Опыт Ничто: от ужаса до удивления

Среди всего сущего есть такое, которое закрыто для человеческого понимания: к нему ни при каких условиях нельзя подступиться и сказать о нём больше, чем то, что оно просто «есть». Например, нельзя сказать, что такое время, пространство или даже более конкретное — гравитация. Несмотря на то, что законы последней хорошо описаны и подтверждены на опыте, до сих пор неизвестно её «что» и «почему» — что она такое и почему она «действует».

Подобных категорий огромное множество, но из всего мы выберем, пожалуй, самое неприступное — радикальнейшее «нет» всему сущему, стену для любого луча понимания и зияющую пустоту самой пустоты; мы выберем Ничто.

Одна из областей феноменологии Гуссерля заключалась в разработке теории интенциональности. Это довольно простое понятие, согласно которому сознание человека всегда направлено на какой-нибудь объект, существующий в реальности или всего лишь в воображении. Этот луч сознания и называется интенцией. Куда же в таком случае бьёт этот луч, когда мы думаем о Ничто? Где нам вообще искать Ничто? Не является ли оно лишь пустой возможностью выражения языка, наподобие несоединимых терминов? Но что, кстати, язык говорит о Ничто?

Допустим, что геологи ищут нефть в таком-то районе, но их поиски не увенчиваются успехом. Что они скажут? «Ничего, — скажут они, — мы ничего не нашли». В каком смысле «ничего», ведь геологи не могли же в породах найти то самое Ничто? Стало быть, искомое Ничто есть просто голое отрицание? Раз есть возможность сказать «нет», значит, можно сказать и про Ничто. Однако Хайдеггер в своём рассмотрении переворачивает эту схему: отрицание и «нет» имеются только потому, что имеется Ничто.

Хайдеггера едва ли можно упрекнуть в дуализме (как, скажем, Декарта), однако в его философии довольно чётко и ясно разграничиваются два похожих термина: сущее и бытие. Бьёт ли луч интенции в одно и то же место, когда продумываются два этих понятия? Нет. Эти понятия разделяет следующее: сущее — это всегда нечто обнаруживаемое, нечто наличное, некое «то», на которое можно указать пальцем. Бытие же — это то, каким образом есть это всякое сущее. Это в принципе некое «есть».

Отойдём на минуту от этих сложных понятий и продумаем, каким образом мной обнаруживается сущее; обнаруживается то, что «есть». Ответ очевиден — посредством органов чувств. Их суть состоит в том, что ими что-то обнаруживается. Взглядом обнаруживается видимое, слухом — слышимое и т.д. Чувства сознания обнаруживают для нас ощущения: грусти, тоски, тревоги. По меткому наблюдению Сартра чувство тошноты ежеминутно открывает для меня моё же тело, которое я в обычном состоянии не чувствую.

Тело открывается для меня как нечто существующее, имеющее бытие. Но моё сознание полностью захвачено непреодолимым чувством тошноты и такое «обнаружение» бытия тела мучительно. Также оно мучительно для меня, когда, скажем, моя рука сильно поранена, вывихнуто плечо или ноет зуб. Бытие тела в эти нелёгкие моменты становится мне ближе.

Но мы ищем не бытие сущего (например, тела), а Ничто. Должно же быть что-то, что откроет мне это искомое. Ответ, озвучиваемый Хайдеггером, следующий: это ужас. Он не есть, однако, усиленный или доведённый до высшей точки страх. Страх испытывается перед чем-то, неким сущим, но ужас в корне отличен от страха. Ужас приводит живое в оцепенелый покой, в царство жуткой темноты, где никто не найдёт — как в случае со страхом — какую-то угрозу. Здесь царит полная неопределенность, почва в буквальном смысле уходит из под ног. Никто не может сказать, перед чем ему жутко, ему вообще жутко. В ужасе сущее повертывается к нам так, что больше не улавливается органами чувств. «Я» не находит опоры в захлестнутости жути. Ужасом, таким образом, приоткрывается Ничто.

Такие обстоятельства не возникают в связи с болезнью или травмой (хотя и такое тоже происходит), ужас не приходит откуда-то, он восстаёт из нас же поверх всяких заслонов разума или чувства. Наверняка кому-нибудь приходилось просыпаться поздно ночью от внезапного раската грома или рано утром от включившихся динамиков, регистр которых стоял на отметке в полную громкость.

Вы уже проснулись и, возможно, понимаете как обстоят дела, что вас разбудило и что все по большому счёту нормально, но канал связи рвётся от непрекращающегося напряжения, вырванное из сна сознание перенапрягается от интенсивности поступающей звуковой информации, «физиологическое ушей» проходит порог боли и тут, помимо всяких уже наличных в голове мыслей, наступает немой ужас, который разверзает рот и заставляет выдыхать нечленораздельные звуки, сокращая вместе с тем лёгкие, для которых словно уже не предназначается следующего вздоха. Так сознание захватывается искомым Ничто.

Сознание не может ради сохранения себя отключиться, как это бывает у припадочных дам, для которых всегда стоит наготове рефлекс против всякой неприятной или шокирующей новости. Сознание, захваченное ужасом, цепенеет в ужасе провала бытия, но наше неустранимое присутствие себя же всё ещё тут, при ужасе, где не на что опереться.

«Ужас перебивает в нас способность речи. Поскольку сущее в целом ускользает и надвигается прямое Ничто, перед его лицом умолкает всякое говорение с его «есть». То, что, охваченные жутью, мы часто силимся нарушить пустую тишину ужаса именно все равно какими словами, только подчёркивает подступание Ничто. Что ужасом приоткрывается Ничто, человек сам подтверждает сразу же, как только ужас отступит. С ясностью понимания, держащеёся на свежести воспоминания, мы вынуждены признать: там, перед чем и по поводу чего нас охватил ужас, не было собственно, ничего. Так оно и есть: само Ничто — как таковое — явилось к нам» (Хайдеггер «Что такое метафизика?»).

Итак, канал для открытия искомого Ничто найден. Нужно отметить, что способность открывать Ничто через ужас или, скажем, открывать нечто грустное через грусть, есть только у человека, у того, про кого можно сказать «присутствующий». Можно ли сказать, что в этой комнате присутствует три стула, даже если это действительно так? Нет: стулья лишь наличествуют в этой комнате, как наличествуют эти растения и эта собака.

Присутствие дано лишь человеку. Только присутствию дано осознание сущего, его бытия и, как выясняется Ничто, которое тоже как-то «есть». Но нас теперь интересует именно статус этого «есть», ведь даже когда мы охвачены ужасом, сущее нас самих и окружающего не уничтожается. Оно ускользает, сказали мы. Ничто появляется на месте ускользнувшего в ужасе сущего.

Ещё не придумано чувства для обозначения того ощущения, которое приходит, когда стоишь у края бездны (настоящей, а не воображаемой). Единственно ближайшее — скалы или арматура выступает не просто во всей роли вещества, за которое можно ухватиться, оно возникает в принципе в роли какого-то сущего — в противовес тому, что разверзается впереди и внизу. У края бездны приходит озарение, а все смыслы светятся необычным светом. Моё присутствие у бездны встаёт в некое отношение к наличному вокруг немногочисленному сущему. Но бездна — это некая пустота, лишь упрощённая техническая копия Ничто.

Интенция, указанная нами ранее, есть похожее отношение сознания и сущего, моего присутствия и в принципе какого-то бытия какого-то сущего. Луч интенции непрерывно бьёт туда, где будет обнаружено сущее и его бытие. Но присутствие без каких-либо лучей интенции, без обнаружения сущего, а только в охваченностью первоначальным ужасом есть выдвинутость в Ничто.

Именно это и характеризует человека. Поскольку обыденность его сознания, при котором обнаруживается окружающий мир, зависит от ряда факторов, например, состояния тела, функционирования органов, в конце концов, настроения, то эта «обыденность» вторична и требует множества факторов. Это очень похоже на биологическую жизнь, которая, как известно, тоже весьма требовательна к условиям. Жизнь даже самых развитых животных, которым доступны не только лишь нюх или острое зрение, но и своего рода интуитивное чутьё и своего рода грусть, не содержит возможности ощутить ужас, приоткрывающий Ничто, а следовательно, и обыденную жизнь, приоткрывающую бытие.

Стоит правда сказать, что и для человека открытие именно бытия требует определенных усилий или обстоятельств. Нужно долго всматриваться, возможно, даже прибегая к помощи божественного Дао, в некий предмет (сущее), чтобы ощутить его бытие (что он «есть»). Или оказаться у края бездны, чтобы ощутить некое «то».

Здесь бездну можно понимать и не в метафорическом смысле; язык это неплохо высвечивает, когда некто говорит о последнем вздохе или шаге, или сигарете перед коренным нарушением обстоятельств, складывающихся в биологическую жизнь.

«На поверхности и сплошь да рядом Ничто в своей исходной сути от нас заслонено. Чем же? Тем, что мы в определенном смысле даем себе совершенно потонуть в сущем. Чем больше мы в своих стратагемах повертываемся к сущему, тем меньше даем ему ускользнуть как таковому; тем больше отворачиваемся от Ничто» (Хайдеггер «Что такое метафизика?»).

Человеческое присутствие обеими ногами стоит в найденном Ничто – также как стоит посреди какого-либо мирового сущего, не больше, но и не меньше. В приоткрывании Ничто сущее ускользает в ужасе. Последний наступает как моментально, так и в длительной подготовке родственного ему, но всё же отличного страха.

Страх в некоторых случаях выступает контекстом для ужаса, но никогда как таковой не вырастает в ужас — это разные вещи. Но как бы выглядел ужас, будь он слабее, когда сущее ещё не ускользнуло, а Ничто не приоткрылось?

Нас в этом случае охватывает нечто другое, что открывает нечто, отличное от Ничто. Нас охватывает в этом случае то ли странность сущего, то ли его необычность, самим своим видом оно пробуждает нас и вызывает удивление.

Самая первая черта человеческой экзистенции состоит в удивлении. Оно тоже разнится по классам напряжения (например, непрекращающееся удивление есть изумление). Удивление это тоже некое приоткрывание бытия, но только более нежное, нежели чем приоткрывание Ничто ужасом.

Ужас неприятен всегда. Удивление всегда вызывает удовольствие и желание продолжить удивляться вновь, пока удивительное не престанет быть информативным. В удивлении бытие сущего становится впервые самим собой, потому как в человеке в момент этого чувства ещё не созрело этого сущего понимание и истолкование. Оно существует исключительно для удовольствия, доставляемого удивлением и больше — ни для чего. К свойству ужаса принадлежит открывать нечто, что по своей природе не может доставлять никаких ощущений (или доставлять ощущения от Ничто), поэтому, хоть ужас и является первичной «дверью», отпирающей самое первое существование для человека (погружённость в его родное Ничто, в котором он всегда стоит), но это уже прыжок в бездну.

Удивление стоит на ступень выше и лишь подводит к бездне, кромка которого составлена из сущего и светится всеми красками жизни. Поэтому удивление первая страсть, которая не имеет противоположной – это тот горизонт, который смыкает сущее и Ничто, наподобие того как обычный горизонт смыкает Космос и Землю. А поскольку в удивлении светится не просто сущее как таковое, а понимание того, что оно есть (его бытие), это можно считать ещё одним доказательством существования Ничто — и сущее и Ничто имеют своё бытие.

Удивление — это познание бытия до всякого познания (или восприятия: в данном случае это не важно, поскольку любое восприятие реальности — это уже суждение). Удивление, которое возможно исключительно при раскладе, когда человеческое присутствие поставлено в Ничто, даёт возможность появиться вопросу (о бытии) как таковому.

Человек — это тот, кто вопрошает; в любом вопросе содержится отсылка к Ничто.

«Ибо вследствие удивления люди и теперь и впервые начали философствовать, причем вначале они испытывали изумление по поводу тех затруднительных вещей, которые были непосредственно перед ними, а затем понемногу продвинулись на этом пути дальше и осознали трудности в более крупных вопросах — относительно возникновения мира.

Но тот, кто испытывает недоумение и изумление, считает себя незнающим» (Аристотель «Метафизика»).

Это на наш взгляд, самое лучшее объяснение бытия, данное в удивлении до всякого «научного» познания.

«Ужас — с нами. Он только спит. Его сквозное дыхание веет в нашем бытии; уверенней всего в потрясенном и дерзновенном человеческом бытии».

© Nevz­dras­mion, 2010