Герои и их драконы

На днях обратили на себя внимание два события, связанных с российским акционизмом. На Лубянке, рядом со зданием ФСБ, Павел Крисевич на несколько минут открыл филиал «Burn­ing Man» (учитывая недавнее нижегородское событие, уместность собственной шутки вызывает у нас вопросы). В околоправозащитном кластере соцсетей же получило широкий резонанс интервью Оксаны Шалыгиной, экс-соратницы другого художника с апостольским именем – Петра Павленского, о котором мы некогда несколько раз писали, что неизменно приводило к конфидентским бугуртам в комментах. В принципе, в интервью мы не увидели почти ничего, что за последние годы нельзя было бы предположить и так; оценка реакции «целевой аудитории» на личность Шалыгиной – тоже вне нашей компетенции. Поэтому слово вновь предоставляется Ибсорату, который взялся поделиться своими соображениями по поводу пути Павленского в более катабазийном контексте. Текст краткий, но ёмкий и важный в плане захода на территорию «властных динамик» – поскольку 99% претензий к Павленскому, насколько помним, всегда сводились к «яйца к брусчатке – это не искусство» и «он не протестует, а пиарится» (такие комментаторы по-прежнему дружно идут нахуй). В каких же отношениях акционист состоял с другими людьми, кого он там бил-резал-насиловал и как это объяснял – большинству его критиков пофигу; занимался бы более конформным творчеством – в наших скорбных краях так вообще бы медаль за это всё получил. А ведь в этом-то и зарыта крайне интересная и поучительная собака.

Оригинал публикации: https://t.me/terminalzone

Интервью бывшей соратницы Павленского уже, думаю, видели все. Проще простого ограничиться классификацией ПП как «перверзного нарцисса и психопата», либо, наоборот, начать выгораживать и обвинять – сваливая ответственность на жену («сама согласилась на такое»), либо вообще отрицая изложенное.

А вот лично я не особо удивился, прочитав эту пакостную историю, и причин сомневаться в рассказанном у меня нет. Потому что эта история, я бы сказал, стара как мир – и одна из самых интересных для меня уже долгие годы.

Это вариация рассказа о человеке, который хочет сбежать от ограничений Системы, «замкнуть накоротко Контроль». Но он совершает одну из классических ошибок, которая приводит к кошмару.

Лучше всего эта коллизия изложена всё в той же замечательной книге про Золотое яблоко, Глаз в пирамиде и Левиафана. Один из самых важных персонажей там – Роберт Патни Дрейк, и путь его крайне поучителен. Ну, вот парочка выдержек:

— Что означает последняя выходка — стекло и гвозди в обуви? Если бы твоя мать узнала, она бы умерла.
Они снова замолчали. Наконец Роберт Патни Дрейк нехотя ответил:
— Это был эксперимент. Ступень развития. Индейцы сиу во время Солнечного Танца делают и похуже. Точно так же поступают многие парни в испанских монастырях и, среди прочих, йоги в Индии. Но это не решение вопроса.

— Значит, с этим покончено?
— О да. Совсем. Я попробую что-нибудь другое.

…

Спустя почти год частные детективы сообщили действительно плохие новости.
— За какую сумму девушка согласится держать язык за зубами? — мгновенно среагировал старый Дрейк.
— После того как мы оплатим больничные расходы, возможно, придётся заплатить ещё тысячу, — сказал детектив из агентства Пинкертона.
— Предложите ей пятьсот, — распорядился старик. — Поднимайте сумму до тысячи лишь в крайнем случае.
— Я сказал «возможно, тысячу», — резко сказал детектив. — Он использовал кнут с вплетёнными на конце гвоздями. Не исключено, что она захочет две или три.

…

Старый Дрейк не разбогател бы, если бы (надо отдать ему должное) не обладал развитой интуицией.
– Я начинаю понимать, – тяжело произнёс он. – Боль – это ловушка. Вот почему ты в тот раз засунул в туфли битое стекло. Страх нищеты – тоже ловушка. Вот почему ты пытался просить на улице милостыню. Ты хочешь стать суперменом, как те головорезы, «убийцы, вгоняющие в дрожь» из Чикаго. То, что ты сотворил со шлюхой в прошлом году, тоже было частью всего этого. Что ещё ты сделал?
– Много чего, – пожал плечами Роберт. – Достаточно, чтобы меня канонизировали как святого или сожгли на костре как сатаниста. Впрочем, какая разница. Я так и не нашёл путь.

…

— Роберт, — перебил его старый Дрейк, — ты вернёшься к аналитику. Если ты не согласишься пойти к нему добровольно, я заставлю тебя силой.

Карл Юнг, который позже анализирует Дрейка, говорит о нём так:

Мне даже интересно, что бы сказал о нём старик Фрейд. Этот человек не хочет убить отца и обладать матерью; он хочет убить Бога и обладать Космосом. Он знает о власти всё — больше, чем знает о ней Адлер, при всём его интересе к этой теме, — но он не знает о власти самого главного. Он не знает, как уклониться от власти. У него нет религиозного смирения, которое так ему необходимо, но, увы, скорее всего, он никогда до него не поднимется.

Последний абзац – это почти дословно то, что говорит Шалыгина в финале интервью:

Изначально я хотела назвать книгу: «Власть против власти». Он боролся с властью, сам в это время ею оставаясь. Это парадокс. … Он был искренним в своей борьбе, но был такой же властью, как и та, против которой боролся.

Нечто весьма похожее было и с Дженезисом Пи-Орриджем, мы уже ту ситуацию довольно подробно комментировали. Немалое число людей – особенно самых близких – пострадали от выкрутасов нашего любимого «священного монстра». При этом цель у Джена была самая благородная – но он долгое время совершал, кажется, ту же ошибку.

«We con­trol things to erad­i­cate them», – писал он. Однако у этого мотто есть две (минимум) стороны. Эта стратегия (которую как раз озвучивает выше Дрейк) и впрямь представляется толковым способом освобождения – но до тех пор, пока в число things не попадают другие люди. А на определённом этапе, увы, именно это и случается.

Психодинамика тут примерно такая:

Желая избежать предлагаемых внешним миром неприятных перспектив (на что уже нужно обладать изрядной уверенностью в себе) и при этом понимая, что «человек – не остров», герой вступает в близкие союзы. Но почти фанатичное следование своей стратегии приводит к тому, что он не готов позволить никому, кто рядом, вести себя так, что кажется «коллаборацией с Системой», – в итоге начинает контролировать поведение близких, навязывая им собственные представления о том, как правильно и как нет. «Единственный способ избавиться от Дракона – это иметь своего собственного». Так Ланцелот и превращается в то, что хочет побороть.

По сути, Героем здесь движет страх – страх того, что его близкие, его предполагаемые союзники в борьбе, невольно предадут его. Страх можно увидеть и по такому признаку, как полное отсутствие чувства юмора по отношению к ситуации (что в деятельности Павленского тоже весьма выпукло). Рыцарь, по-донкихотски бросаясь на чудище Контроля, в итоге льёт кровь – свою и чужую – на его мельницу.

Дрейк, подобно мистеру Харту из рассказов Берроуза, хочет сделать смерть своим слугой, чтобы та не была хозяином. И проецирует это на отношение с другими людьми. В итоге путь к свободе оборачивается стремлением обрести, как сказал поэт, absolute con­trol over every liv­ing soul. А благородные идеалы в таких историях снова и снова выливаются в какое-нибудь параноидальное сектантство, вроде того, что мы видели в «Бойцовском клубе» и «Диких пальмах» на экране или в виде Сайентологии и семьи Мэнсона в реальной жизни.

Ну, а сектантство на двоих – это и есть то, что мы могли прочесть в откровениях Шалыгиной и в множестве других подобных историй.

The only engine of sur­vival здесь, как мне кажется, – это та самая безусловная любовь. Смирение, о котором мы читаем выше в истории Дрейка, – это не смирение в смысле конформизма. Это признание отдельности другой личности, признание того, что он или она ничего тебе не должны «метафизически». Не должны соответствовать представлениям о том, кто рядом. Не должны рваться к свободе так же, как ты. Не должны даже убивать дракона в себе – пока сами к такой мысли не придут и не поймут её как свою, а не чью-то, истинную волю. И даже тогда должны только себе – но не тебе. Человек – «проклятая штука» и не вписывается в рамки, как напоминает нам антипод (и, парадоксальным образом, духовный брат) Дрейка по фамилии Челине.

Как объясняют Дрейку, «отрицая смерть, ты обрекаешь себя на встречу с нею в её самой отвратительной форме». Особенно это касается желающих «пересечь бездну», но и в малом проявляется постоянно. Дело ведь в том, что безусловная любовь, самоирония и признание хотя бы возможности своей неправоты воспринимаются под определённым углом именно как потеря контроля, а значит, как вариант смерти эго. Это уж не говоря о том, что вообще желание сбежать часто во многом питается всякими неврозами и страхами (что его не обесценивает, но придаёт очень своеобразную окраску). В общем, см. дискуссию Дрейка с Мамой Сутрой в замечательной сцене, полной метафор из Таро, рассуждений о путях правой и левой руки и о том, что можно превозмочь и малодушный страх, и бунтарскую ненависть.

На то, чтобы всё это понять и принять, у многих уходит вся жизнь. Вот Пи-Орридж к концу своего невероятного пути, кажется, смог. Дрейку повезло меньше – но он вымышленный персонаж, и чёрт бы уже с ним. А что остаётся тем из нас, кто попроще, но ещё не отправился на следующий круг Колеса и пока ещё не так сильно накосячил (да-да, и у вашего покорного рыльце в пушку, конечно)? Ну, если не сектантство и эскапизм, то, в который раз: безусловная любовь (или, хотя бы, безусловное уважение), «принцип космического чмо» и чувство юмора, да? И долгая-долгая работа над собой.

А сподвижников можно и нужно искать – но только своим примером, демонстрацией. И уметь уклоняться от власти: как от огня бежать от того, чтобы они перестали тебя критично воспринимать (а ведь – слаб человек – иной раз хочется, да?). Всё-таки высокомерие и self-right­eous­ness – беспощадная вещь, едва ли не хуже смерти.

Ibso­rath