Неудачники апокалипсиса

Не так-то часто у нас на ресурсе всплывает актуалочка – но в последнее время всё чаще и чаще. По горячим следам одного 19-летнего Бога-школьного стрелка Ибсорат написал эссе, посвящённое неудачникам апокалипсиса – сущности и причинам их действий и тому, почему покупка дробовика – не лучший способ вырваться из пластмассового мира:

В связи с массовым убийством в Казани многие делятся своими мыслями о причинах подобных инцидентов. Как, на мой взгляд, верно замечает Пожарский, и консервативные теории (во всём виноваты игры, кино и т.д.), и прогрессивные (виновата травля) смотрят не туда. Пожарский же и предлагает ознакомиться с некой диссертацией, в которой предлагается мысль, что шутинги надо рассматривать не как поведение убийцы, а как поведение самоубийцы. Дескать, это такой громкий самовыпил, «уйти, хлопнув дверью», – и говорит, что эту идею стоит, конечно, ещё доразвить и доработать.

Ну что ж, рискну предложить свой взгляд на ситуацию.

Мне кажется, школьные расстрелы того типа, который «кодифицирован» знаменитой бойней в школе Колумбайн и в который попадают и близкие истории вроде Чарльза Уитмена, – это и не просто убийство и не просто самоубийство, хотя и то и другое там не просто случается, а заранее предполагается.

Подобные бойни – это попытка устроить апокалипсис. Буквально вот так – это реализация фантазий о гибели мира теми средствами, которые доступны для исполнителя в данный момент.

То есть речь идёт не о решении каких-то «обычных» эмоциональных проблем – месть обидчикам, привлечение к себе внимания и т.д. – хотя, наверно, и для внешних наблюдателей, и даже для самих убийц мотивы могут казаться именно такими. Но в глубине, я считаю, это – попытка разрешить фундаментальные экзистенциальные вопросы и конфликты. Между прочим, и «обычный» суицид тоже может поистекать из тех же самых источников – и самоубийство становится таким апокалипсисом-для-одного.

«Покончив с собой, уничтожить весь мир».

Кстати говоря, да, всё это хорошо знакомо нам из произведений искусства – песен, фильмов, книг. «Схватить автомат и убивать всех подряд», ну или

«Уничтожить всё,
чтоб не было следа,
чтоб остался только эха звон».

Но что это за желание такое – уничтожить мир? Это, как я считаю, желание не столько умереть, сколько родится – куда-то в иной, подлинный мир. Уничтожению подлежит мир, воспринимаемый как картонная декорация, как тюрьма, фальшивка, комбинат лжи. Если кто читал дневники Эрика Харриса, одного из колумбайнских убийц, то мог обратить внимание на его презрение и неприязнь буквально ко всему внешнему миру. Для Харриса окружающий мир – это сплошь бессмысленная декорация, населённая роботами, и, в общем-то, все его увлечения были попытками взломать эту вот бессмысленность. В том числе и предполагаемое увлечение социал-дарвинизмом и нацизмом.

Разумеется, никаким нацистом или расистом он не был, образ Гитлера был для него примерно тем, что известно нам из формулы «Hitler as Kal­ki», – аватарой апокалипсиса, вестником конца нынешнего мира. Кстати говоря, вот и недостающий элемент в ответе на давно занимавший меня вопрос – насчёт того, как так выходит, что многие современные поклонники Лавкрафта из числа «правых эзотериков» ухитряются вроде бы разделять ксенофобию ГФЛ – но при том очарованы его чудовищами из иных миров, вроде Хтулу и Нъярлатхотепа, и сами мечтали бы найти в библиотеке томик Людвига Принна.

Я предполагал, что в основе тяги и к «правой эзотерике» и ко всем этим лавкрафтовским кошмарам лежит романтизм, и это идея вовсе не оригинальная – но теперь мне кажется, что это не просто романтизм, а романтизм апокалиптический.

В фантазиях Лавкрафта некоторых людей завораживает именно идея апокалиптической трансформации мироздания – держу пари, что каждый из них не раз воображал, как он стоит на краю чудовищного обрыва или на вершине титанической пирамиды, произнося формулы из Некрономикона и наблюдая, как разламывается небо, а из бездны вздымаются колоссальные щупальца. Ну а в Гитлере и нацизме привлекает образность тотального Холокоста, сожжения знакомого миропорядка.

Но вернёмся к апокалиптическим фантазиям. Повторю свою мысль: фантазии о конце света – это не столько фантазии о гибели, сколько фантазии о выходе в некую подлинную реальность. Точно так же как фантазии о суициде часто – это фантазии о рождении в лучший мир, о бегстве из мира-тюрьмы.

Вообще говоря, это мироощущение очень близко гностическому, конечно, и я предполагаю, что именно такое мировосприятие лежит не только в основе жутких трагедий вроде обсуждаемой, но и питает популярность множества произведений искусства – от пресловутой «Матрицы» или образа Джокера до рассказов Владимира Сорокина (в конце концов, весь его «Первый субботник» построен как литературный эквивалент теракта, когда в размеренную и остопиздевшую реальность внезапно вламывается всепожирающее прорубоно, уничтожая всё без следа).

А само подобное мироощущение – это во многом реакция на современное состояние дел в западной цивилизации, с её рационализмом, планированием, комфортом, одержимостью предсказуемостью, стабильностью, объяснением всего и так далее. «В абсолютно разумном мире безумие становится единственной свободой», – так говорил Джеймс Баллард, который был одним из наиболее проницательных исследователей подобных вопросов. В целом все мои эти размышления во многом обязаны его парадоксальному и острому уму.

Вот что пишет он в эссе «Катаклизмы и обречённость», примыкающем к его грандиозной «Выставке жестокости»:

От потопа в вавилонском зодиакальном мифе о Гильгамеше до современных фантазий о сверхнауке двадцатого века, очевидно, не было предела нашей потребности в выдумывании новых средств уничтожения мира, в котором мы живём. Я бы предположил, что с первых же намёков на понимание человеком этой планеты как отдельной сущности, существующей независимо от него самого, пришла решимость произвести её разрушение, часть того же импульса, который мы видим у спокойного младенца, который просыпается один в своей кроватке и начинает разносить в клочья всю свою детскую.

…

Но неужели эти потопы и засухи, ураганы и оледенения — не более чем чрезмерно расширенные метафоры какой-то самоубийственной ненависти к себе? Хотя я ещё больше сомневаюсь в своих собственных мотивах, чем в мотивах других людей, тем не менее я так не думаю. Напротив, я считаю, что история катастрофы, кто бы её ни рассказывал, представляет собой скорее конструктивный и позитивный акт воображения, чем негативный, попытку терпеливо противостоять бессмысленной вселенной, бросая ей вызов в её собственной игре.

…

Каждая из этих фантазий предъявляет обвинение конечности, представляя собой попытку разрушить ту формальную структуру времени и пространства, которую Вселенная обёртывает вокруг нас в тот момент, когда мы впервые достигаем сознания.

Или вот, в интервью Грэму Ревеллу:

…люди с ностальгией говорят о Второй мировой войне вовсе не потому, что в военное время нравственные устои менее сильны, или потому, что люди жили текущим моментом и старались радоваться жизни более раскованным способом, – причины не в этом, а просто в том, что те согласованные декорации, нагромождённые вокруг нас, из которых мы никак не могли сбежать, внезапно рушатся, и в этом есть элемент магии…

Надо понимать, что ни Баллард, ни я вовсе не выступаем как защитники или пропагандисты подобных трагических событий. Но важно не только осудить преступников и выразить сочувствие жертвам и их близким – в этом, кажется, нет недостатка, – но попытаться разобраться в мотивах и найти возможные решения.

Так вот, ещё раз. За подобными, часто именуемыми «нечеловеческими» преступлениями стоят совершенно человеческие побуждения – мало того, самые человеческие, какие только бывают. Это те же стремления, что двигают людей к религии, поиску истины и так далее. Экзистенциальные стремления, желание обрести смысл, обрести духовную свободу, актуализацию. Проблема не в мотивах, а в их реализации. Похожую мысль высказывал Колин Уилсон в цикле работ, посвящённых не массовым, а серийным убийцам: для многих из них серийные убийства становятся своеобразной реализацией творческих побуждений, единственной, которая представляется доступной.

Здесь самое время сообщить благосклонному читателю, что я пишу всё это вовсе не умозрительно-отвлечённо. Я неплохо знаю, о чём говорю, по очень простой причине: дело в том, что я как раз и отношусь к числу тех, кто значительную часть своей юности провёл в этих самых апокалиптических фантазиях. Я симпатизировал мегаломанским злодейским планам в мультиках и фильмах, я мысленно открывал врата Ада, взрывал плотины, устраивал электрические бури, обрушивал на мир огонь и лаву, воображал, как вхожу в вагон метро с бензопилой, будто Эш в «Зловещих мертвецах». Да и по сей день апокалиптические образы завораживают меня, как мало что другое.

И нет, меня не травили в школе особо – не более, чем всех остальных. Впрочем, это не мешало мне в определённый период ненавидеть своих одноклассников, а шире – сверстников, а ещё шире – всех вообще. Ненавидеть за кажущееся убожество их мотивов, за однообразие и предсказуемость их поведения, за тупость шуток, за межполовой выпендрёж, за то, что они напоминали мне то механических животных, то бабуинов (о да, особенно в подростковый период созревания). Себя-то я конечно считал существом высшего порядка на фоне этого «биомусора», по ошибке попавшим невесть куда…

Так что я очень хорошо могу представить себе состояние всех этих самозваных «богов» с дробовиками в руках. Однако, как видите, моя жизнь пошла несколько по иному пути – и вовсе не потому, что меня вовремя оградили от «вредной информации» заботливые комитеты или поставили на контроль школьные психологи. Скорее ровно наоборот. Во-первых, среди презираемого мною человечества всё же я выделял своих родных: при том что, как и многие подростки с демонстративной акцентуацией, поглядывал на них свысока, но я их искренне любил и уважал. И, надо сказать, родители не делали попыток контролировать моё поведение, а вместо втолковывания «азбучных истин» готовы были подискутировать, за что им вечная благодарность. А во-вторых, что главное, мне посчастливилось (в том числе и благодаря родным) найти такие произведения мировой мысли и культуры, которые в сочетании со склонностью к самоанализу высветили удивительную вещь.

Оказывается, воображаемые катастрофы, радикальное искусство, чёрный юмор и любовь ко всяким кошмарикам – это вовсе не символическая замена «реальным действиям, на которые решится тот, кто не тварь дрожащая». Всё совсем наоборот. Злодеи от Клиболда и Уитмена до Гитлера – это те, кто пытаются символически (но ценой чужих жизней) решить задачи, которые решаются совсем иначе. Они принимают внутренний мир за внешний.

Цель апокалипсиса – вовсе не уничтожить внешний мир, нет. Сгореть и возродиться должен сам желающий. Те, кто этого не понимают, продолжают приносить в этот мир новые страдания – как пытаясь реализовать свои безумные фантазии о свободе, так и пытаясь предотвратить это глупыми и наивными методами.

Мне повезло. Я прочёл книги Грофа, из которых узнал не только о психологических структурах, которые – может быть? – лежат в основе апокалиптического мировосприятия, но и о связи этого с искусством, с тем же Гигером. Открыл для себя творчество Мэрилина Мэнсона, который был для меня не музыкантом или эпатажным «шок-рокером», а талантливым мыслителем – и в его апокалиптической трилогии, вершиной которой стал написанный по следам Колумбайна «Holy Wood», нашёл важные вопросы и темы для размышлений. Ну а «Иллюминатус!», «Незримые» и «Выставка жестокости» окончательно сделали очевидным то, что пряталось на виду – там, где труднее всего найти.

Любые попытки уничтожить внешний мир – они не только жестоки, но и бессмысленны, ибо уводят в сторону от главной цели – от личной трансформации, которая возможна только благодаря личной смерти и возрождению. Не физической смерти – это точно такая же ошибка, – а смерти эго. Об этом вся история иллюминатов и Роберта Дрейка у РАУ, о том же и знаменитая тюремная беседа Тима Лири и Чарли Мэнсона, и о том же концовка финчеровской версии «Бойцовского клуба», которая делает этот фильм великим, в отличие от литературного первоисточника.

Стремление к апокалиптическому перерождению сродни поиску инициации, и многие ищут его в разных источниках – кто в рождении ребёнка, кто в магическом прорыве, кто в сокрушительном трипе, кто в поездке на войну, а кто-то вот так, глупее и бессмысленнее всего…

Есть много способов вырваться из пластмассового мира, много разных техник, но все они работают, кажется, только если есть воля, мудрость, знание – и тот самый only engine of sur­vival, о котором пел басовитый канадский Коэн.

К сожалению, этого так и не поняли ни Чарли Мэнсон, ни Уитмен, ни Харрис, ни Галявиев, ни десятки других людей, чувствовавших – а это святое право человеческого существа, – что с их миром что-то фундаментально не так.

Не думаю, что есть какой-то гарантированный способ сделать это понятным – но, по крайней мере, можно хоть как-то повысить вероятность. Когда Мэрилина Мэнсона спросили, что он сказал бы колумбайнским убийцам, он ответил: «Ничего. Я бы сделал то, что не сделал никто, – послушал, что скажут они, постарался понять их».

Смогут ли хотя бы постараться понять людей с подобным экзистенциальным кризисом все эти депутаты, комитетчики, призывающие «вернуть советскую идеологию» и «круглосуточно занимать детей в кружках», «контролировать сеть», «запретить видеоигры и аниме», все эти школьные психологи, попы, менты и прочие? Или они, умеющие только отслеживать, наблюдать, контролировать, препятствовать, просто станут ещё одними кусками картонных декораций, которые мучительно хочется снести?

Станет ли вероятнее для человека найти конструктивные выходы из тупика, если вся внешняя реальность будет предлагать ему ограниченный набор заранее предписанных ролей, реакций и вариантов, без риска, без права на ошибку, без всякого намёка на безумие?

Вопрос, конечно, риторический.