Это мы, Эдички

В последние годы он меня очень раздражал. Почти каждое новое интервью или пост в соцсетях вызывали желание написать в ответ что-нибудь резкое. Ни разу не написал и не отписался. Потому что понимал: моё раздражение – это раздражение человека, который долгое время любил и восхищался кем-то, а теперь недоволен разницей между прежним представлением и реальностью.

Хорошо помню, как увидел его в первый раз по телевизору. Вторая половина девяностых, ТВ6, передача «Акулы пера». Наверняка я мельком замечал его и раньше, даже помню передачу про Курёхина, в которой прозвучали буквы НБП (при повторе их вырезали), но это был первый раз, когда я внимательно послушал его речь. И мне она очень понравилась. Помню, как мой покойный дед, настоящий, возмущался тем, что телеэфир дают фашистам. Неожиданно для себя я ответил, что это не фашист, а нормальный мужик, и я с ним согласен. Дед умер от рака, не успев посмотреть на моё превращение в политического активиста, так что это был наш единственный спор по теме.

Потом книги. Сперва – отдельные рассказы; после «Первого панка» я пошёл и купил «Plas­mat­ics» на кассете. Потом довольно неожиданный роман «Смерть современных героев». Через много лет я специально приеду в Венецию зимой – посмотреть на пустой и холодный город без туристов. Он был таким, как в романе: неуютным и жутким в своей распадающейся красоте.

Третьей книгой была «Анатомия героя». К тому времени я уже был готов к принятию решения, и все спорные фрагменты сразу оправдывались в моих глазах находящимися рядом высказываниями, с которыми я был согласен. Соответственно я проигнорировал всю истерику сегмента о разрыве с Медведевой с цитированием Эволы и заходами в чистую шизотерику.

Я их заметил, запомнил, но решил, что это не важно на фоне основного посыла книги. Не только политического, хотя для меня как русскоязычного подростка девяностых имперство из чувства протеста было в порядке вещей. Лимонов говорил о более важных вещах, буквально экзистенциальных. Просто на тот момент я представлял собой полную моральную и эмоциональную развалину. Моя детская самовлюблённость не выдержала столкновения с реальностью и сменилась на подростковую ненависть к себе. К совершеннолетию я приближался клубком неврозов, сомнений и комплексов, явно склоняясь к отрицательному ответу на известный вопрос Камю. Моя жизнь не стоила того, чтобы её прожить.

Лимонов потряс меня тем, что он не боялся и не стыдился. Он говорил о себе самые жуткие, самые постыдные вещи. У меня бы началась истерика, если бы обо мне узнали нечто подобное. Но он не стыдился ничего, включая собственные истерики, и внезапно это не мешало ни талантливости прозы, ни ясности позиции. Впервые я понял, что можно сохранить свою детскую веру в себя и превратить её в орудие. Если бы он был просто банальным нарциссом с манией величия, его тексты бы так не срабатывали. Но он превратил собственную манию в метод самотрансформации. Не просто любить себя таким, какой ты есть, а бешено работать и лезть во всевозможные опасные ситуации ради того, что бы стать таким, каким ты можешь быть.

Это было как глоток свежего воздуха. При всей безнадёжности собственного состояния я впервые поверил в то, что всё может быть иначе. И совершенно влюбился в прозу человека, показавшего мне это.

В последовавшие годы я читал вообще всё, что было доступно из Лимонова. Каждую книгу и каждую статью, внимательно обучаясь тому, как быть настолько свободным. Конечно, сам я на такое не был способен, и прекрасно это понимал. Большинство подражателей Лимонова превращались просто в его плохие копии – я же учился у него тому, как быть собой. Не им, а собой. Кстати, в «Книге воды» он нам прямо советовал пестовать в себе манию величия: «Всячески культивируйте своё отличие от других людей. Нечего быть похожим на эту скучную чуму».

И это выглядело как действенная методика. Сперва харьковский рабочий смог научиться писать стихи ради успешного вхождения в богемные круги. Поздние стихи Лимонова, печатавшиеся иногда в «Лимонке», не вызывали у меня ничего, кроме недоумения, – зато ранние образцы были интересными. Только с выходом в Ультракультуре сборника «Русское» стало ясно, что он тогда реально смог совершить то, что казалось невозможным. Волевым решением и постоянными тренировками превратить себя в талантливого и оригинального поэта.

Потом поэт, эмигрировавший в страну, где его стихи и связанный с ними статус были никому не нужны, переквалифицируется в прозаика, трансформировав свою злость и фрустрацию в два действительно гениальных текста. Никогда не забуду, как в первый раз читал «Дневник неудачника». Нетрезвой бессонной ночью перед акцией прямого действия, на которую пойду с похмельем. На конспиративной квартире, пока её богемный хозяин безуспешно пытался соблазнить девушку, в которую я был горячо и безнадёжно влюблён. Идеальный момент для этой книги, за которую я всегда буду благодарен.

Ну и третья метаморфоза: успешный писатель и французский гражданин трансформируется в публициста и политика, создавшего уникальную организацию, обещавшую нескучную жизнь и красивую смерть. Участие в создании отделения наглядно показало мне, какую титаническую работу он проделал в Москве в девяностые.

Ну и всё перечисленное было лишь частью одной гигантской попытки трансформировать себя в Героя с большой буквы.

Здесь я должен признаться в том, что никогда бы не озвучил в годы активизма. Как и все дети девяностых, я вырос на диснеевских мультфильмах по первому каналу. И в одной из серий «Чёрного Плаща» был показан познавательный сюжет. Это была совершенно сюрреалистическая серия – с путешествием по подсознанию персонажей и освобождением внутреннего героя. И в подсознании самого Чёрного Плаща оказалось, что его внутренний герой совсем маленький на игрушечной лошади. Зато у него есть огромный, сильный и яростный помощник. Самомнение.

Конечно, я не озвучивал эту шутку. Я старался соблюдать свою часть контракта, успешно играя массовку в чужом героическом мифе. Успешно минимизируя иронию и самоиронию вроде восприятия лозунга «Наше имя – Эдуард Лимонов» как замаскированное «Это мы, Эдички». Хотя, замечу, нацболы в целом отличались здоровым цинизмом: я был приятно удивлён, когда узнал, как отдельные уважаемые товарищи переделали слова официального «Походного марша НБП», – удивлён и рад, убедившись, что я не один такой.

Только основная идея никак не отменялась иронией, я реально верил в то, что он смог стать героем, просто поставив себе такую цель, пожелав им стать. Эта вера в трансформацию, конечно, была совершенно мистической, Лимонов на самом деле был стихийным мистиком. Именно стихийным, а не начитанным экспертом в разных традициях вроде его бывшего друга Дугина. Он пару раз вполне точно предсказал в стихах будущие события своей жизни и в целом верил в собственное предназначение. В принципе, «Эдичка» был для меня отчётом о настоящей, не правильно-геноновской инициации. В «Молодом негодяе» была вообще забавная сцена, в которой романтично настроенный подросток в бурю призывает со старой церкви Дьявола и просит необыкновенной и героической жизни. Написано всё с самоиронией, но если это воспоминание о реальном эпизоде из юности, то оно многое проясняет в позднем интересе Лимонова к фигуре Фауста. Многие подростки пытаются заключить договор с тёмными силами, но редко кому удаётся получить желаемое.

В КПЗ, перед перспективой десятилетнего срока я почему-то лежал и думал об этом эпизоде. Мне казалось, что именно в нём ключ к этой личности, с которой я связал жизнь.

Всё это очарование спадало постепенно. Сперва я понял, что с Лимонова ни в коем случае нельзя брать пример в личной жизни. Что его качества помогают влюблять и влюбляться, но каждый роман заканчивался диким конфликтом с поливанием в стихах и прозе бывшей возлюбленной грязью. После соответствующих глав «Анатомии героя» ответ Медведевой в пьесе «Жизнь в ноу-фьючер» читался как на удивление сдержанный, умный и точный.

Потом я осознал, что после каждого прорыва в новую для него художественную технику наступала самодовольная стагнация. Что он писал отличные стихи, пока пытался стать поэтом, и прозу, пока стремился доказать себе и окружающим. В поздних текстах свобода ритма, откровенность и наивность превращались скорее в приём. С какого-то момента я перестал следить и читать новое.

С политикой всё ещё сложнее: я поддерживал до конца «Стратегию-31» и по-прежнему считаю, что он был прав в вопросе о Болотной площади. Но его самомнение после того поражения стало явно деструктивным: словно он не выдержал правды о своём реальном весе в глазах широких оппозиционных масс и начал мстить им. Только это снова мои личные проблемы, я реально поверил в трансформацию движения в первой половине нулевых и искренне отказался от сталинизма и всего сопутствующего. Ну не мог я после даже короткой отсидки прежние лозунги использовать, было бы фальшью. Поэтому быстрое возвращение к идеалам девяностых стало неприятным сюрпризом.

Самое важное было в другом. Лимонов снова попытался волевым усилием изменить свой статус. Стать аятоллой, седым ересиархом с глазами волка и моральным авторитетом в одном лице. Вся его жизнь была серией таких трансформаций, но эта была самая сложная. Трудно стать мудрецом, в основном рассказывая в соцсетях о собственной мудрости. Ещё труднее быть моральным авторитетом, пытаясь говорить от имени народа и за народ. От его поздних поучений возникало неожиданное ощущение, что их произносит харьковский рабочий Савенко, всю жизнь проработавший на заводе «Серп и Молот», а теперь, на пенсии, сварливо ругающийся с радиоточкой. Словно всё наносное исчезло, и он вернулся к своему естественному состоянию.

Параллельно с моралистом в нём проснулся этот самый ересиарх, собиравший все спорные теории в один грандиозный клубок. Ещё в конце девяностых я был удивлён предложением сделать теорию Фоменко и Носовского официальной партийной версией истории. Потом была удивительная глава в «Другой России», называвшаяся «Тунгусский метеорит и семя человеческое», основанная во многом на теориях откровенного шизофреника – инженера Ковалевского, приславшего свои рукописи в «Лимонку». Впрочем, это была прекрасная глава, достойная оказаться в томе «Культуры времён Апокалипсиса» как образец оригинального язычества – с культом космоса, смерти и спермы.

Наш Бог – планета Сатурн. Носи на груди осколок метеорита. Верь инженеру Ковалевскому.

В поздних книгах этот образ разумной вселенной как пространства для пожирающих друг друга космических сил дошёл до лотреамоновских вершин с проповедью необходимости найти своих создателей и пожрать их. Это было дико и поэтично, но точно не мудро. Статус мудреца не получилось взять кавалерийским наскоком, но в его представлении он им, конечно, стал и оставался до конца.

Честность, в том числе настолько патологическая, не спасает от самообмана.

В последние годы он меня всё время огорчал и раздражал. Только я понимал: меня раздражает его несоответствие тому образу, что я выстроил в былые годы. Он всё-таки стал старым и в процессе старения потерял те качества, что так меня завораживали. Или просто я изменился и стал критически сравнивать его картину мира с собственным опытом. Он не умер той смертью, которой так хотел, в том числе на войне, которую так призывал. Не ушёл нищенствовать в Среднюю Азию. Его тело не сожгут на огромном костре с принесённым в жертву пленным врагом.

Наверное, это неудача. Печальный постскриптум к дневнику.

Вот только эти годы заката патриарха всё равно не отменяют всего, что он достиг и преодолел по пути к этой осени. Он многому научил нас на своём примере, и положительном, и отрицательном. И мне, неожиданно для себя самого, уже не хватает источника постоянного раздражения.

Иногда я пытаюсь подсчитать, со сколькими легендарными людьми я оказался на расстоянии в пару рукопожатий благодаря рукопожатию с ним. И мне трудно не быть благодарным за те годы, в которые произошло это рукопожатие.

Раймонд Крумгольд