Володя откинулся дважды

Володя откинулся дважды.

Он вспоминал вчерашний день, думая о том, что между ним сейчас и ним вчера нет никакой разницы. Их отделяет целый мир. Он оглядел забор взглядом обиженного мальчика, сводя брови и надувая губы. Взгляд шел исподлобья, подбородок немного поджат. Он оглянулся. Никого нет, значит это был он, глядящий на себя со стороны.

Забросив сумку с пожитками на плечо, он пошел к автобусной остановке, вглядываясь в пыльный день. Струя воды била по голове, мыло попало в глаза и он стал судорожно их чесать, пока не вспомнил, что он все еще стоит на остановке, он стоит там и плачет, глядя на пыльный день, а в душевой диспансера, вероятно, моется кто-то другой, оттирая от мыла слезящееся веко.

Вчера не было дождя, поэтому вчера улицы были высохшими, а асфальт плавился. Жаркий день в ловушке города, нужно убраться отсюда. Но вчера он был там, за забором, на территории, а сегодня он здесь, с сумкой за плечом, стоит и плачет. Сегодня сухой день, как и вчера, от этой сухости у него болела голова, от этой сухости и от вечного похмелья, которое не удалось излечить под всеми капельницами желтого дома.

Но вчера был дождь, потому что ему надоело аккуратно обходить то, чего не было словами “не было”, вчера был дождь и по его спине пошли удары капель, которые напомнили ему сильные кожные раздражения, начавшиеся от изобилия капельниц и уколов, оставшихся за забором, где мыло всегда лезет в глаза, откуда он все еще пытается вернуться, хотя и стоит здесь, за стенами диспансера, на остановке. Или нет? Может быть его нет на остановке?

Что-то мечется перед глазами, значит он уже сел в автобус и смотрит в окно. Решено, вчера шел дождь, и именно сегодня он имеет полное право заявлять об этом. Именно сегодня он может отрицать отрицание вчерашнего дня, а иначе, если вчера не было дождя, то что же тогда было? Не иначе, как дождь, которого ему так не хватало, дождь и Ничто больше.

Сидя в автобусе он ни о чем не думал. Ну, знаете, бывает, когда смотришь в окно, проносящееся мимо улиц, а в твоем сознании нет Ничего, даже этого окна, и людей, и домов, и улиц за ним. Или есть? Ведь нет Ничего того, что нет, как мыла, капельниц, дождя, детства, огромного количества бесконечных моментов времени, из которых составлена жизнь. Нет Ничего, значит есть Все.

Видимо об этом он и думал, сидя там, у окна, но не замечал этого, потому что не было его, но было Это. Это – Все. Вся его жизнь и весь мир, все, что было и не было, расслаивалось в моменты в душе, в спальне, в коридоре, на территории и за ней. Все это складывалось в мир, в котором нет той тоски, которая этот мир создает. Этой глубокой тоски, которая плотным туманом складывала все время воедино, чтобы построить из него сущее, окунуться в него и выбросить время, чтобы снова увидеть тоску, и снова создать мир. Или это не тоска, а лишь мыло в глаз попало? И вот он стоит в душевой, с узорчатыми венами и судорожно потирает веко. Или не было мыла и не было забора, не было тоски? Тогда не было и его, а он здесь, в автобусе, едет, разглядывая картинки окна, думая обо всем, но не задумываясь ни о чем, не замечая этого.

Нет, его нет в автобусе, потому что за окнами нет людей, улиц, домов, дождя, мыла, радости, нету окна. Но там есть пыль и дорожные ухабы, там пыльный день и автобусная остановка, там сумка на плече, там деревянные дома, там ларек и магазин. Значит, он уже вышел из автобуса и вернулся в деревню, где все начиналось.

Или не начиналось? Не было и не будет? Водки, похмелья, крови из носа, капельниц и кожных нарывов, может и тоски не было, не было времени и его самого, все-таки, не было, а было только Это, было только все и сразу, в один момент. А еще был дождь, ветер, листья и ветви, возможно было детство, но в основном было то, что было до детства, до рождения, самое важное. Он оглянулся и увидел уезжающий автобус, оставляющий пыльный след, который тоже был. И весь мир для него, и он сам – это пыльный след автобуса, а в следующий миг миром станет бакалея №6, а потом весь мир – это витрина со спиртным, и наконец, завершающий мир, после которого все остальные осколки мира, осколки диспансера, осколки территории, забора и осколки, что за забором, осколки в душе, осколки в автобусе, все эти куски сущего соберутся воедино, в абсолют – это бутылка водки. Абсолют.

Люди прыгают с высоток, бросаются под поезда, ложатся под колеса машин, раскачиваются на бельевых веревках, под деревьями, один алкологик подошел к другому, слабому и трусливому алкологику, и начал бить его пустой бутылкой по голове, бутылка разбилась и он начал кромсать плоть, уже не видя, его ли это мясо, или мясо труса. Люди выносят себе мозги, сидя в серых кухнях, и розы распускаются повсюду, когда кровь течет реками. Триумф свободы, которой не существует.

Если Володя будет делать все так, как ему вздумается, то он станет рабом своих потребностей и импульсов, если же он будет ограничивать себя во всем, кроме боли, то он станет рабом своей высшей цели, которая мигом будет запачкана грязью. Самый главный ограничитель нашей свободы – это наша воля. Свободы нет, она замкнута сама на себе, и наши тела закрыты на ключ изнутри, так, что в них можно только вламываться и искать там себя, свое лицо без маски страха.

Воля к власти дает нам путь к убийству всего сущего вокруг себя. Я назову это солнцем, и солнце засияет, я назову это грязью, и грязь будет вонять, я буду существовать со своей волей к власти, ничто не сможет меня унять. Я назову этот мир пустым, и превращусь в бога.

Люди обходят стороной то, чего не было, как будто упираются лбом в стену реальности. Люди говорят, что вчера не было дождя, хотя нет ничего, чего не было, ибо все что было – это ничто.

Просто на просто люди обезумели, они ненавидят мир, они боятся вставать утром, а если встают, то только с мыслью о том, что уснут вечером, они восхвалят ненастный пыльный и жаркий день, пересыхающий комом в горле, они боятся его, боятся мира и жизни, но все таки они цепляются за мир, за сухость вчерашнего дня, за повседневный страх, потому что они в ужасе бегут от другой стороны, которая наступает им на пятки высоким забором диспансера, уколами, мылом, тоской и скопом насекомых, которая землей уходит из под ног и бросает тебя в темноту, и все исчезает, и ужас, ужас, ужас в оцепенении, и нет ни слова, а им нужны слова.

Люди сошли с ума и сидят теперь в каморках диспансера, окруженного высоким, колючим забором и все дожди обходят этот забор стороной.

Они боятся основы себя, ибо эта основа – бездонная пропасть, в отсутствии которой возможно любое отрицание, любой минус, дающий плюс. Да! Вчера шел дождь, вчера шел весь мир, вся вселенная лилась с неба крупными каплями на его лысую макушку.

И нет больше страха смерти, нет страха жизни, но лишь иногда, но так надолго, наступает леденящий ужас, не страх перед чем то, а ужас, который составляет основу нашего существования, являясь первичным ужасом, ибо не было ничего раньше, чем этот ужас. И этот ужас окружает весь мир плотным кольцом.

Он, как и те люди, тоже был там, в застенках, под высоким забором, с сушняком, под капельницами, на скамеечке с горсткой алкашей, бессмысленно бросающих бесчисленные окурки в траву потирая уставшие молчаливые руки грязными глазами кожных нарывов и мыла горько стекающего по щеке каплей дождя на остановке для единственного маршрута в один конец где на полу лежит пустая бутылка водки и табуретка выбитая из под ног намыленной веревки стекающей по щеке горькой тоской тоской и ужасом осталось немного и он будет в мире, где есть Это, Все, нет времени и вечно идет дождь, такой необходимый, ничтожащий и плодотворный для его личной засухи.

Забросив сумку с пожитками на плечо, он пошел в длинное путешествие. Впереди него раскинулся горизонт, он вновь оглянулся и окинул одинокую башню взглядом обиженного мальчика.

Взгляд шел исподлобья, подбородок немного поджат. Он оглянулся. Никого нет, значит это был он, глядящий на себя со стороны. Он улыбнулся и двинулся в путь, уже не оглядываясь.

© Azatot, 2012