«А вы, друзья мои, тоже, оказывается, разбойники»: об одной пьесе и об одном фильме про Дракона

А напомним-ка конфидентам про гениальный кафкианский абсурд, за последние десять лет превратившийся в наши реалии — фильм-притчу Захарова по мотивам пьесы Евгения Шварца «Убить Дракона»… и также про саму пьесу-сказку прямиком из сталинских времен (написанную в славном городе Сталинабаде!) — неожиданно отличающуюся от экранизации и дающей немного иной взгляд на более-менее общий сюжет.

Любой герой рискует убить дракона и сразу же в него превратиться. За этим общеизвестным посылом и даже страхом часто забывают, что если срубить долго владевшему Городом звероящеру три его головы, то по новой вскочит на плечах каждого местного обывателя. И в фильме, и в пьесе именно эта банальность зла выводится на первый план, но по-разному рассматривается и по-разному решается. Такой поворот делает основной темой обоих произведений вопрос человечности — что делает человека человеком? Что за душа такая его отличает от Дракона, который ходит на двух ногах, носит каску, кожаный плащ и кривую ухмылку, но разрывает на куски и калечит души целых поколений? Как ведет себя человек, а как – такой вот покалеченный? И есть ли надежда, когда в целом Городе калек есть только одна здоровая душа?

И в фильме, и в пьесе точно является полноценным человеком только один герой, рыцарь Ланцелот. Остальные души либо «мёртвые», либо в разной мере «искалеченные». Его любимая девушка Эльза готова танцевать для нелюдя-мучителя, отнявшего её у жениха, танец верности; её отец настолько «сплющен» властью, что полностью подчиняется Дракону, даже когда его человеческое достоинство топчут, а его ребёнка приносят в жертву; главные лица Города, Бургомистр и Генрих, изуродованы до состояния нелюдей, а «мастера и учёные» Города, «очень смелые люди, но всего боятся», готовы только к скрытому сопротивлению: вооружить Ланцелота, сесть за него, но не выступить вместе с ним.

Роль, выделяющая Ланцелота из общей массы, одновременно делает его и героем, носителем почти недоступных людям моральных ориентиров, и изгоем, которого готовы убить спасаемые им. Но в фильме единственное, что даёт ему право зваться рыцарем — родственные отношения с «тем самым» Ланцелотом (ну и готовность взять на себя ответственность). В пьесе же есть специальная магическая вещь, запрятанная в пещере «в пяти годах ходьбы отсюда» Жалобная книга. Пишет её сам мир: всё, на что могут жаловаться люди, животные, даже растения, горы и реки, попадает в неё, иначе вся вода уже стала бы слишком горькой для питья, все деревья засохли бы и мир обратился в прах. И однажды заглянувший в неё человек навсегда становится неспокойным и полным благородства рыцарем — искупителем мировых грехов. Это и сказочный, и религиозный мотив, расширяющий альтруизм Ланцелота до мученического уровня. А ещё это очень интересная отличительная особенность пьесы, подхваченная Захаровым: в чисто атеистическом мире, где может существовать разве что сказка, именно ей приходится поднимать религиозно-духовные темы, рассуждать о душе и практически мифологической ответственности человека перед миром, который он населяет.

В фильме именно встреча с некой не вполне вразумительной, но впечатляющей христианской святыней заставляет Ланцелота взять себя в руки и перевоплотиться при столкновении со злом из равнодушного «прохожего» в «рыцаря». Но околорегигиозные темы что фильма, что пьесы далеки от традиционно религиозных. Для разрушения целостности человеческой души при Драконе используются не грех да искушение, а тоталитарные инструменты: тотальное соглядатайство, контролирующая разум пропаганда, моральный релятивизм обывателя, приемлемость и даже приветствуемость физического и психологического насилия вообще и над слабым в частности. В фильме Дракон сделал церковь запретным местом, в пьесе его самого называют «размером с церковь».

«Процветающие» при Драконе горожане — полноценный местный филиал Оруэлла. Взять хотя бы двоемыслителя-ученого, занятого весь день проставлением в тетради галочек, который живёт и работает прямо в бюро вместе с женой и ребенком — кричит славу победителю дракона, который того не побеждал, и соглашается с любым действием, даже направленным против его собственного здоровья, если оно исходит от нынешней власти. Уже упомянутый Бургомистр и его сын Генрих — карикатурные чиновники, с радостью подхватывающие драконическую власть и готовые убить друг друга за неё, распространяющие вокруг себя откровенное безумие и подлое насилие, которым их наградил ящер-благодетель.

Они же – источник карикатурных же, но созданных по реальным и актуальным автору пьесы соглядатайства и пропаганды. Их не устраивает ситуация, когда горожанам, сидящим у себя по домам и через открытые окна наблюдающим за ходом боя, фактически доступна возможность самостоятельно, без оглядки на официальную точку зрения, судить о происходящем на небе — и они велят заколотить все окна в Городе (ах как знакомо!)

В пьесе есть великолепный диалог, в котором они перечисляют циклы подкупа и контр-подкупа слуг Бургомистра, в результате которого его секретарь сошёл с ума и начал сам себя подсиживать. Генрих – местный Геббельс: он заставляет всех горожан завязать глаза и постоянно выпускает коммьюнике, согласно которым при спецоперации Дракона против Ланцелота рыцарь может быть «частично разбит и взят в плен», а отрубленная голова огромной ящерицы, рухнувшая на Город вовсе не отрублена, а «освобождена от службы по собственному желанию».

Покалеченные этой жестокой, уродливой, сумасшедшей системой умы горожан становятся до того гибкими, что мать может плакать, когда её ребенка уводят чтобы убить, и радостно смеяться, когда ей дают за это орден; на неудобного Дракону героя знакомые в начале боя ящера и рыцаря смотрят с отвращением, а в конце, когда Дракон повержен — с искренней дружеской радостью. Их позиция — такая, какая удобна: сначала «после того как вы подружились с этим чужаком, мы с вами говорим на разных языках», а потом «Дорогой друг! Почему вы там стоите в одиночестве?» Естественно не без вездесущих теплохладных людей-ящеров, которых сегодня можно встретить повсеместно: «Десять минут идет война! Зачем этот Ланцелот не сдается?.. Я забыла у Эльзы свои перчатки. Но мне все равно теперь. Я так устала от этой войны, что мне ничего не жалко».

Дракон верно предупреждает рыцаря перед боем: если бы ты увидел их души, ты бы не стал за них сражаться… Но это он сделал изнасилование нормой, даже гордостью их жизни: ключевая жертва ему, невинная девушка, приносимая раз в год, провожается песней «Иди, ступай, не возвращайся, неси любовь от чувства долга; иди, рыдай, рыдай от счастья, а мы поплачем от восторга». Вообще насилие над женщиной в обоих произведениях подчёркивается особо; в пьесе оно отражается в двух сакраментальных формулах, изрыгаемых Бургомистром: «Если девушка говорит «нет», это
значит «да»» и «каждая девушка плачет на свой лад перед свадьбой, а потом бывает вполне удовлетворена. Мы сейчас подержим ее за ручки и сделаем все, что надо». Кстати, танцующая свой «танец верности» Эльза достаточно прозрачно отсылает к кинотанцам Марики Рёкк, популярной в Третьем Рейхе актрисы, которой ручки целовал Гитлер — и чьи трофейные картины любили и знали в Советском Союзе.

Ну а стоит власти Дракона уйти в прошлое, остается только это самое насилие, которое теперь хлещет отовсюду, не принадлежа никому: изуродованные режимом горожане убивают стражу, разрушают и жгут все вокруг просто потому что «борются со всеми за счастье и свободу». Как и при Драконе, только без любимой твёрдой руки.

Но самые горькие моменты и фильма, и пьесы — после смерти Дракона, когда оказывается, что его смерть мало что изменила. Говоря словами Эльзы, «Ну а если нож разбойника вдруг сам бросится на тебя? И веревка его поползет к тебе, как змея, чтобы связать по рукам и по ногам? Если даже занавеска с окна его, тихая занавесочка, вдруг тоже бросится на тебя, чтобы заткнуть тебе рот? Я думала, что все вы только послушны дракону, как нож послушен разбойнику. А вы, друзья мои, тоже, оказывается, разбойники!»

Эта мысль — идейная кульминация что пьесы, что фильма, и их, может быть, главная творческая задача — это её донесение до зрителя/читателя. Все описанные и осмеянные драконические проявления, всё насилие, обман и уродство этих произведений — попытка достучаться до не до конца ещё изуродованных душ. На это же, кстати, направлена и псевдотеатральная манера Захарова, которая подчёркивает, что всё происходящее – и вневременное, и крайне актуальное. В пьесе действие происходит в условном средневековье, в фильме — скорее в фентезийном мире где-то на границе с литературной классикой, что ли. Тут «городская стража» может на нацистский манер носить стальные каски и кожаные плащи, «ученые» работают и в уютной конторе, и в волшебном алхимическом подполье, придворные одеваются в элегантные костюмы 19–20‑х веков, а крестьяне — в грубые средневековые обноски. В конце концов, тут уже летают воздушные шары — но оружие всё ещё куётся в кузнице.

Ну а новое фашистское Средневековье с повсеместной варваризацией — очень знакомая картина, не правда ли?

Мы встречали мнение, будто у фильма «Убить дракона» открытый финал. Увы, это не так. Но чтобы понять его нужно знать пьесу — обратиться к одной из первых фраз, которые произносит Дракон, рассказывая, что он — друг детства всех своих жертв, их родителей, дедов, прадедов. Это добавляет пессимистической прозорливости и пронзительности посылу Захарова: наш вот Дракон тоже был тридцать лет назад убит, но воскрес — друг детства всех наших старших родственников. А еще это добавляет пессимистичности самому фильму: в финале мы видим дракона о двух головах, запускающим себя в виде пока еще воздушного змея с целой толпой ребятни. Одна из этих голов – бывший рыцарь Ланцелот…

И фильм, конечно, великий, страшная, слишком настоящая сказка. Но, честное слово, нам, лепящим в этой камере ЧЖТ свою скрипку из чёрного хлеба и плетущим из паутины её струны, больше по душе пьеса: там нам досталась совсем другая роль. И хочется дождаться того конфидента-Ланцелота, который не получает от любимой винищем в драконическое рыло, а того, который готовится к мелкой, хуже вышивания работе — «в каждом из них придется убить дракона… И все мы после долгих забот и мучений будем счастливы, очень счастливы наконец!»