Николай Широкий: «Я не хочу, чтобы было много маленьких кобринов»

«В очередной раз не поступив во ВГИК, я работал оператором мусоропровода, и готовился к следующему набору». Так начинается мемуар художника Николая Широкого в книге «Владимир Кобрин». Буквально зачин для истории о том, «из какого сора». 

И таких мелочей в этой истории, действительно, много. О том, как буквально из подручного материала создавалась уникальная мультипликация, которую и с сегодняшними мощностями  повторить трудно. Но и кажущаяся «дешевизна» такого производства — обманчива. Это история о творческой атмосфере и коммунальной утопии: когда дом превратился в творческую студию и наоборот. О том, как люди понимали друг друга с полуслова. Но и также категорично покидали поле этого притяжения. Воспоминания Николая Широкого о том, как он десять лет учился, работал и жил с выдающимся режиссёром Владимиром Кобриным напоминают то гессовскую Касталию, то о группах, одержимых харизмой и гением своего лидера.  

Катабазийный десант высадился в топких лесах, чтобы отыскать Николая Широкого, который будто лесной царь живёт в удалении от Вавилона-на-Москве в древесном чертоге. Нежными руками и острым резцом он извлекает ангелов из древесной плоти. И освобождённые, хрупкие и деликатные фигурки разлетаются по всему свету. 

Живые воспоминания Николая Широкого мы дополнили отрывками из мемуара, опубликованного в 2005 году. Скан этого издания давно лежит на нашем сайте. Но недавно удалось, принеся несколько капель крови уицрацора, высвободить из цепкой хватки поволжских букинистов бумажный артефакт. 

Сергей Корнеев (Ser­gio Nero)

О встрече

Я поступал на режиссуру во ВГИК к Владимиру Наумову, к кому-то ещё. Не добирал баллы, а про Кобрина и не знал ничего. Его выступление по телевидению увидела моя первая жена, царство ей небесное. Показывали кусочки фильмов. Она позвонила из деревни, где проводила лето с нашим сыном и сказала: «Коля, иди, смотри! Показывают какую-то шизу, как вы делаете. Запомни фамилию, тебе к нему надо». 

Я ни одного его фильма не видел. То был первый набор. На конкурсе надо показать стихи-прозу-рисунки, туда-сюда, всё, как обычно. Потом был экзамен. И это атас! Нам показали «Последний сон Анатолия Васильевича». И предложили придумать продолжение. Ничего подобного я раньше не видел. Был потрясен, влюбился с первого взгляда. Но экзамен провалил. 

Николай всё же поступил в ученики, что называет «чудом». Кобрин нашёл спонсора, который оплатил работу ещё одной учебной группы студентов из Алма-Аты, но с условием: к этим двенадцати ученикам, он возьмёт ещё двенадцать из тех, что не прошли экзамен во ВГИК. Николай Широкий стал тринадцатым. «Началась учёба, которая выходила за рамки общепринятых тогда программ […] Наш кабинет тут же превратился в волшебный сундук, где на стенах висели работы по рисунку, композиции, коллажи, появился занавес, кучи какого-то барахла для съёмок, ну и, конечно, чайник. Операторы преподавали операторское искусство, художник — рисунок, композицию и т.д. И все вместе во главе с Кобриным проводили с нами пятницы — дни мастерства, смотрели фильмы Кобрина. Завороженно, не отрывая глаз от большого экрана, мы смотрели один, иногда два фильма, и потом всей толпой обсуждали, разбирали отдельные кадры, поражаясь удивительным парадоксам, наполнявшим их. Спорили как и что можно было сделать, как ребусы разгадывали волшебные хитросплетения комбинированных кадров». 

Об учёбе 

До поступления к Кобрину я писал абстрактные картины. Даже выставка была групповая на Крымском валу [Центральный дом художника — прим. Ser­gio Nero]. Однажды пришёл к нему грустный, говорю: «Ни слова не пишутся, ни картины не рисуются». А он: «Вот ты хитрый! Хочешь, и кино, и картинки, и слова. Ты уж выбирай». Он был очень мудрый учитель. Пока он был жив, мы ж почти не слушали. Сейчас начинаем вспоминать. А тогда, если была возможность, сваливали на пиво.

Доходило до маразма. Экзамен по режиссуре. Первый фильм. Минутка или две. Он предупредил, что приедет спонсор из Алма-Аты, который оплачивал учёбу. Банка с плёнкой лежала в общежитии. Я почему-то всем сказал, что экзамен в два часа. Приходим, у Кобрина глаза, как шары: «Я вас убью, родные мои, экзамен в десять!» 

Тройки или четвёрки не ставил. Либо два, либо пять. Не разменивался. Либо получилось, либо нет. В любой работе, даже самой провальной, находил что-то хорошее, что можно вытянуть. Всегда давал шанс. Два кадра получились? Молодец! 

Только одного отчислил, Авакимян звали. Чудрик такой, прикольный. Он сделал работу интересную такую, театральную: на лица актёров были приклеены листы А4, а на них портреты. Актёры то поднимали их, то опускали. Образ получился очень суровый, театральный, работал великолепно! Какие-то костюмы восточные. Все рукоплескали! А вторую работу он сделал неудачную. Кобрин попросил переснять, а тот сказал: «Вы все мудаки, ничего не понимаете!» Уговаривали, но он не согласился. И всё.

Быть в доверии к руководителю самое сложное. Я тоже упирался. Сделал работу на минуту с чем-то. Он говорит: 

— Надо выбросить и оставить 20 секунд. 

— Двадцать секунд? Ничего же не будет понятно! 

Через год я согласился, вырезал, оказалось всё правильно. А ведь казалось, снял план 25 секунд, и надо обязательно оставить. А там план-то через 5 секунд заканчивается! Когда первый раз снимаешь, всё кажется дорого и ценно. 

Парень пришёл. Пять лет отучился у Кобрина. Принёс 40 минут: «Вот мой диплом». Я тогда уже отучился и работал в киногруппе и помогал делать дипломы. Мы посмотрели, с тяжёлым сердцем вышли на лестничную клетку, курим, и думаем, как сказать, что надо выбросить половину. Кобрин говорит: 

— Знаешь, вот то, что у тебя не получилось, надо вырезать нахрен.

— А что не получилось? 

— Ну, везде, где у тебя человеки говорят, всё не правильно. 

Дипломнику казалось, что катастрофа! А когда выбросил все диалоги, получилась замечательная работа! Но только не 40, а 15 минут. И всё тоже самое, только без разговоров. Понимаете, если не получилось снять, то и фильм работать не будет. Отснятый материал будет только всё разрушать. Но чужую работу всегда легче кромсать, чем свою.

О квартире-студии

Я работал с ним с первого курса и до 98–99 года. Мы жили рядом. На Свиблово. Там у него была квартира, сначала двухкомнатная, а потом, в результате каких-то манипуляций, они купили в соседнем подъезде такую же двухкомнатную и пробили стены, чтобы была и студия, и всё на свете. Выноси святых! Я ещё был студентом, когда однажды встретил на улице его жену [Ольга Сургучева, биофизик, последняя жена, соратница — прим. Ser­gio Nero]. Ольга спрашивает: «Чего не заходишь?» Я удивился. Не было такой практики, чтобы ходили к мастерам домой. Вот я зашёл, и остался. Я в общежитии жил, а мне говорят: «Приходи почаще». Начал приходить, работу делать. Работали всё свободное время. Только к ребёнку отъезжал, у меня сын в 1990 году родился. И ещё до того, как сняли вместе первую квартиру, я поселился в том же районе, на улице лётчика Бабушкина. Жена Кобрина развесила объявления по району, так и нашли мне квартиру. 

Ольга Сургучева: «Кстати, о выборе. Мы часто говорили об этом. Наличие момента выбора говорит о том, что все предлагаемые варианты неправильны. Если есть выбор, то лучше остаться на месте. Любовь не знает выбора — она просто приходит и берёт своё. Как смерть. Он полностью соответствовал моим представлениям об идеальном мужчине. […]

Огромное место в его жизни занимали коты. На первого, Васю, он меня с трудом уговорил. Потом их число колебалось от трёх до тридцати. Они пользовались полной свободой и вели себя как попало. […] Мы прожили вместе чуть больше одиннадцати лет. И только из уважения к читателям и к сложившейся традиции я пишу о нём в прошедшем времени».

Это невероятное просто воспоминание. Потому, что квартира эта, вся студия, вся эта команда, с которой он работал лет 10–15… Ведь как обычно бывает: люди собираются, вместе работают-работают, а потом разбегаются. Когда всё рухнуло, закрылся «Центрнаучфильм», Кобрин всех перетащил домой. Операторов, художников, все, кто там работали, стали педагогами, когда Быков предложил ему сделать свою мастерскую. 

Мы там жили, как на подводной лодке. И если серьёзной надобности нет отлучиться по неотложным делам, то находишься тридцать дней в месяц. Как-то оторвался на неделю всего. А Кобрин сказал: «Вот вы ушли на неделю, теперь объяснять всё». Он понимал, что есть семья, что надо заниматься какими-то делами. Но объяснял: «Ты ушёл на неделю, и за неделю в этом нашем организме что-то выросло, что ты уже прозевал. И мы говорим уже немножко на разных языках». Будто живая нить нас поддерживала. Такой общности после я не встречал. Такого взаимопонимания с полуслова. 

О технике

Тогда ничего не было. Ни DVD, ничего, а они ухитрялись делать свои фильмокопии! Перегоняли на beta­cam, с него на VHS. Чёрно-белый монитор купила Ольга в Нижнем Новгороде через газету «Из рук в руки». Оборудования практически не было, но работать-то надо. И, вот, он, такой харизматичный, вдохновил всех. Без него ничего бы не было. Народ потихоньку опускал руки. Кто-то ушёл в таксисты, ещё куда-то. 

Были какие-то коммерческие заказы, увы, порой пустые. Но у него хватало мудрости находить во всём юмор. Принесли как-то заказ — рекламный ролик про гаражи-ракушки. И родился слоган: «Продай штаны, купи ракушку». Юмора было очень много. Но вместе с тем любая работа выполнялась максимально ответственно: рисунок газопровода или обложка для VHS-ной кассеты. Не важно. Он в состоянии был прокормить всю ораву. Человек десять в итоге работали. Все получали одинаковую сумму. Если был заказ на 1000$, все получали по 100$. Питались здесь же, так что из гонорара выделялись деньги на еду.

Мы потихоньку стали обрастать аппаратурой. Кобрин держал руку на пульсе, и если удавалось заработать больше ста долларов — вкладывался. Он говорил, можно дать зарплату больше, но был поборником того, чтобы всё было своё. Потому, что платить аренду — это ещё круче. Какую-то плату купили, которая в реальном времени захватывает с VHS. Другая, для покадрового вывода, стоила 5–7 тысяч долларов! Сейчас рассказывать… Как объяснить, когда сегодня всё в одном компьютере умещается? Один человек нажимает на кнопку, другой ещё на кнопку, это всё покадрово перегоняется на бетакам. Такой гемор. 

Привезли от Быкова компьютер. Открыли корпус, а там внутри ничего нет. Пара плат. И инструкция толстая. Взяли бутылку вина, папирос Прима. Сидим всю ночь, английский никто не знает, а там даже не английский, а какой-то сленг, обычный словарь не поможет. И всё методом тыка. 

Помню, купили магнитофон эксклюзивный СТМ для звука, огромный. Он говорил, что вот бы ещё немного и проявочную машину. Тогда бы сами проявляли плёнку в домашних условиях. Кинопроектор ему кто-то подарил. Потому несколько фильмов сдавали прямо в комнате. Приезжало начальство со студии , и то, что обычно принимали на студии, т.е. они могли зарядить киноплёнку и с проектора показать кино, со звуком. Такого никогда не было вообще. Да и сейчас.

О сложной простоте 

На компьютере, наверное, можно что-то кобринское повторить. Но когда всё это было на киноплёнке… На занятиях он говорил: «Думаете, это просто? Это пять-шесть экспозиций. В голове надо держать композицию и ритм. И снять с одного дубля». 

Кобрин умел выторговывать себе такие условия, чтобы к нему не лезли, не мешали. У него великолепный внутренний цензор. Есть чувство что можно, что нельзя. И работал продуктивно: за два месяца — 15 минут. Ведь делалось не 5 минут материала в день, а 20–30 секунд! Очень много мультипликации… Всё, что он делал было сложным в производстве, но очень хорошо воспринималось людьми. Эти образы — настоящие во всём. 

Когда появился компьютер, для него многие вещи были органичны. Он всё это уже делал лет 10–15. Просто без компьютера. А так, появилась новая вещь, которой надо научиться пользоваться. 

О работе

Не было строгой задачи. Была общая тема. Вот тебе приходит что-то в голову, по ассоциациям можешь делать. Кобрин смотрит: подходит-не подходит. Помню наши диалоги:

— Это не подходит. 

— Но мне это нравится!

— Не важно. Это не из этого кино. 

Но потом отснятое могло через 3–4 года всплыть в другом фильме. Получалась рифма! 

Мне 25 лет было, что в таком возрасте понимаешь? А у него 25 лет опыта работы с такими сложными изображениями! Это счастье, чувствовать за собой такую ответственность. Главное не упираться, а он скажет, что хорошо, а что плохо. 

— Вот, сделал хреновину, руки в 3D, — говорю я. 

— Да это единственный образ, который стоящий и может в фильм войти! Остальное — ерунда, — отвечает. 

— Как ерунда?! Я ж старался, волосы жевал, сидел.

С людьми очень тяжело было снимать. Потому, что для покадровой съёмки надо двигаться очень медленно. Это очень сложно. Они эту технику всю сами придумывали. На натуру вывозились не такие камеры, как сейчас. Кинокамера «Родина»! Килограммов пятьдесят со всеми прибамбасами: висят моторы, редукторы! Ни панораму, ни наезды, ты ничего рукой не сделаешь. Всё рассчитано. Нажал кнопку, и она едет 20 или 30 минут, очень-очень медленно. Это сплав творчества и научной проработанности! Демиурги они! Надо, чтобы всё было снято с первого раза. Времени физически не хватит на три дубля. 

Не он придумал покадровую съёмку. Этот алфавит был до него. У Мельеса. У Нормана Макларена. Помню, привезли нам фильмы какой-то баптисткой студии, научно-популярные на христианские темы. И там тоже использованы фокусы научного кино. Всё это здорово. Интересно. Вот есть инструмент в руках человека, он им пользуется. Не важно к чему приложит. 

Был художник один. Ему пробили финансирование небольшое. И он попытался использовать те же приёмы покадровой съёмки. Не получилось. Кобрин вспоминал, как когда то на студии… Мы как-то пошли на обед, потом курим полчаса, обсуждаем, а  тот приходит в монтажную, линейкой мерит длину плана. Думает, что если подсмотрит, то получится тоже самое.

О границе

ВГИК был не первым моим университетом. У меня были замечательные педагоги. Живопись, графика… До встречи с Кобриным я уже смотрел Тарковского. Понимал, что мне нравится, что нет. Но когда открывается ТАКОЕ кино. Ведь ничего подобно не было!

Многие знакомые смотрят кобринские фильмы, как набор слайдов. Каждый волен прочитать их так или иначе, вывести ассоциативный ряд. Кобрин нашёл свой язык. К нему ещё во время работы на студии приходили люди из этих, наших серых домов. Ему предлагали, что дадут средства, допуск к материалам. Чтобы он углубился. Он активно чувствовал людей негативных. Вежливо отнекивался как-то. 

На моей памяти, 92‑й год был, кажется. Стала популярной фотография ауры человека. И к нему пришла какая-то компания. Мол, техника есть. Показали фотографии. Предложили развить, чтобы было не фото, а видео. А мы сидели тогда совсем без денег. Пообещали финансирование почти неограниченное. Мы хотели сотрудничать. Но решал Кобрин, и сказал: «Я бы согласился. Но кто потом этих чертей отсюда будет выгонять?» 

Он был человек верующий. Понимал, что есть граница. Что ты если не знаешь инструментария, то можешь уйти далеко за неё. А назад, не факт, что воротишься. Он отвечал за тех, с кем работал. 

Об ангелах 

Я просто переехал в деревню. После смерти Кобрина у меня была своя студия, я немножко работал. Потом делал какую-то графику, но перестал даже свою фамилию ставить. Ведь можно образов наделать, но кино не складывается. 

В 2006 купил дом и стали достраивать. Проникся этим делом. Сделал кому-то в подарок из деревянного куска ангела. И забыл. А потом ангелы сами вернулись и постепенно вытеснили всё. Как художник, я получаю полное удовольствие от того, что я могу такую форму прямо на глазах сделать. Нет никаких экскизов. Живьё. И когда народ это всё поддержал, то как говорил Кобрин: «Самое чудесное, когда кроме тебя это нужно ещё кому-то». 

Мы однажды в метро ехали. Он меня спросил: 

— Как думаешь, сколько здесь людей счастливых? 

Я прикидываю, думаю сейчас посчитаю. А он говорит: 

— Чего ты считаешь? Едут двое. Ты и я. Мы делаем что хотим, а нам за это ещё и деньги платят иногда. 

Само движение дерева… Мне, вот, грушу привезли, она как липа, без текстуры, ничего. Липа — белое сало. Груша — красное сало. Ну, ничего там нет. А, вот, остальные деревья, их ломаешь, а там открываются какие-то вещи, которые созвучны. Очень это меня греет. Парадокс, когда делаешь такие маленькие фигурки, почти ничего в них и не видишь. Зато моя жена, Наташа, гениальный фотограф, умеет их так снять, что они открываются! 

Я работал в 2006 году, как художник, на фильме Бориса Лизнёва «Полк, смирно!» Нашли фотографию 1903-го года Кексгольмский полк, негатив, 60 см на метр, стеклянная пластина. И на ней сфотографировано чуть больше тысячи человек. Когда мне позвонили, я сказал, что всё ерунда, ничего не разберём. А оказалось… Там видно всё! Когда я ретушировал, эти солдаты мне снились, даже имели свои имена. Дикая работа, отретушировать, поменять местами под закадровый текст. Получился фильм одним кадром, просто движение по этой фотографии, и письма военных солдат и офицеров и их родственников… Вот тоже, когда работал с этой фотографией, видел невероятное: больше ста лет прошло, а там живая материя! 

Точно также и Кобрин говорил — научись понимать эти знаки, и всё заговорит с тобой. Надо просто биться, биться, в эту дверь. Ничего сверхъестественного. Ты научился слушать музыку? Ты слышишь её. Научился слушать поэзию? Слышишь её. Если ты не прошёл этих шагов, то перед тобой закрытая дверь. Музыкальная, поэтическая, прозаическая. Надо совершить какой-то такой же труд, равносильный тому, что сделал автор. С кинематографом так же.

О наследии

Недавно в «Доме кино» была пара просмотров. Кинооператор Илья Косачев взял на себя труд, иногда организовывает показы. Отыскали «Русские обрядовые игры» — одна из первых работ Кобрина, 74-ый год. Он там оператор. Такой кайф! Правда, народу мало было, человек 15 сумасшедших. 

Я не хочу, чтобы было много новых маленьких Кобринов. Каждый должен открыть себя сам. Кобрин хотел, чтобы люди больше работали. Всегда говорил, что в студенчестве есть возможность принести не одну работу, а пять. И получить по ним рецензии, советы. Закончил институт — всё. Очень редко получишь помощь. 

О людях

Время сводило людей. Сумасшедших там было полно. Например, Кадимский. Пришёл человек, хочу делать мультфильм, про белых лягушек. Хорошо. Вот тебе техника, вот тебе место. Советом поможем. «Но делать за тебя не будем», — говорит Кобрин. Кадимский потом рассказал, что немного пишет музыку. Кобрин послушал. «Какие лягушки? Я беру тебя к себе композитором работать!»

Евгений Кадимский: «Под фильмы Кобрина можно класть абсолютно любую музыку, ну, кроме самой искусственной. Просто монтаж и все составляющие компоненты изображения таковы, что можно менять музыку, получится другой фильм, но это будет фильм завершенный. […] Многие говорят, что его фильмы — это чернуха, он не любит людей. Но вот это отношение к человечеству как к цирку говорит совсем о другом… И то, что он смеется над всеми нами, человечеством, в своих фильмах, наоборот, от любви».

Заходил Александр Камионский, известный ещё советский звукооператор. Статный. Офицер. Руки огромные. Его сын Михаил Александрович, бессменный оператор Кобрина. Для нас такая же глыба. Мы молодые, к нему всё на вы, на вы, Михаил Александрович. А батя Камионского: «Мой Мишка-то балбес, хорошо, что ты его поймал. С тобой он занялся нормальными делами».

Александр Камионский: «Встреча с Володей определила не только мою „киношную“ жизнь, но во многом и внутреннюю. Так случилось, что с Володей успели поработать три поколения моей семьи. Первые свои фильмы он озвучивал с моим отцом — Александром Михайловичем Камионским — старейшим звукооператором, работавшим ещё с Дзигой Вертовым. […] Третье поколение — это мой сын, тоже Александр Михайлович. Ещё со школьных лет он помогал нам и учился работать со съёмочной техникой. […] Двадцать два года моей жизни прошли под знаком „Кобрин“ […] И мы все старались принести к нему всё самое интересное, самое смешное, самое страшное». 

Сергей Бусахин из группы «Рай» отдал Кобрину все свои записи, чтобы тот использовал, как хочет. Кобрин рассказывал: «Сижу над „Present Con­tin­u­ous“, не монтируется. А Бусахин говорит: „Чего ты убиваешься? Сделай скелет, пусть каждый домонтирует своё“». Они все были мастера, которые дополняли друг друга. А я иногда просто брал отдельно аудиодорожки и слушал. Бусахин потом ушёл в буддизм. 

О смерти

Для меня он был как второй отец. Столько лет прожить вместе. Это очень. Это. Просто… Когда мне Ольга позвонила, просто сказала: «Приходи». И я шёл, шёл, шёл… Через детскую площадку, на которой недавно ребёнок погиб. Когда зашёл в квартиру, не знаю, как объяснить, но стоял запах смерти. Что-то в воздухе. Почувствовал. Он же молодой был! Пятьдесят семь лет! 

Я до сих пор под влиянием этих фильмов. Чудесно, когда люди для себя их открывают. Столько вложено в них кропотливого труда. Поработав внутри, знаешь ценность каждого кадра. Это не левой ногой. Это сурово, скрупулёзно выверено, до точки. Хорошо, когда человек в 18 лет видит их, не всё понимает, но вдохновляется. Но и если в пятьдесят лет открывает — тоже прекрасно. Весело и очень радостно, когда люди находят фильмы Кобрина.

Фото из личного архива Николая Широкого, фотографии ангелов Натальи Широкой