Не испугавшись падать

В 2016‑м после суда над Ануфриевым и Лыткиным я написал эссе «Магия крови» про формирующуюся на глазах интернет-идеологию, оправдывающую и прославляющую серийных убийц. В том тексте я пытался дать ответ самому себе на неприятный вопрос: нужно ли давать трибуну сознательным и нераскаявшимся убийцам или свобода слова не распространяется на такие бездны?

На самом деле у меня до сих пор нет однозначного ответа.

В прошлом году похожий вопрос задала моя сетевая знакомая, художник и политэмигрант Дженни Курпен. Формально вопрос был другим, причём риторическим: любому человеку с минимумом эмпатии понятно, что нельзя оценивать всю жизнь человека по одному плохому поступку и что оступившиеся заслуживают сочувствия и второго шанса. Ничего нового нет и в самой идее текста, пытающегося понять монстров. Мой любимый пример – эссе Колина Уилсона «The Strange Crime of Issei Sagawa» из второго тома «Apoc­a­lypse Cul­ture». В этом тексте Уилсон добился почти невозможного: рассказал с симпатией и сочувствием про каннибала и убийцу, которого только быстрый арест и правильное лечение спасли от превращения в серийника. Когда в конце текста Уилсон доказывает, что сам Сагава тоже был жертвой собственного преступления, то при всей лихости тезиса его аргументы выглядят заслуживающими внимания.

Дженни Курпен

Но про текст Курпен ничего подобного сказать нельзя. Она не задаётся вопросом о монстрах, так как её герой монстром никак не может быть. Он описывается с таким уровнем сусальности, что начинает напоминать советскую открытку ко Дню космонавтики. Для достижения нужного уровня патоки Курпен целиком цитирует стихотворение Анны Долгарёвой про Гагарина, размещая её текст блоками в середине собственного – трюк дешёвый, но эффективный. При этом нужно заметить, что Долгарёва действительно очень талантливый поэт с неполиткорректными политическими взглядами, то есть горячо поддерживающая одну из сторон украинского военного конфликта.

Юмор ситуации в том, что сама Курпен, начиная с Майдана, столь же горячо поддерживала другую сторону этого конфликта, они с гражданским мужем (на тот момент) даже порвали с «Другой Россией» по причине антиукраинской позиции последней. И сейчас она с прежним раздражением упоминает в интервью распятых детей Донбасса, столь важных для Долгарёвой.

Это очень важный аспект: Курпен для получения нужного эффекта вынуждена использовать текст своего формального политического оппонента. Просто сообщение Курпен нельзя передать с помощью циничного языка довоенной «Войны» или цитат из Адольфыча. Невозможно цитировать Хилько с его «во всех садах запели птички / всем космонавтам оторвут яички» в тексте, представляющем собой смесь любовного письма с героической одой. Для этого куда больше подходит стихотворение, полностью передающее мировоззрение просоветского народнического космизма, в котором Гагарин увидел Бога.

Очевидно, что Долгарёва писала свой текст вовсе не в честь осуждённого западноевропейского расчленителя: её герои хоть и спорные, но точно другие. Чуждые чему-то, что в этом стихотворении увидела Курпен, буквально нацепившая на своего героя картонный шлем советского космонавта и поставившая его в позу соцреалистической скульптуры. Какое бы значение в финальное «не бойся падать» ни вкладывала сама Долгарёва, для Курпен этим падением явно оказалось падение частей тела на холодное дно Балтийского моря.

Частей чужого тела.

Анна Долгарёва

Уже на этом, начальном этапе данной истории я ощутил сильнейшее дежавю. Дело в том, что я уже наблюдал в прямом эфире довольно похожий сюжет – с возвышенными стихами вокруг пары трупов.

Эта история началась в нулевые. На пике репрессий против НБП был период, когда нахождение в активе означало гарантированные посадки как минимум на сутки с одновременной разработкой. Шансов обойтись без серьёзных проблем было как у снежка в микроволновке. Одним из самых безумных уголовных дел того безумного времени было белгородское: якобы местное отделение решило сымитировать теракт, подложив к городской администрации муляж взрывного устройства. По этому делу приземлили руководителя ячейки Анну Петренко. Девушка отсидела достойно, в тюрьме написала неплохой цикл стихов, а по выходу решила заняться правозащитной деятельностью, конкретно – политзаключёнными вне зависимости от партийной принадлежности. Создала для этого газету «За волю!». Я следил за её деятельностью с интересом и симпатией. Симпатия сильно уменьшилась после её участия в «антилимоновской» конференции нацболов, решивших вернуться к столь удобному для кремлёвских партийному дискурсу девяностых. Но и это скорее говорило о наивности и манипулируемости; её правозащитный проект оставался крайне важным, и я продолжил следить за её сайтом.

Анна Петренко

Именно там я и заметил неожиданную фамилию. Беспартийный национал-большевик Ян Мавлевич. Смертник.

Я уже слышал краем уха про «русского Чарли Мэнсона», но впервые столкнулся с политической интерпретацией той истории. Оказалось, что Смертник самостоятельно начал городскую герилью и потом уже из больницы тюремного типа написал заявление на вступление в НБП. Но обуржуазившееся партийное руководство поверило клевете и испугалось принимать героя. Зато теперь его защитой занимается лично Петренко и ресурсы «За волю!» начали печатать его стихи (в высшей степени романтичные и пафосные). Потом они даже опубликовали книгу «Мы заключили договор со смертью…», ощутимую часть которой составили стихи Смертника и всю прибыль от которой направляли на «оказание юридической помощи Яну Мавлевичу с целью его освобождения из застенков чудовищной карательной психиатрии». Даже название – цитата из него.

На самом деле это были серьёзные обвинения. Во вступлении в Партию уже осуждённых не было ничего необычного, именно так в официальном списке политзаключённых появился Игорь Гаркавенко, ныне известный украинский правый философ. Плохая репутация нас тогда не пугала: в списке «священных монстров» присутствовал и оригинальный Мэнсон вместе с целым набором индивидуальных террористов. Мы любили эпатировать журналистов лозунгами вроде «мы маньяки – мы докажем». Один латвийский товарищ даже сделал себе футболку с финалом очень лихого стихотворения из Лимонки.

«Маньяки – это лишь разведка железных пролетарских армий».

С таким бэкграундом неудивительно, что Петренко начала защищать человека с чудовищной репутацией. Соответственно, и мне нужно было решить для себя, права ли она. Тогда ещё не было ни одной подробной статьи про это дело; мне пришлось искать обрывки информации по разным углам интернета. И чем больше я раскапывал, тем яснее становилось, что от такого персонажа нужно держаться как можно дальше. Безо всякой политики, из чистой брезгливости. Окончательно всё прояснилось на публичном споре в интернете между Петренко и родной матерью Смертника. Анна настолько игнорировала всё, не укладывающееся в самооправдания и самовосхваления Мавлевича, насколько вообще возможно при влюблённости.

Егор Горев

Так я и увидел, с какой лёгкостью хороший правозащитный проект может трансформироваться в нечто жутковатое. Причём благодаря идеям и интересам, близким к моим собственным. За визуальную и эстетическую часть проекта стала отвечать арт-группировка «Максим Горький», состоявшая из одного неплохого писателя и графика в типичном тюремном стиле Егора Аксёнова (Горева). Судя по всему, сидел он за героин, в одних камерах со Смертником и Ильёй Романовым, и в итоге увлёкся идеями, крайне радикальными по всем показателям. Короче, «За волю!» всё меньше походила на правозащитный проект и всё больше – на легальное крыло «Комитета по уничтожению человечества». Как арт-проект мне всё это нравилось, и я искреннее пожалел, когда в 2016‑м Горев умер. Но правозащитный проект как точка сборки защиты политзаключённых нам всем нужен был куда больше. И именно возможность его возникновения и была убита горячим восхищением одним конкретным возвышенным хиппи-поэтом с невинной привычкой сжигать людей заживо.

У Дженни, к счастью, никакого правозащитного проекта нет. Он был – по защите политэмигрантов, – но она его успешно заморозила в связи с невозможностью найти финансирование. С другой стороны, Петренко куда-то исчезла задолго до короткого освобождения Смертника из психбольницы и никак не засветилась в его жизни на воле.

В остальном истории пугающе схожие, и память о первой структурировала моё отношение ко второй. Весьма негативное.

Ян Мавлевич

На самом деле мне было бы дико интересно прочитать честный текст Мадсена о его преступлении. Именно честный, по примеру искреннего и открытого монстра Сагавы. Более того, мне было бы столь же интересно прочитать честный текст Дженни о влюблённости в нарцисса-социопата и расчленителя. Настоящий самоанализ. К сожалению, текст оказался набором дешёвых манипуляций, прикрытых хорошим, но чужим стихотворением.

Мадсен совершил преступление, это не отрицается ни в статье, ни в интервью. Но Дженни старательно избегает конкретики в вопросе, что именно она считает преступлением. Она ссылается на разговор со своим явившимся из былых героических эпох мужем, рассказавшим, как он страдал от необходимости расчленять (то есть как он, перефразируя старый анекдот, – пилил и плакал), но благоразумно не пересказывает этот разговор, оставляя читателю простор для фантазии. Ну и не упоминая, что в ходе суда Мадсен несколько раз радикально менял свои показания под давлением найденных улик.

Она возмущена обывательским ханжеством, благодаря которому увлечение БДСМ и порно стало отягчающей уликой на процессе, но никак не уточняет особенность предъявленного обвинением порно. В Дании можно законно хранить на компьютере snuff, которым и увлекался наш герой. За полчаса до встречи с жертвой он набрал в поисковике «агония женщины, которой перерезают горло», и посмотрел выданное видео от одного из латиноамериканских картелей с реальным убийством на камеру.

Эти моменты явно украсили бы текст статьи и интервью. «Мой муж любил смотреть, как режут горло женщинам, но в момент, когда он сам резал, оказалось, что «ты совсем себе не представляешь, каково это. И я не представлял. Я хотел бы свободы не от тюрьмы – от вины»». Или ещё лучше: «Мой муж нанёс обпиленному туловищу около сотни ножевых ранений, сконцентрированных в районе гениталий, но он это сделал из практических соображений, чтобы тело лучше тонуло, и я «не представляю, насколько повреждённым должен быть человек, чтобы считать, будто подобный поступок мог быть совершён ради удовольствия»». Ведь нарцисс – это тот, кто страдает от собственного несовершенства.

Питер Мадсен

Дженни на подобную честность неспособна. Её арт-акция по теме была полностью беззубой – с разобранными манекенами в арт-галерее. В своей статье она возмущается феминистками, считающими, что женщины рвутся в тюрьму на свидания ради секса, а не с целью обсуждения аэродинамики ракет, совершенно не замечая того, как это сочетается с её свадебными интервью через год.

Если суммировать: она готова встать против толпы, но только в позу оскорблённого достоинства.

Разумеется, она полностью в праве выходить замуж хоть за Мадсена, хоть за доцента Соколова, хоть за любого из «Расчленённой ПугачОвой»; уверен, что Ануфриеву другие потенциальные художницы тоже пишут любовные письма. Вреда защите эмигрантов она уже не наносит, так как свой проект не смогла поднять. То, что она убедила часть русскоязычной публики в невиновности великого изобретателя, случайно убившего и испугавшегося последствий, никак не повлияет на возможность освобождения. Решение о смягчении срока всё равно будут принимать люди, знакомые с делом из первых рук, а не во влюблённом пересказе.

Вреда от этой истории, по сути, нет. Но она заслуживает анализа. Практически вся бывшая «Война» оказалась неприспособлена к жизни вне России и мутировала за границей в нечто неприятное – по крайней мере для меня. Всё, что на начальном этапе вызывало интерес и уважение, словно обернулось тёмной стороной. В том числе и стремление вставать в героическую позу в сочетании с любовью к медиа-манипуляциям.

Вся история с Дженни и Мадсеном важна благодаря наличию дискурса «пост-Войны» и воплощению этого дискурса сейчас в виде журнала «НОЖ». С весьма подозрительной предысторией (вызвавшей к жизни известный в узких кругах мем про «дежурное напоминание») и оплатой хороших статей из финансов не менее подозрительного происхождения.

В целом неудивительно, что представители этого дискурса готовы плыть с капитаном Мадсеном. Им явно не страшно падать.

Раймонд Крумгольд