на вдох, его гиперактивный пастуший танец перерастает в хаотически верещащую птичью стаю. “Gun­gru Tarang” Манахара Барве это простенькая народная индийская мелодия, сыгранная на скрипке и фисгармонии, но эхом ей вторят по-разному настроенные колокольчики, звучащие как астральный ливень резонирующих вздохов сильф. Самое странное, кстати, приходит не из джунглей Борнео или степей Внутренней Азии, а из Франции. В треке «Jabadao de Quim­per” бретонский дуэт Les Freres Scial­lour играет визжащий фолк-металлический джем на маленьких кельтских флейтах.

Уолтер Бенджамин говорил, что механическое воспроизведение крадет у искусства его душу, которая в туземной музыке есть не что иное, как дух прошлого. Еще до записи (или нотирования)даже самые древние музыкальные формы были либо современными либо их не было вовсе. Магический клей, что соединяет оба Muse­um, в ином случае несоединимые, есть остаточный образ этой акустической ауры, момента, когда технологическое воспроизведение и форма предмета потребления только начинают схватывать и безвозвратно менять исчезающий поток музыкальной памяти. Только самые чопорные технофилы будут отрицать те увядающе-осенние тона, которыми это браконьерство насыщает записи, меланхолию, углубляющуюся знанием того, что почти все эти музыканты уже мертвы, и что вся их жизнь для нас сейчас мало что значит.

Но фальшивая ностальгия это игра для сосунков, слишком сентиментальных, чтобы разглядеть сальные отпечатки колониальных лап на этих записях, знаков тирании и утраты. В конце концов в руках незападных музыкантов обломки империалистического кораблекрушения в виде скрипок, кларнетов, христианских хоров или органа предлагают неисчерпаемые возможности для синкретической мутации; от безошибочной африканской полифонии нигерийского хора Элейя до сплющенной перемычки, позволяющей скрипачу из Раджастхани добиваться впечатляющего гудения в «Jat Song”. Даже если недостаток микротонов у фисгармонии ранит индийский слух (и оскорбляет пуристов тех дней), эта викторианская штуковина к тому моменту, когда профессор Нараньянрао Вьяс записал с ее помощью свой экстатический гимн матери Кришны, стала одним из самых популярных музыкальных инструментов в Индии.

Фолк-музыка никогда не отличалась чистотой; ее творческие мутации, самопожирание и кросс-культурное воровство помогли ей выжить, как и консервативное сохранение ритмов и мелодий. Определенно, Kapirigna, маниакальная афро-португальско-сингальская уличная банда, записывающаяся на Цейлоне, столь же «аутентична», сколь и безумна. А как насчет Naidasay Toy Pusoc, филиппинской темы, вдохновленной испанским танго и записанной в Лос-Анджелесе дуэтом с островов Висайан, с помощью заново открытой домры? Я не знаю.

Я просто возвращаюсь к той пугающей технологической ауре и потертому винилу, наследовавшим этим ранним записям, также как видеокассеты наследовали ситкомам 70‑х. Сегодня компьютерная обработка сигнала очень помогает ремастировать старые пластинки. Но что шум для одного, то послание для другого, и хотя самые редкие из записей Конте изначально были «больше шумом, чем музыкой», он точно мудро поступил, оставив в этих подчищенных записях нечто отторгающее и первобытное. Вместе с сохранением оригинального звучания этот шум вываливает мусорный ящик истории прямо в стерильную цифровую комнату современной музыкальной вселенной. Когда я слышу скребущие сэмплы Tricky, Por­tishead или Mo Wax, я слышу энтропию, смерть и поклонение виниловым предкам. Но когда я слышу шторм статики, которым окатывает слушателя казах Курмангалиев со своей лютней или змеиная тибетская мелодия Sa Zen Ga Zhiu Luh, я слышу ни больше, ни меньше, как колоссальный, приглушенный рев странной, забытой и потерянной музыки, ушедшие звуки радостного человеческого шума.

1995

Поразительная Бирма

Моя встреча с медиумом-трансвеститом

У меня нет детей, поэтому меня слегка огорчает то, что я не смогу однажды рассказать им о том времени, когда я встретился с Valiant Lord Kyawzwa, бирманским божеством-хранителем бродяг и мошенников, на жарких и пыльных равнинах Мандалая. Путешествовали мы с Джеем в августе, небо было низким, отяжелевшим от муссона. Проводник привел нас в город Таунгбьон, известный в округе своим Нат Пве – неделей находящих друг на друга бесконечных ритуалов, прославляющих, умилостивляющих и чествующих тридцать семь натов, бирманский пантеон высокомерных духов с весьма человеческими привычками.

Вдоль забитой толпой центральной дороги через Таунгбьон шли ларьки со съестным, чайные лавки и глобалистские коллажи с футболками и дешевыми джинсами. От центральной тропинки отходило множество мелких, манящих нас лязгающими гонгами, ударами барабанов и неземным фолк-поп визгом – признаками того, что наты уже здесь или точнее, в украшенных побрякушками телах бесподобных бирманских медиумов. Пойдя по одной из таких дорожек, мы наткнулись на группу улыбающихся женщин, приглашающих нас уединиться в одном из ларьков рядом с неистово надрывающимся оркестром.

Мы расположились на небольшом возвышении, присоединившись к тому, что оказалось спонтанной медиумической сессией с нат кадау, который сидел, скрестив ноги перед алтарем с остекленелым взглядом. Большинство медиумов в Таунгбьоне в той или иной степени трансгендеры – «ледибои» местного розлива. Тот нат кадау, что сидел рядом, определенно был мужчиной, пусть и облаченным в кучу женственного розового тряпья, белый ситец и очаровательную оранжевую бандану, увенчанную парой мелких купюр, бирманских чатов. Медиум улыбнулся нам и безмолвно приказал кому-то принести жареные куриные ноги, довольно отталкивающего вида, которые, впрочем, пришлось прилежно прожевать. Девушки подвинулись, предоставив мне возможность приблизиться к медиуму, одарившему меня первым глотком того, что к концу дня превратилось в настоящий поток виски Grand Roy­al.

Хоть я и не знал об этом тогда, но виски и курица означали присутствие Ko Gyi Kyaw, также известного, как вышеупомянутый Lord Kyawzwa, по крайней мере согласно одному документу о поклонении натам, который мне удалось отыскать. Список из тридцати семи натов печально известен своей неполнотой и противоречивостью; наты – составные образы с множеством имен и их, разумеется, больше, чем тридцать семь. Хотя бирманцы и пользуются термином «наты», обращаясь к небесным дэвам и местным духам природы, тридцать семь «Великих Натов» составляют призрачное сборище ушедших людей, частью квазиисторических, частью целиком фольклорных, которые влачат свое существование в астральной прихожей земли, отказываясь ее покидать. Они очень красочны, у них есть свои принцы и красавицы, и почти все покинули наш мир насильственным образом типа принесения себя в жертву, смерти от проказы или гибели в лапах тигра. Не могу сказать, умер ли Ko Gyi Kyaw от пьянства или его закопали живьем, но поступь его по жизни была тверда, а его своеобразное кредо – смесь в равных долях 50 Cent и Хафиза – описано в отрывке одной из ритуальных песен:

Ты разве не знаешь меня? Разве не видел меня на петушиных боях? Разве не видел меня запускающим фейерверки? Как часто лежал я в канаве, пьяный от вина, что поднесла мне моя жена, и как часто поднимали меня любящие руки наших сельских красавиц?

Сфотографироваться с ним было делом чести, поэтому я, отстегнув 500 чатов, сел рядом с временным сосудом души Ko Gui Kyaw для снимка. Приободряемый девушками, я обнял его за плечо. У него все тело дрожало той нервной дрожью, которая напомнила мне героев из старого мультфильма про Бетти Боп. Медиумы Таунгбьона прежде всего шоумены, но этот чувак, казалось, реально был в глубоком трансе. Никого – во всяком случае, никого нормального – дома не было.

Из нашего домика открывался прекрасный вид на ближайший оркестр. Один ударник, взяв в обе руки по палочке, поддерживал примитивный пульсирующий ритм, пока другой был занят самозабвенными ударами цимбал друг о друга с необъяснимой свирепостью. Сердцем оркестра была круглая площадка для ударных, которая позволяла лидеру группы вращаться вокруг и бить по двадцати с лишним маленьким барабанчикам с каким-то вязким, глиняным звучанием. Две похожие друг на друга панели в виде колес были латунным и бронзовым гонгами„ настроенными более-менее одинаково. Дрожащие истерические мелодии этих гонгов с головокружительной быстротой носились над обезьяньим лязгом и грохотом барабанов, чье зачарованное звучание подкреплял оглушительный гобой и плачущий, слегка искаженный вокал. Это было самое безумное, что я когда-либо слышал, наглый и сносящий последнюю крышу пчелиный рой под видом оркестра, напоминающий гаражный гамелан, играющий саундтрек к бредовому мультфильму студии Warn­er – что-то типа Daffy Does Dev­il Wor­ship.

Пританцовывая под эти раздражающие звуки, напоминающие вконец съехавшего с катушек Заппу, одна женщина в нашем домике, в очках, средних лет, вдруг впала в одержимость. Ее начало трясти, потом дрожь переросла в медленный, спотыкающийся танец, и наконец она рухнула на колени. Пара пожилых женщин немедленно оторвались от оркестра и с величайшим вниманием воззрились на нее; позже я узнал, что они следили за тем, чтобы вошедший в нее нат не оставался слишком долго, не повредив психике и не убив. После чего, также быстро, как она вошла в транс, женщина вышла из него. Приехала она в Таунгбьон из Янгона и работала в магазине домашней техники или еще каком-то малопонятном заведении для среднего класса. «Я простто слушала музыку», объяснила мне она. «Не помню, что случилось потом…».

Несколько минут спустя нат кадау, подчиняясь незримому сигналу или некому ритуальному разрешению, вскочил и сбросил свои ритуальные шмотки, вернувшись к стандартной бирманской мужской одежде: похожему на юбку longyi и блузе с пуговицами. Он вышел вон, никого за собой не приглашая, и его роль в качестве сосуда для Ko Gyi Kyaw закончилась в один момент. Как только мы с Джеем вышли, оркестр, похоже, достиг своего крещендо – это было ясно по звукам, способным разбудить мертвых или, вернее, тех, кто продолжает жить с помощью медиумов.

Впервые о Таунгбьоне мне рассказал Алан Бишоп, басист и импресарио Sun City Girls. Первый раз он попал в Бирму в 1993 и с тех пор возвращался туда шесть раз. Женат он на бирманке, а его приемная дочь Thiri (произносится The­o­ry) помогает создавать очаровательные яркие обложки для CD и DVD, выходящих на уникальном лейбле Sub­lime Fre­quen­cies. Он показал мне запись нат пве в Таунгбьоне, где все выглядело как всамделишное азиатское вуду. Моя реакция была немедленной и однозначной: я должен это видеть.

Посетить Таунгбьон значит посетить Бирму, а последнее обеспечило мне – закаленному, но не вконец безбашенному путешественнику – постоянное ощущение беспокойства. Источник ее мне виделся в провале политкорректности, а также партизанских бомб или анальных паразитов. Одна из немногих военных диктатур осталась именно в Бирме – которую переименовал в Мьянму в 1989 году Совет по Восстановлению Закона и Порядка (сейчас он называется Совет Мира и Развития) – где она до сих пор на положении международной парии практикует принудительный труд, повсеместную цензуру, криминальную и безответственную экономическую политику. Другими словами, Бирма напоминает большинство развитых стран, с той только разницей, что их генералы не связаны с мультинациональными корпорациями или, шире, с большинством национальных государств. Известный демократический активист Aung San Suu Kyi (сейчас под домашним арестом в Янгоне) уже давно просит иностранцев не посещать страну, и множество потенциальных западных туристов, особенно из англоязычных стран, с удовольствием так и делают . Но многие бирманцы, жаждущие демократии, не соглашаются с Suu Kyi, считая, что страна отчаянно нуждается в иностранных вливаниях, и что открытие страны для туризма снизит массовые репрессии – по крайней мере, в тех частях страны, куда разрешат въехать туристам с камерами. Вдохновленные Аланом, Джей и я решили сделать этот решительный шаг, хотя новость о восстановлении почти рабским трудом некоторых важных туристических пунктов типа форта Мандалай не особо меня утешила.

Атмосфера запретности сгустилась уже тогда, когда посольство Мьянмы в Бангкоке загадочным образом отклонило мой запрос на визу, который я отправил через турагентство на жуткой Khao San Road, этаком чистилище Lone­ly Plan­et, куда рано или поздно попадают все “мнимые» путешественники, хотят они того или нет. Визовую полицию, похоже, напрягла одна-единственная буква на моей старой индийской визе, вклеенной в паспорт: J. Журналист. Поэтому мы прилежно понеслись в посольство, где после нескольких часов душа из бледных флуоресцентных лучей, страдая от оскорбительных выходок одного хныкающего французского урода, который заявлял, что нечего американцам шататься по всему миру, джентльмен с дряблым лицом, в скучной зеленой униформе и дрянным английским, наконец сообщил нам, что журналистам в Бирму въезд запрещен. Мы продолжали упорствовать, поэтому пришлось вызвать мисс Миу, молодую образованную девушку в сексуальных библиотекарских очках , которая настояла на том, чтобы я написал и заверил обещание не копаться в бирманском грязном белье. Факс, написанный с бессмысленной иронией, сделал свое дело, и неделю спустя я получил мою визу. Приманка туристического доллара, казалось, слегка поколебала паранойю военной хунты.

«Быки, вот они кто», сказал мне То, когда мы ехали в Янгон. Он сел на пассажирское сиденье, когда мы проталкивались среди многочисленных зазывал в аэропорту и гидов в накрахмаленных рубашках, чьи движения я даже не смогу передать. Остроглазый и жилистый, То открыто говорил о проблемах страны и коррумпированных ублюдках у власти. «Они не смотрят CNN, не слышали про СМИ, они как быки, дерутся, жрут, спят и богатеют».

Как вы могли догадаться, То тоже запустил свой туристический бизнес – Ko Tar Trav­els & Tours – и именно он предложил нам на время пребывания в стране машину с водителем. Многие западные туристы в Бирме берут машину с водителем, а также личного гида. Это недорогая и удобная услуга в стране, изнывающей без инфраструктуры, да и правительству обходится недорого; оно здесь владеет и железнодорожными перевозками, которые То зовет «бычьими поездами». Со своими убитыми машинами и плохим английским, бирманские таксисты-фрилансеры проложили через всю страну сеть туристических маршрутов, которыми преимущественно пользуются французы, немцы и жители Северной Европы, составляющие основную массу западных туристов. Как приезжающие сюда впервые, мы были счастливы воспользоваться рекомендациями То – озеро Инле, пещеры Пиндайя и знаменитый Паган. Настояли мы только заехать в Таунгбьон в самый разгар фестиваля, который приходится на полнолуние.

На зеркале заднего вида нашего щербатого белого седана болтался букетик жасмина, а вел машину угрожающего вида мужчина средних лет в толстых авиаторских очках. Раньше он был капитаном на бирманском торговом судне, плавал по всему миру и видел больше, чем большинство бирманцев; это была его первая поездка по туристическим маршрутам. Он немного говорил по-английски, смолил на каждой остановке и часто смеялся добрым сардоническим смехом. Хоть я и записал его имя, мы звали его просто «Водитель» в честь безымянного персонажа Джеймса Тейлора в классике роуд-муви Монте Хеллмана Two Lane Black­top.

На пассажирском сиденье в роли Денниса Уилсона сидел Thi Ha, который называл себя просто Лев. Моложавый, сорока с чем-то лет, он курсировал по туристическим маршрутам еще будучи подростком. Лев имел заразительную ухмылку, выразительную хромоту и своеобразный нрав, который колебался между шумными шутками и угрюмой задумчивостью, которую частенько провоцировала ручная трансмиссия Водителя. Из-за того, что он чаще работал водителем, чем лицензированным гидом, Лев не заваливал нас персонажами и фактами, которые периодически возникали в качестве фона, не больше. Как и многие его возраста, Лев провел какое-то время в тюрьме после подавления демократических демонстраций в 1980‑х, но простой печали было в нем больше, чем горечи. Славный, в общем, парень.

На пути из Янгона мы проезжали мимо Шведагон, святейшей пагоды в Бирме, огромного золотого поцелуя Her­shey, увенчанного звенящим на ветру украшением в сапфирах, изумрудах, рубинах и бриллиантах. Проезжая мимо, наш Водитель, оторвав от руля обе руки, совершил быстрый и несколько тревожный поклон. Во мне тут же начало расти неприятное ощущение сверхъестественности происходящего. Был ли причиной рекламный щит с пивом Dagon, привлекающий внимание любого фаната Лавкрафта? Или яркий макияж, цветом напоминающий свежеиспеченный блин, краска для которого добывается из дерева танака и который невообразимыми узорами наносят себе на лицо бирманки? А потом я понял, что удивляет меня полное отсутствие глобалистской рекламы, как будто этот город живет в ином измерении, еще не захваченном Колой, Визой и Макдональдсом.

Мы направились к северу в Мандалай через рисовые плантации, остановившись на ночь в отеле Moth­er’s House, где смотрели бирманские клипы, включая бредовую дань местному тракторному заводу с прыгающими чирлидершами. Команда, вперед! На следующий день мы повернули к востоку, поднимаясь жуткими дорогами в горы, окаймляющие озеро Инле, возможно, самое популярное туристическое место в Бирме. Перед прибытием на озеро мы остановились на ночь в Kadaw, пыщущем зеленью горном городишке с соснами, садами с бугенвиллией и военными объектами. После беспокойной ночи я проснулся рано утром и решил прогуляться. Осколки стекла, покрывающие колокольной формы пагоду в центре города, сверкали в лучах восходящего солнца, а ее квадратный фундамент украшали изображения четырех дэвов с эльфийскими ушами, представляющих высших небесных натов. Посреди улицы, приютившись в стволе развесистого баньяна, разместился еще один грубой работы нат в маленьком храме.

Отвернувшись от него и направившись в сторону местной мечети, я встретил двух седеющих персонажей, отдыхавщих, прислонившись к стене, из тех кого мы в школе называли «tud­dy”. Один был крупный, мясистый и составлял четкий контраст второму, тощему, с исламской бородкой и сигарой. Рты обоих были алым холокостом бетеля. Крупный мужчина был пьян и упрямо старался объяснить мне, как ему надоела эта страна. «Мы тут все под военным сапогом, как в Германии с гестапо», рычал он, пока его молчаливо ухмыляющийся товарищ энергично кивал, подтверждая. «Они лишили нас всех прав. Ты должен рассказать BBC”. Тут, дорогой мой читатель, я на минуту попрошу тебя представить, что ты и есть BBC.

Озеро Инле – длинная и роскошная водная гладь, примостившаяся между двумя горными грядами. Пейзаж, без сомнения, шикарный и расслабляющий. Движение в городе ограничивается в основном велосипедами и скутерами, а местной туристической инфраструктуры хватает на итальянский ресторан, однако ее недостаточно, чтобы испортить весь вид или доброжелательность местных, которые скромно, но уверенно здесь процветают. Само озеро усеяно плавучими садами, деревнями на сваях и рыбаками, которые правят лодками ногами – образ, ставший для региона иконой вроде гондольеров в Венеции. Неизбежной, но достойной остановкой был Монастырь Прыгающих Кошек, пышное здание из тикового дерева, нависающее над озером с ржаво-красных свай, с домиками для кошек, которых чопорные монахи учат прыгать через обручи.

В Инле у Льва жил хороший друг по имени Лин, работавший гидом, а также официантом в итальянском ресторанчике. Однажды утром, когда мы побывали на сельском рынке с соленым чаем, смолой хлебного дерева и порнографически освежеванной рыбой, Лин повел нас в горы. Он был в болтающихся конверсах, купленных у одного европейца, и бейсболке, напоминая в этом прикиде приземистую копию Тайгера Вудса. Как и у Льва, его шутки периодами сменялись печалью. В какой-то момент в нашем душном подъеме полями табака и куркумы мы встретили пару молодых крестьян с грязным маленьким ребенком. Как только они остались позади, Лин остановился, его глаза наполнились слезами. Сам он был из бедной деревни и хотя пытался в меру сил убедить односельчан в важности медицинского ухода и контроля рождаемости, он знал, что реальной возможности вырваться из бирманского порочного круга сельской бедности и невежества почти нет.

Позже он позвал нас к себе перекусить. Ожидая обедать в семейном кругу, вместо этого мы ели вдвоем на освещенном свечами столике прямо на грязной дороге. Я уже почти был готов к неприятным ощущениям в желудке – результатом, как я полагаю, соленого чая, который мы пили на ланч в горной деревне. Однако, набравшись смелости, я все же попробовал и надо сказать, что это было лучшее знакомство с гибридной и на первый взгляд непритязательной бирманской кухней: суп с перцем, свежая зелень, овощи в кисло-сладком соусе, креветки в карри и куски странной жареной рыбы.

После этого мы зашли в дом, где нам показали домашний храм натов с алтарем Маха Гири, Повелителя Великой Горы. Храмы в честь Маха Гири есть в каждом бирманском доме, во всяком случае, в тех, которые еще поклоняются натам. Перед самим Повелителем была небольшая завеса в виде кокоса, связанного красным носовым платком. Завеса была потому, что, когда Маха Гири еще был смертным героем, Царь Тагуанга приказал привязать его к дереву чампа и сжечь заживо, поэтому ему неважно, ночь на дворе или день.

Эту историю, рассказанную моим хозяевам, я почерпнул из чумазого репринта Folk Ele­ments in Bur­nese Bud­dhism Maung Htin Aung, купленного в не менее чумазом магазинчике в Янгоне. Того, что я сказал, оказалось вполне достаточным, чтобы произвести на Льва настолько сильное впечатление, что он пригласил нас к столу с бутылкой виски поговорить о натах подробнее. По его прикидкам, лишь тридцать процентов бирманцев верят в натов. Он раньше относился к оставшимся семидесяти; хотя многим бирманцам буддизм не мешает верить в натов, родители Льва считали, что дхарма несовместима с этим примитивным суеверием. Напряжению между этими двумя традициями уже по меньшей мере тысяча лет, и оно уходит корнями в принятие буддизма тхеравады лицемерным царем Пагана Анавратой в одиннадцатом веке. Анаврата, хоть и недолюбливал натов, был не в силах подавить их культ, и поэтому поступил так, как католики в языческих колониях – ассимилировал его. Вопреки буйству суеверий и оргиастических обрядов, предшествовавших дхарме, он кодифицировал пантеон из тридцати шести натов с Маха Гири во главе в своей центральной пагоде в Пагане. Увенчал он пантеон тридцать седьмым натой – дэвой Индрой – тем самым символически поместив натов под Буддадхарму.

Лев объяснил, что многие бирманцы чтут Будду в расчете на благое перерождение, а натам поклоняются с целью получить вознаграждение и избежать бед – большинство которых насылают сами наты. Лев сказал, что в какой-то момент он и сам стал поклоняться натам, потому что мать его жены и она сама были их преданными служителями. Наты часто общаются через сновидения, и так ко Льву однажды во сне пришла Ko Myo Shin и сказала «Я хочу быть в твоем доме». Уже на следующий день он сделал для нее небольшой храм. В благодарность за принятие ритуальных запретов Ko Myo Shin – она, например, не приемлет говядину и свинину, призывая преданных также от них отказаться – Лев начал видеть во сне выигрышные лотерейные номера. Но также наты могут быть капризны и обидчивы как дети, и умилостивление их – обоюдоострый меч. Как-то Лев, упав с небольшой высоты, странным образом сломал ногу, которая плохо зажила и до сих причиняет ему сильную боль. В том инциденте он винит футболку, которую надел тогда: черную, рокерского вида, с большой T, вписанной в бычью голову. По его мнению, этот предмет был посвящен другому нату, Popa Medaw, который отвечает за быков и черный цвет, и соответственно Ko Myo Shin была недовольна изменой.

Когда стрекот сверчков и лягушек-быков достиг оглушительного шума, и Лев прилично набрался, он поведал нам, что жил как-то с трансвеститом, подавшимся на путь медиума. Лев тоже выучил некоторые ритуальные танцы медиумов, в нескольких став реальным профессионалом. Он считает, что многие медиумы занимаются этим потому, что им просто нравится переодеваться в женскую одежду и танцевать (и кроме того, неплохо зарабатывать) Лишь малая часть их реально может призывать духов и удерживать их силу внутри своего тела, не сходя с ума и не заболевая. Так как вечер подходил к концу, я не мог не спросить, в чем, собственно, смысл этого переодевания. Ответ Льва был кратким и четким: «Наты любят трансов!».

Неделю спустя мы упаковались в машину со Львом и Водителем, осторожно двинувшись обратно в сторону рисовых полей, лежащих к северу от Мандалай. Мы покинули наш безобразный отель рано утром, как только местные таксисты начали оглашать воздух криками: «Таунгбьон! Таунгбьон!». Машины, наполненные нетерпеливым людом, уже двинулись, надеясь избежать траффика, который позже перекроет весь проезд к ближайшему городу. По пути мы обнаружили, что дорога забита нищими, калеками и прочими, c разной степенью убедительности привлекающими внимание и выпрашивающими подаяние – своеобразный дорожный сбор – с помощью нещадно хрипящего мегафона, а также детьми, бросающими «монетки» в серебряные чаши. Еще до того, как мы достигли города с поднятыми от пыли стеклами, мы ощутили искрящуюся энергию фестиваля. У меня мурашки побежали по спине, и я вспомнил тот подогретый травой прилив соучастия, который почувствовал еще подростком на автостоянке концерта Grate­ful Dead – электрическое чувство ослепительной общей тайны.

Джей и я оставили Льва и Водителя на стоянке, где они должны были ждать нас подобно усталым солдатам, по меньшей мере полдня. Перед нами расстилалось типичное непритязательное зрелище – юговосточная азиатская городская ярмарка. Главные улицы – по счастью, без машин – были забиты лавками со сладостями, цветами, кассетами, жирной закуской и всяким низкопробным барахлом. Вокруг носились дети, уплетая сладости, а за центральной сельской пагодой возвышалось чертово колесо, на верхних секциях которого гроздью висели подростки, своей тяжестью пригибая аттракцион к земле и создавая тем самым инерцию. Внутри ближайшего вместительного ларька за покосившимся турникетом группа марионеточных кукол разыгрывала какую-то семейную драму под саундтрек хоров из B‑movies и расстроенного бирманского пианино. Снаружи лежали горы кокосовой шелухи и банановых листьев – отходы бойкой торговли приношениями – напоминающие о том, что весь этот нищий маскарад был в определенном смысле сакральным действом. Здесь, впрочем, над толпой не царила угрюмая целеустремленность, не было и следа пугающей пилигримской набожности и религиозной мании.

Общая шумная атмосфера пронизывала и площадь у центральной пагоды Таунгбьона, где в открытых залах, сверкающих мозаикой из посеребренного стекла, прямо на полу расселись толпы людей. Пагода играла ключевую роль в истории братьев Таунгбьон, двух натов, которые покровительствовали этому городу и его ежегодному фестивалю пве. Shwepy­ingyi и его брат с удивительно схожим именем Shwepyin­nge были сыновьями Byat-ta, “могущественного человека», нанятого царем Анавратой. Он вместе с братом Byat-wi были найдены местным монахом принесенными морем в корзине. Когда они росли под его присмотром (имея индийские черты лица, они были сочтены мусульманами) монах однажды случайно нашел труп одного из бесчисленных бирманских алхимиков, занятых созданием эликсира бессмертия и магическими битвами за сочных местных красоток. Зная, что сверхъестественные силы передаются тому, кто съест тело алхимика, монах надлежащим образом поджарил его. После этого он поручил братьям охранять тело, пока он ходит за царем. Но молодые братья не могли сопротивляться аромату, исходившему от мертвого, и съели алхимика целиком, обретя в результате сверхспособности.

Анаврата начал подозревать обоих братьев и в конце концов убил их. Но перед тем, как убить Byat-ta и его жену-великаншу, царь пожалел их сыновей и ввел в свою свиту. Поскольку сыновья унаследовали часть силы своего отца, позднее им было поручено вести армию царя в Китай и завладеть мощами Будды, которые, как верил Анаврата, помогут ему изгнать культ натов из Бирмы. К сожалению, братья оказались ленивы и привезли обратно только нефритовую копию Священного Зуба вместо настоящего. Позже, когда царь приказал братьям помочь построить пагоду в Таунгбьоне, они вместо этого сели играть в шарики. Для царя это было слишком: он кастрировал обоих волшебным копьем, и они истекли кровью до смерти. После смерти братья, а теперь наты, продолжили враждовать с Анавратой, и в конце концов он вынужден был сделать их духовными покровителями Таунгбьона. Ежегодный пве в их честь набирал все большую популярность, и когда последний правитель Миндон провозгласил, что прикроет фестиваль, два ната сделали так, что его яйца распухли и страшно болели, и не отпускало его до тех пор, пока он не отменил решение.

Пробираясь по заполненным толпой залам, где несколько отсутствующих кирпичей напоминали о роковой проделке братьев, Джей и я попали на такой же людный внутренний двор и приземлились на матрасы в скудной тени низкого деревца. Было жарко. Рядом танцевала пожилая женщина – безумная, одержимая или и то и другое; группа представителей власти в форме шла сквозь толпу, покрикивая на окружающих и делая заметки в клипборде. Почти тут же нас поглотила группа людей, сидевших в тени ларька напротив нас в ожидании своей очереди на танец. Они выглядели как группа друзей или большая семья – обычные люди на пикнике. Несколько симпатичных трансов жеманно сидело среди них и все выглядело очень естественно – зрелище, невиданное на Западе. Они ели отталкивающего вида рис с кардамоном, еще более омерзительную рыбу и какие-то жирные угощения из банана и кокоса. Мы с Джеем развлекали их тем, что скручивали сигареты с предварительно купленным в Бангкоке виргинским табаком. Это был мудрый шаг, который спас меня от страшной участи курить отвратные китайские сигареты.

Мы покинули наших новых друзей и направились к чертовому колесу. По пути мы прошли мимо небольшой толпы, сосредоточенно собравшейся вокруг чего-то интересного, чего нам не было видно. Еще до того, как я попытался подглядеть за их головами, я почувствовал, что меня ждет нечто удивительное, что на самом деле оказалось больным, деформированным ребенком, с головой в форме арахиса и размером почти с лошадиный череп. Судя по желтому платью, ребенок был девочкой. Хотя ее «хозяина», вымогающего у публики деньги, поблизости видно не было, за несчастной точно наблюдали, пока она лежала в детской кроватке в тени зонтика, излучая вокруг блаженство. Я почти поддался искушению снять эту странную и в чем-то трогательную сцену, но некая сила остановила мой Mon­do Cane – порыв. С этим зрелищем перед глазами мы прошли мимо пагоды и устремились к маниакальным битам и плачущим флейтам далеких, взывающих к призракам, оркестров.

Около 1710 года Александр Гамильтон, британский моряк, посетивший Бирму, написал в своем журнале об оракулах, участвовавших в фестивале, который он посетил. Хотя то событие, на котором он побывал, возможно, отражало другую народную традицию, описание сильно напоминает нат пве.

Я видел девять человек, танцующих как безумцы около получаса, потом часть их рухнула на землю в судорогах и с пеной у рта, и это продолжалось также около получаса; затем, когда они пришли в себя, они начали предсказывать неурожай или урожай в тот год и будет он благотворным или нет и разные другие вещи и все благодаря тому получасовому танцу, из-за которого танцор входил в транс.

Хотя подобная сильная одержимость все еще существует в юго-восточной Азии, современные обряды Таунгбьона выглядят куда скромнее, чем описанные Гамильтоном, с формальными танцами, заменившими судороги и мантическое блаженство с пусканием слюней. Современные медиуиы все также раздают предсказания, хотя речь идет о любви или успехе с деньгами, а не урожае. В ключевом моменте, впрочем, то, что описал Гамильтон, с тех пор не изменилось. Когда дело касалось пола оракулов, капитан писал: «Для этой профессии в основном выбираются гермафродиты, которых в этой стране множество; если, конечно, они достаточно презентабельны, что уметь эффектно танцевать».

На одну удивительную неделю Таунгбьон становится городом трансвеститов, хотя из путеводителей вы этого не узнаете. Bur­nese Super­nat­u­ral­ism, самая лучшая книга по этой теме на английском, вышедшая еще в 1967 году. Ее автор Мелфорд Спиро углубляется в поразительные детали деятельности нат кадау в Таунгбьоне. Он пишет, например, что, хотя медиумы в основном женщины, среди них есть 3–4 процента мужчин, преимущественно геев или трансвеститов. Сейчас трансгендеры жестко классифицированы, что приводит к бесчисленным перестановкам и переплетениям терминологии, биологии и сексуальной ориентации. Пограничность двойного пола проявляется во всем, что касается этой области. Тем не менее, я не могу представить, кем были «эксперты» Спиро, или как автор упустил знаки, понятные любому знакомому с темой. Потому что, если современные нат пве аналогичны тем, о которых писал в 60‑е Спиро, трансы – просто переодетые или гормонально подогретые гермафродиты – доминировали бы в сакральном общении натов и людей.

На современном Западе люди становятся трансами, когда хотят расширить формы сексуальной идентичности и эротических возможностей. Но многие традиционные культуры считают, что трансгендеры – «гомосексуальные» или иные – также обладают сакральной, божественной силой. От богов- гермафродитов Халдеи и гностических мифов до меняющих пол жителей Южного Сулавеси и индейских «Двойных Духом», которые часто служат лекарями и оракулами, трансгендеры обладают силой пересекать границу миров, низводить с неба богов, составляя ту космическую мистерию, что рождается из изначальной полярности между мужским и женским. На глубинном мистическом уровне трансгендер воплощает coin­ci­den­tia oppos­i­to­rum, слияние противоположностей, заключенное в алхимических андрогинах немецких мистиков типа Якоба Беме и Франца фон Баадера, позднее Юнга. Отсюда анатомические причуды трансов – дикие для кого-то – ведут к духовному бытию «совершенного человека» Адама Кадмона, характеризуемого изначальной целостностью, лежащей за пределами пола.

Священный гермафродит всегда находится на перепутье. Держа мужское и женское в правой и левой руках, он характеризуется еще одной полярностью, уже вертикального свойства: между высокой, духовной андрогинностью и полиморфным эротизмом сексуальных глубин. Поэтому, когда медиумы нат кадау служат оракулами и выполняют иные священные функции, они также глубоко погружены в эротическое. Согласно Спиро, который делает забавные отступления об искушениях, которым подвергаются медиумы, нат кадау часто посвящают в роль через сексуальные видения. Как и средневековые инкубы, наты часто являются своим будущим служителям в сновидениях, соблазняя и затем вступая с ними в связь. Множество людей таким образом нашло в натах своих духовных супругов и стало медиумами – nat kadaw, собственно, и означает «партнер ната».

Для большинства из них выбор был невелик – наты капризны и мстительны и чтобы отвергнуть их притязания, требуется немалое мужество. Иногда наты позволяют своим новым партнерам продолжать обычные сексуальные отношения, но обычно они ревниво требуют верности. С социологической точки зрения этот зов натов служит отличным прикрытием для тех членов бирманского общества, которые не соответствуют стандартной гетеросексуальной идентичности; роль нат кадау предлагает возможность стать «третьим полом» и таким образом достичь невозможных в ином случае статуса и финансовой состоятельности. В то же время они продолжают нести трансгрессивный и волнующий сексуальный заряд – хотя нат кадау уважают за прорицательные способности, их при этом подозревают в сексуальной неразборчивости и даже проституции.

Для меня и Джея они в принципе были чем-то сродни вуду на высоких каблуках с направленными на них со всех сторон софитами народных предрассудков. Протиснувшись сквозь толпу, обступившую ограду одного пве, мы были встречены приветливым типом в бейсболке и гавайской рубашке цвета лайма с дельфинами. С гордостью успешного дельца он пригласил нас присоединиться к своей большой семье за оградой следующего пве, который он спонсировал. Такой спонсор должен заплатить около двух сотен долларов за аренду помещения, нанять оркестр и медиумов часто из своего родного города (спонсоры и медиумы приходят и уходят, а оркестры остаются). В расходы не входят виски и сигареты, потребляемые натами, и иногда оставляемые преданным, сидящим на полу между оркестром и алтарем. Также расходы не включают груды мелких денег, которые медиумы часто бросают толпе – она, как лев на добычу, бросается за этими «счастливыми деньгами».

Джей и я последовали за спонсором в темную затхлую комнату, примыкающую к ограде, где два нат кадау, которых он нанял, облаченные в сложные головные уборы и кружевные белые одеяния, подвязанные тонкими красными поясами, тихо ждали своей очереди на сцене. Главному было под пятьдесят, это был сухой жилистый транс, погруженный во властную мрачность. Про себя я назвал его Боссом. Партнер был моложе, бледный и симпатичный, и портили его только несколько изъеденных бетелем зубов, хотя, подозреваю, для бирманцев это не было недостатком. После того, как я снялся с ними, этот последний (я назвал его Перчинкой) немного отстал от остальных, схватил меня за руку и уверенно положил ее себе на бедро, дополнительно одарив меня соблазняющим взглядом. Когда мы расстались, порочный чертенок, живущий в каждом из нас, не смог удержаться, и я незаметно ущипнул «ее» за бедро.

Нас ввели за ограду главного пве, большой синей лавки, с трех сторон окруженной изгородью, на потолке которой висели разноцветные рождественские огоньки. Алтарь был увенчан группой похожих на манекены идолов, кучами цветов и бананов, а также маленьким Буддой в углу, напоминающим внимательному взору, кто здесь главный. Процесс пошел, когда Босс исполнил стилизованный танец с мечом в честь Маха Гири, а следом оба повернулись к алтарю и начали легонько стегать себя зелеными стеблями папоротника, одновременно вертя бедрами. За этим последовала долгая серия танцев, в которой каждый медиум периодически брал ведущую роль. Босс начал напевать особые песни каждого ната, держа в руках соответствующие ритуальные принадлежности, и потом они снова принялись танцевать, совершая странные движения, которые одновременно должны были призвать натов, задобрить их и позволить развоплощенным сущностям временно обрести тело. Через регулярные интервалы медиумы бросали мелочь в толпу, которая состояла в основном из сидевших скрестив ноги женщин. Преданные предлагали натам банки с холодной содовой или обильно поливали живые сосуды дешевым парфюмом – позже в ход пойдут лондонские сигареты и ром Red Sea, Другие вставали и прикрепляли к кружевной одежде медиумов банкноты разного достоинства. Крупные обеспечивали индивидуальный совет натов, которых спрашивали об успехе в бизнесе или любви. С кучей банкнот на одежде медиумы все больше напоминали андрогинных птиц с оперением из самой смешной валюты в мире.

Хотя нат кадау и привлекли всеобщее внимание, но точно не они здесь правили бал. Командовал ими тощий как шпала молодой человек, по повадкам типичный сутенер: один глаз на часы, другой на наличку. Он напоминал джинна, ногти на его правой руке были длинные как когти, а многочисленные аляповатые кольца буквально испускали ореол мистического шика. Распространяя вокруг снисходительную гордость опытного мошенника, Мистер Шик, казалось, оставался совершенно невозмутим в присутствии священных сил. Без малейшей улыбки он собирал в толпе записки в маленький серебряный горшочек, который затем вручил Боссу; тот продолжал танцевать игривый танец Ko Gyi Kyaw, магически удерживая горшочек между своих рук как умелый жонглер.

Когда продолжил литься ром, Перчинка начала вновь обращать свое внимание на вашего покорного слугу, и дневной инцидент перерос в полноценный публичный флирт. Я догадывался, что все ставки уже сделаны, когда она подошла ко мне, застенчиво отведя глаза, и молча пригласила меня поцеловать ее в шею, что внутренний чертенок с готовностью и проделал. От увиденного толпа пришла в буйный восторг, не исключая и довольного Джея. Когда я в следующий раз повернулся к оркестру, один из певцов – потный, диковатого вида, чьи редеющие волосы были зачесаны на лоб – поймал мой взгляд. Жестами и мимикой он дал понять, что вся фишка того, что нат кадау предлагает свою шею, не в том, чтобы ее целовать, а вдохнуть ее запах. Он изобразил вдох, который воплотил, по крайней мере в тот пьяный момент, искреннюю молитву плотского спасения. Десять минут спустя, когда Перчинка слегка чмокнула меня в щеку, она снова приблизила ко мне шею. Последовав совету, я вдохнул ее запах. И здесь, в этом вечернем воздухе, наполненном разнообразными запахами, сладким парфюмом и едким потом, я перенесся в ароматический рай, бескрайнее поле дивных благовоний и цветущих деревьев, где Будды учили одним лишь запахом.

Ритуал завершился длинной серией ложных развязок, когда наты отказывались – вполне обычное дело, как я понял – покидать свои живые сосуды. Перчинка все пела, хотя теперь было непонятно, когда ей движут наты, а когда этиловый спирт. Успокаивая своих девочек, стирая с них пот в тщетных попытках придать им прежний царственный вид, Мистер Шик, казалось, все больше раздражался, хотя, возможно, он просто играл. Когда оркестр как заправская рок-группа дошел до кульминации в длинном барабанном соло, одна женщина – ответственная за весь поток налички в течение дня – вдруг впала в транс: бесцельно шарящие руки, глаза, пошедшие дымкой, безумный танец. Когда медиумы вернули ее назад, Перчинка попыталась что-то сделать с деньгами, которые ранее ей вручила одержимая. Манипуляции были тайными, но та их заметила и начала о чем-то страстно спорить с ней, пока Босс и Мистер Шик все не уладили.

В этот момент на сцену вышла самая мощная сверхъестественная сила, оживлявшая все происходящее: деньги. Многие из тех, кто пришел сюда, копили и урезали себя весь год в надежде пустить пыль в глаза на нат пве, веря, что их траты вернутся сторицей обратно в виде выигрышных лотерейных билетов, удачи или успешного бизнеса. Сейчас же прежняя изобильная экономика с раздачей мелочи направо и налево уступила место логике сохранения, что выяснилось, когда медиумы прекратили танец, чтобы с ловкостью букмекеров подсчитать вырученную наличку и отдать причитающееся оркестру и певцам. Определенно недовольные суммой, наты агрессивно продолжили извлекать прибыль из преданных, демонстрируя то надменное превосходство, которое должно было стимулировать почтение среди временной паствы.

Как несомненно богатые западные туристы, мы тоже оказались вовлечены в эту денежную игру. Надо заметить, что я снимал все происходящее на камеру Sony и маленькую Canon Elf и в конце представления с удовольствием дал немного денег музыкантам, которых снимал. Но ракурсы Перчинки меня не устраивали и поэтому, чтобы подстегнуть ее эффектнее позировать перед камерой, я сунул денег и ей и теперь чаты сменились мелкими долларами. Когда он просекла мою мысль и начала откровенно вертеться перед камерой, до меня дошло, что эта экзотическая одержимость на самом деле очень напоминает банальный стриптиз. Недовольный тем, что я все внимание и деньги отдаю его младшему коллеге, Босс агрессивно потребовал у меня три доллара. После этого Перчинка полезла в сумку Джея в надежде найти там еще зеленых друзей, но ничего не нашла, потому что двадцатку он благоразумно припрятал. Единственное, что Перчинка выудила из сумки, была копия Burmese Days Оруэлла, которую в раздражении швырнула на пол.

Наконец оркестр ушел и толпа почти рассеялась. Перчинка подошла ко мне и жеманно прикрывая рот ладошкой, словно я кормил ее рисом, сообщила, что хочет поужинать с нами. Или со мной. Но точно со мной и моим бумажником. Но прежде, чем мое воображение смогло справиться с квантовой волной, поднятой этим приглашением, подоспел Мистер Шик и разогнал всех медиумов одним движением брови. Посему Джею и мне пришлось ужинать с хозяевами лавки. Нам подали рис с овощами и нечто, приправленное классическим вонючим бирманским рыбным соусом, который стоит попробовать всем любителям мармита. Мы очень повеселились, когда эти обезоруживающе дружелюбные чуваки учили нас есть обильно политый соусом рис руками: надо впихивать большие куски влажного риса в рот, действуя большим пальцем как лопатой. Наловчившись таким способом, я вдруг вспомнил Перчинку и почувствовал даже некоторую печаль.

Удовлетворенные и все еще находясь под впечатлением, мы с Джеем вышли подышать вечерним воздухом, окруженные толпой, которая даже к вечеру редеть не собиралась. Девушки, которых мы видели вокруг, не несли в себе призраков древних героев и просто торговали тем, чем их одарила природа; они влюбленно смотрели на наши камеры, которые к моему вечному ужасу, очень быстро садились. Хотя нас с Джеем все еще пошатывало от выпитого виски, мы прикончили нашу бутылку, сжавшись в темноте, когда толпа вокруг нас начала сгущаться. В течение нескольких следующих часов мы погрузились в еще несколько представлений; я даже попытался снять (что у меня не вышло) выступление бирманской метал – группы под названием Iron Cross. Посетив главный храм натов, где увидели пьяного служителя, разгуливающего вокруг груды папоротника и ухающих громкоговорителей, мы вышли в ночь. Лев специально просил нас не оставаться после наступления темноты. хотя толпа только густела, когда мы шли к машине. Потом Лев и Водитель увезли нас прочь с облегчением, что их долгий день наконец подошел к концу.

В ночь перед тем, как покинуть Янгон, мы остановились в отеле у пагоды Шведагон и рано утром отправились взглянуть на святыню. Шведагон стоит на вершине крутого холма и ведут к нему четыре длинные лестницы, расположенные по четырем сторонам света. Мы выбрали северную, лишенную, к сожалению, хоть чего-то, похожего на эскалатор, и украшенную на вершине фигурой великанши-хранительницы – она походила на веселую жену торговца рыбой, окруженную кучей зеленых бананов. Кто-то даже вставил ей в рот зажженную сигару.

Шведагон – священное место мирового значения, мирный палимпсест бирманской духовности, где на равных смешаны сверхъественность «для народа», алхимическая эзотерика и буддизм тхеравады. Сама пагода стоит в середине четырнадцати квадратных акров, занятых впечатляющим количеством пагод поменьше, платформ, павильонов, храмов и трехмерных фресок. Многолюдность всего этого сакрального хозяйства, буйство эр и стилей, которые оно представляет, создает впечатление эклектичной городской среды, невзирая на всепроникающую атмосферу умиротворения и спокойствия. В то утро место наводняли обычные люди, занятые кто чем: от молчаливой медитации до ритуального омовения изъеденных временем идолов – приметами абсолютной демократичности духа.

Пагода сидела как Будда в центре площади, огромная, похожая на заостренный колокол, увенчанный позолоченным зонтом, тихо звенящим на ветру. Золотая облицовка, покрывающая массивные плиты, под пасмурным небом отливала тусклым блеском, хотя случайные лучи солнечного света изредка оживляли ее. Неподвижность ее напомнила мне спокойствие готических храмов. Но в отличие от внутренней тишины соборов, этот огромный храм источал вечное спокойствие всей своей поверхностью, возвышаясь среди суеты и воплощая массивом без окон подлинную архитектуру медитации. Я забрался на небольшую платформу около пагоды и молча сел среди астрологов и торговцев, медитируя на меланхолию скорого отъезда.

Вернувшись в отель собрать вещи, мы подсчитали остатки чатов в кармане. Завернув за угол отеля, мы нашли то, что искали: молодого парня, торговавшего воробьями. Пятьсот чатов, последнее, что у нас осталось, позволили освободить трех птиц и тем совершить достойный, хотя и бессмысленный поэтический акт обмена, мало чем отличающийся от любого другого, который можно совершить с этими бесполезными бумажками. Парень положил на мою ладонь двух птиц, и они немедленно взвились в воздух. Затем он протянул одну птицу в раскрытую ладонь Джея, но она преспокойно уселась, словно идти ей было некуда. Однако самолет ждать не мог. Джей слегка встряхнул ее и воробей устремился в хмурое небо.

2006