Сто лет со дня смерти Велимира Хлебникова

Зарёю венчанный законодатель времени, наибольший мировой поэт двадцатого века и Председатель Земного шара, житель вневременного К/Читеж-града и гражданин государства времени, Велиполк/Веле/имир Хлебников умер ровно век назад. Не создавая миф, но проживая в мифе он создавал звёздный язык, двойкой и тройкой подчинял время в поисках избавления человечества от кровопролития, и походя стал одним из основоположников русского футуризма.

Один из признанных лидеров русского авангарда начала XX века, он, бывало, работал и сторожем. Ужасавшийся войне, он ездил лектором в молодую (и недолго просуществовавшую) Персидскую советскую республику, где водил знакомство с дервишами и сам стал известен как «русский дервиш». О себе он писал, что у него нет ногочелюстей, головогруди, усиков, и он живёт в городе, где городская управа зовёт Граждан помогать войнам, а не воинам; и у него был Ка, который научил его словам, которыми можно видеть, словам, которыми можно делать, — и от него эти слова можем узнать и мы. На могильной плите его (что бы там ирл ни было написано) мы читаем: «Он связал время с пространством».

Поэтический учитель своего времени, великолепнейший и честнейший рыцарь поэтической борьбы, Хлебников был в ужасе от армии, Первой мировой и гражданской войн. Поэтому в память о нём предлагаем конфидентам прочесть «Берег невольников» Хлебникова, который иногда называют попросту СОЛОМОРЕЗКА ВОЙНЫ:

Невольничий берег,
Продажа рабов
Из тёплых морей,
Таких синих, что болят глаза, надолго
Перешёл в новое место:
В былую столицу белых царей,
Под кружевом белым
Вьюги, такой белой,
Как нож, сослепа воткнутый кем-то в глаза,
Зычно продавались рабы
Полей России.
«Белая кожа! Белая кожа!
Белый бык!» –
Кричали торговцы.
И в каждую хату проворнее вора
Был воткнут клинок
Набора.
Пришли; смотрят глупо, как овцы,
Бьют и колотят множеством ног.
А ведь каждый – у мамыньки где-то, какой-то
Любимый дражайший сынок.
Матери России, седые матери, –
Войте!
Продаватели
Смотрят им в зубы,
Меряют грудь,
Щупают мышцы,
Тугую икру.
«Повернись, друг!»
Врачебный осмотр.
Хлопают по плечу:
«Хороший, добрый скот!»
Бодро пойдёт на уру
Стадом волов,
Пойдёт напролом,
Множеством пьяных голов,
Сомнёт и снесёт на плечах
Колья колючей изгороди,
И железным колом
С размаха, чужой
Натыкая живот,
Будет работать,
Как дикий скот
Буйный рогом.
Шагайте! С богом!
Прощальное баево.
Видишь: ясные глаза его
Смотрят с белых знамён.
Тот, кому вы верите,
«Бегает, как жеребец. Рысь! Сила!
Что, в деревне,
Чай, осталась кобыла?
Экая силища! Какая сила!
Ну, наклонись!»
Он стоит на холодине наг,
Раб белый и голый.
Деревня!
В одежды визга рядись!
Ветер плачевный
Гонит снега стада
На молодые года,
Гонит стада,
Сельского хама рог,
За море.
Кулёк за кульком,
Стадо за стадом брошены на палубу,
Сверху на палубы строгих пароходов,
Мясо, не знающее жалости,
Не знающее жалобы,
Бросает рука
Мировой наживы,
Игривее шалости.
Страна обессынена!
А вернётся оттуда
Человеческий лом, зашагают обрубки,
Где-то по дороге, там, на чужбине,
Забывшие свои руки и ноги.
Бульба больше любил своё курево в трубке.
Иль поездами смутных слепцов
Быстро прикатит в хаты отцов.
Вот тебе и раз!
Ехал за море
С глазами, были глаза, а вернулся назад без глаз.
А он был женихом!
Выделка русской овчинки!
Отдано русское тело пушкам –
В починку! Хорошая починка!
В уши бар белоснежные попал
Первый гневный хама рёв:
Будя!
Русское мясо! Русское мясо!
На вывоз! Чудища морские, скорее!
А над всем реют
На знамёнах
Тёмные очи Спаса
Над лавками русского мяса.
Соломорезка войны
Железной решёткою
Втягивает
Всё свежие
И свежие колосья
С зёрнами слёз Великороссии.
Гнев подымался в раскатах:
Не спрячетесь! Не спрячетесь!
Те, кому на самокатах
Кататься дадено
В стеклянных шатрах,
Слушайте вой
Человеческой говядины
Убойного и голубого скота.
«Где мои сыны?» –
Несётся в окно вой.
Сыны!
Где вы удобрили
Пажитей прах?
Ноги это, рёбра ли висят на кустах?
Старая мать трясёт головой.
Соломорезка войны
Сельскую Русь
Втягивает в жабры.
«Трусь! Беги с полей в хаты», –
Кричит умирающий храбрый.
Через стекло самоката
В уши богатым седокам самоката,
Недотрогам войны,
Несётся: «Где мои сыны?»
Из горбатой мохнатой хаты.
Русского мяса
Вывоз куй!
Стала Россия
Огромной вывеской.
И на неё
Жирный палец простёрт
Мирового рубля.
«Более, более
Орд
В окопы Польши,
В горы Галиции!»
Струганок войны стругает, скобля,
Русское мясо,
Порхая в столице.
Множество стружек –
Мёртвые люди!
Пароходы-чудовища
С мёрзлыми трупами
Море роют шурупами,
Воют у пристани,
Ждут очереди.
Нету сынов!
Нету отцов!
Взгляд дочери дикий
Смотрит и видит
Безглазый, безустый мешок
С белым оскалом,
В знакомом тулупе.
Он был родимым отцом
В далёкой халупе.
Смрадно дышит,
Хрипит: «Хлебушка, дочка…»

Обвиняю!
Тёмные глаза Спаса
Белых священных знамён,
Что вы трепыхались
Над лавками
Русского мяса
Молча,
И не было упрёков и желчи
В ясных божественных взорах,
Смотревших оттуда.
А ведь было столько мученья,
Столько людей изувечено!
И слугою войны – порохом
Подано столько печенья
Из человечины
Пушкам чугунным.
Это же пушек пирожного сливки,
Сливки пирожного,
Если на сучьях мяса обрывки,
Руки порожние –
Дали…
Сельская голь стерегла свои норы.
Пушки-обжоры
Сажённою глоткой,
Бездонною бочкой
Глодали,
Чавкая,
То, что им подано
Мяса русского лавкой.
Стадом чугунных свиней,
Чугунными свиньями жрали нас
Эти ядер выше травы скачки.
Эти чугунные выскочки,
Сластёны войны,
Хрустели костями.
Жрали и жрали нас, белые кости,
Стадом чугунных свиней.
А вдали свинопас,
Пастух чёрного стада свиней, –
Небо синеет, тоже пьянея,
Всадник на коне едет.
Мы были жратвой чугуна,
Жратвою, – жратва!
И вдруг же завизжало,
Хрюкнуло, и над нею братва, как шершнево жало,
Занесла высоко
Кол
Священной
Огромной погромной свободы.
Это к горлу же
Бэ
Приставило нож, моря тесак,
Хрюкает же и бежит, как рысак.
Слово «братва», цепи снимая
Работорговли,
Полетело, как колокол,
Воробьём с зажжённым хвостом
В гнилые соломенные кровли.
Свободы пожар! Пожар. Набат.
Хрюкнуло же, убежало. – Брат!
Слово «братва» из полы в полу, точно священный огонь,
На заре
Из уст передавалось
В уста, другой веры завет.
Шёпотом радости тихим.
Стариковские, бабьи, ребячьи шевелились уста.
Жратва на земле
Без силы лежала,
Ей не сплести брони из рогож.
И над ней братва
Дымное местью железо держала,
Брызнувший солнцем ликующий нож.
Скоро багряный
Дикой схваткой двух букв,
Чей бой был мятежен.
Азбуки боем кулачным
Кончились сельской России
Молитвы, плач их. Погибни, чугун окаянный!
И победой бэ,
Радостной, светлой,
Были брошены трупные мётлы,
Выметавшие сёла,
И остановлен
Войны праздничный бег,
Работорговли рысь.
Дикие, гордые, вы,
Хлынув из горла Невы,
В рубахах морской синевы,
На Зимний дворец,
Там, где мяса главный купец
За чёрным окном,
Направили дуло.
Это дикой воли ветер,
Это морем подуло.
Братва, напролом!
Это над морем
«Аврора»
Подняла: «Наш».
«Товарищи!
Порох готовлю».
Стой, мёртвым мясом
Торговля.
Браток, шарашь!
Несите винтовок,
Несите параш
В Зимний дворец.
Годок, будь ловок.
Заводы ревут: «На помощь».
Малой?
Керенского сломишь?
В косматой шкуре греешь силы свои.
Как слоны, высоко подняв хоботы,
Заводы трубили
Зорю
Мировому братству: просыпайся,
Встань, прекрасная конница,
Вечно пылай, сегодняшняя бессонница.
А издалека, натягивая лук, прошлое гонится.
Заводы ревут:
«Руки вверх» богатству.
Слонов разъярённое стадо.

Зубы выломать…
Глухо выла мать:
Нету сына-то,
Есть обрубок…
И целует обрубок…
Колосья синих глаз,
Колосья чёрных глаз
Гнёт, рубит, режет
Соломорезка войны.