«Не понимаю, как можно интересоваться смертью, если ты не мертв». Интервью с Жоффруа Делакруа (Dernière Volonté)

В связи с чудесным совпадением мириад случайностей мы публикуем интервью, которое наш дорогой друг Артём Абрамов взял у синтетического героя Жоффруа Делакруа во время прошлогоднего приезда проекта Posi­tion Par­al­lèle в Россию. Насколько похожа Катабазия на журнал фанатов минимал-синта? Сколько культурных отсылок вы бы распознали бы без сносок? Что будет, если в один барак концлагеря посадить анархиста и романтика ((͡° ͜ʖ ͡°)), выдав им синтезатор «Поливокс» и драм-машину «Вермона»? Кто такой, блядь, вообще этот Жоффруа Делакруа? Ответы на некоторые из этих вопросов — в нашем новом материале. Слово Абрамову:

Жоффруа Делакруа – персона настолько же хамелеонная, сколько и всеми любимая: за четверть века своей деятельности он успел попробовать себя в «старошкольном» аналоговом шуме, несколько реформировать патетику индастриала уже милитаристского, стать достаточно любопытной фигурой темной европейской поп-музыки, и, наконец, заиграть хладнокровный и сардонический, но чувственный минимал-синт.

Но во всем своем творчестве Жоффруа крепко держится за принцип, сформулированный итальянскими остряками Ain Soph, перепевка чьей песни «Legion­naire en Algiers» стала крупным хитом парижанина в прошлом десятилетии: «Голова у меня как у анархиста, а вот сердце – от легионера».

И действительно – музыка его самого известного проекта Dernière Volon­tè удивительным образом совмещает насмешливое отношение ко всему сущему как к штукам непостоянным и преходящим (и оттого – временами особенно удивительным) и стремление если не найти достоинство настоящей жизни, то наделить им Другого. Этот парадоксальный, но чисто дендистский подход до сих пор выделяет работы Жоффруа из множества других групп, чьи творения в примитивистской синтезаторной музыке иногда слишком уж анахроничны, если вообще функциональны. 

В прошлом сезоне Делакруа выступил в России аж два раза с разницей в полгода – сначала как Dernière Volon­tè в марте, а под конец ноября – в составе синтетического дуэта Posi­tion Par­al­lèle, новый член которого Давид-Александр Паркье (Syl­vaine, ex-Soror Dolorosa) и сам копается в проводах и клавишах под псевдонимом Lumi­nance. Перед петербургским выступлением Posi­tion Par­al­lèle при (почти) молчаливом присутствии улыбающегося Давида мы поговорили с Жоффруа про кино, пауков и собственные тени.

За помощь в подготовке интервью автор благодарит промо-группу Rit­u­al Book­ing, Юлию Кришневу и Анастасию Ильину

Вы помните человека, который брал у вас ваше прошлое интервью лет так четырнадцать назад?

Я не был в России четырнадцать лет назад. Я был в России… шесть-семь лет назад, кажется. А для кого было это интервью?

Для журнала «Киноварь». Ладно, неважно: сейчас этот человек стал рэпером ¹

О как.

Вас вдохновляют весьма минималистичные группы: Taxi Girl, Sui­cide. Но в рамках Dernière Volon­té (да даже и Posi­tion Par­al­lèle) вы делаете музыку несколько более насыщенную. Почему?

Мне так не кажется. Вообще не считаю, что делаю музыку хоть сколько-нибудь сложную. Я всегда ищу вещи, которые были бы настолько же эффектными, насколько и минималистичными, но я не думаю, что это делает музыку более «развитой». Что ж, с нынешними технологиями возможно многое, у нас есть доступ почти ко всему. Но это не значит, что все становится по-настоящему необходимым, так что…Я не знаю. Иногда то, что я делаю, кажется мне настолько простым, что я даже не могу говорить о том, что я делаю. 

Если я правильно помню – вы не очень любите людей, два человека в комнате – это уже слишком для вас. Почему тогда вы даете концерты?

Это не имеет ничего общего, это две очень разные вещи. На концертах вы не увидите, что я как-то коммуницирую с толпой, для меня это слишком сложно. Я человек, который держится очень далеко от других. Мне не нужно иметь 10–15-20 друзей, мне это совсем не интересно. Я думаю, что чем меньше у нас друзей, тем лучше, это так. И я все еще убежден, что два человека в одной комнате – это более чем достаточно для разговора. После концерта – другое дело. Всегда существует граница между тем, кто излучает сигнал и тем, кто его получает. Это два разных мира, сообщение между ними не значит, что даже эта комната является одинаковой для нас обоих. Мы в одной комнате, но между нами существует граница – это сцена. В противном случае, я бы вообще не стал выступать. Я не смог бы отыграть концерт с людьми вокруг меня. Это что-то, что у меня бы не получилось сделать с большим количеством людей. 

Тогда, как вы думаете, почему индивидуалистов (или мизантропов, если угодно) так прельщает именно поп-музыка?

Я ничего об этом не знаю. Так что нужно спросить у них, не у меня.

Вы как-то отмечали, что вашей работе присутствует некий элемент китча. Чем он так важен для вас?

Я и… китч? Это зависит от того, что мы называем китчем. Может быть, да. Я думаю, что он есть во всей музыке. Китч – это все то необычное, что не используется для интерпретации самой музыки. Удивление, эффект, может быть. Узнавание, понимание – они всегда могут быть чем-то очень китчевым. Да, возможно, у меня это есть, но я не думаю, что в моей музыке китча больше, чем у кого-либо другого, – в противном случае это удивило бы уже меня. Я не думаю, что блэк-метал менее китчев чем то, что делаю я. Я не думаю, что в харкдор-панке китча меньше, чем в моем деле. Все зависит от того, что мы называем китчем. Для меня все необычные музыкальные стили очень китчевы в чем-то. Потому что природа человека намного более разнообразна, чем его музыка.

Вы все еще думаете, что Франция – это плохая страна для независимых групп?

Да, все еще. Там все еще то же самое дерьмо.

Почему?

Я не знаю. На самом деле, французское музыкальное наследие – это фольклорное наследие, мы будто обязаны петь определенным образом и делать музыку крайне «обезличенную». У нас во Франции не было музыкальной революции, как то было в Англии по многим социальным причинам, как то было в Германии по причинам историческим, как то было в Америке по обоим пунктам. То, что мы, французы, делаем с точки зрения музыки – все еще вписывается в очень старую песенную традицию. Это невыносимо однообразно, и это было и 10, и 20, и 30, и 40, и 50 лет назад. Это не меняется и не изменится никогда. Только если однажды мы вдруг не решим порвать с прошлым, и не захотим спроецировать свое настоящее, как это сделали немцы, которые решили не соприкасаться больше ни с чем, что было создано до 1945 года. Они покончили со своим прошлым, они решили делать обратное ему. Так что если мы наконец оторвемся от народной культуры, то нам удастся это сделать. Как это также сделали англичане, которые закончили старый век, наконец-то смешав социальную драму с желанием изменить положение этой драмы и ее будущее.  Так же, как это сделал панк, в Англии сработавший, но «не получившийся» в Америке или во Франции… Нет, во Франции – это катастрофа. Как только у нас появляется что-то по-настоящему независимое или оригинальное, оно не «работает» внутри страны. Или становится популярно за границей, но лишь на время. 

Это звучит грустно, если это так.

Да, но это реальность. О которой нужно говорить. Нет ни одного независимого лейбла, который я знаю и который функционировал бы достаточно успешно хотя бы с одной или двумя группами, это никогда не заходило очень далеко.  Это выживание, а не жизнь. Это позволяет поддерживать двух-трех человек, но не больше.

• 

В оформлении альбомов вы иногда используете четки-розарий, и иногда держите их на концертах. Почему?

А у меня их больше нет. Были раньше, но сейчас я от них избавился. Но меня всегда очаровывала та двойственность, которая возникала между верой и мной, неверующим. Ребенком я пел в хоре, я был крещен, так что это следовало за мной и все еще следует сегодня. Как напоминание о том… что у меня есть две стороны. Что я – человек, который пусть и не верует, но на котором в то же время всегда что-то отражается, как только я начинаю это «что-то» искать и воспринимать за пределами существования спокойного и размеренного. Всегда есть что-то, что может прийти извне, но не обязательно из католицизма. Но мне до сих пор нравится католическая образность, я очень люблю христианский символизм, который я нахожу весьма сильным. В архитектуре церквей или в изображениях святых.  Я считаю подобное интригующим во всем искусстве. Просто я не включаю эти символы в свое бытие. Я думаю, что я еретик. Я ходил в церковь в детстве, но я не храню это как самое славное воспоминание, и я не использую это как имиджевый трюк. Считайте, что это – еще один способ почувствовать вдохновение. А так – я совсем не добрый прихожанин. Религия и политика – две худшие вещи, которые могли случиться на нашей планете. Они действительно разрушают все на свете.

Почему альбом «Immor­tel» вышел в 2010 году как пластинка Dernière Volon­té? Кажется, по саунду он как раз больше тяготеет к тому, что вы играете в Posi­tion par­al­lèle.

Нет! Совсем нет! Совсем немного, разве что… После опыта «Devant le miroir» у меня больше не было желания делать музыку, которая слишком бы походила на неофолк, дарк-фолк, как это ни назови, который я совсем не люблю. Я не люблю этот стиль, я не люблю большинство его групп, есть очень мало исполнителей оттуда, которые мне любопытны. Я больше не хотел как-то ассоциироваться с этой сценой, я больше не хотел иметь с этим ничего общего, это меня больше не интересовало. И я начал заново переслушивать некоторую элекронику, которую много крутил раньше. Мне больше не нравилось делать музыку с барабанами и органами, я был сыт этим по горло, и я желал других вещей. И я сделал эти вещи очень простыми именно потому, что они не очень походили на то, что я делал прежде. Но это было хорошо, это избавило меня от старых привычек, зато совсем не выстрелило. Правда, это диск, который не выстрелил вообще. Что иногда мне кажется странным – «Devant le miroir» и «Immor­tel» очень близки: они просто сыграны с различным инструментарием. Но сквозная тема, общая нить там одна.

Это и есть суть Dernière Volon­té?

Именно!

Вышедший в 2010 году «Immor­tel» – первый полностью синтезаторный альбом Dernière Volon­té, еще несущий в себе маршевые ритмы, но уже совсем не такой «милитаристичный», как прошлые.

• 

• 

Обложка «Devant le miroir» – почти копия плаката к «Блуждающему огоньку» Луи Маля. На ней вы смотрите на Алена [протагониста фильма], или он на вас?

И так, и так. «Блуждающий огонек»… Мои взаимоотношения с этим фильмом –  это очень длинная, сложная и личная история. Я увидел его первый раз в шестнадцать или семнадцать лет, и мне он совсем не понравился. Я его не очень хорошо понял. Забыл его, а затем… Уже не помню, наткнулся ли я на книгу-первоисточник ² или снова на фильм, но вдруг – щелк, и я счел, что существование Алена было очень похожим на мое. Эта юность, которая проходит очень быстро. Этот огонь, который так же быстро сгорает.

Я чувствовал то же, что и он: впечатление преждевременного расставания с молодостью, ощущение того, что нужно было сделать гораздо больше, чем было сделано, и, особенно, – отказ от «взрослой» жизни. «Блуждающий огонек» – фильм, предостерегающий будущие поколения. Потому что они все – именно такого рода. Мы ищем, мы растем, XXI век – век, который будет воспитывать молодежь куда сильнее, чем век двадцатый. И достаточно посмотреть на нынешнее отображение взрослых в медиа. Это люди, которых постоянно тянет к молодым, люди, которые не хотят стареть; и с того момента, когда вы сталкиваетесь с вашим возрастом, с вашим состоянием, это становится все более и более очевидным. «Блуждающий огонек» – фильм драматичный, потому что это кино про человека, который не находит причин жить, который не хочет оставлять какой-либо след, который не имеет самого желания его оставить, у которого для этого нет ни сил, ни храбрости, и который в конечном итоге убьет себя. И что же в нем общего со мной?

С тех пор, как «блуждающий огонек» затухает и у меня внутри, я видел, как многие из людей ушли из моей жизни, как все они «умерли» по определенным причинам. Есть те, кто умирает, потому что чувствует, что он болен; поэтому сводит с жизнью счеты в тот момент, когда чувствует, что жизнь подходит к своему концу, а он совсем еще не стар. Просто из-за того, что то его пламя, которое есть у нас всех внутри, угасает.

Совсем необязательно, что оно гаснет именно тогда, когда мы становимся старше. «Блуждающий огонек» – это не только я, это много-много-много людей, которые ходят вокруг нас и которые живут только молодостью. И тем моментом, когда они становятся старше и понимают, что они созданы совсем не для этого.

А где сделана эта фотография?

Париж, площадь Вогезов.

Еще об «Огоньке».  Думаю, что история Алена близка (или была близка) вообще многим молодым людям, включая меня. Но с возрастом вы не почувствовали родство с другими персонажами фильма?

Нет.

Нет?

Потому что я их не люблю. Другие персонажи фильма не вызывают отклика у моего «я». Тот же мистик Дюбур, Дюбур – это кто-то, кто стал мудрым, кто-то, кто нашел свой путь, нашел свой голос достаточно быстро. Все персонажи фильма кроме Алена идут своими собственными дорогами. За исключением одной из них, и мы знаем, что это закончится горем. И я уже не помню, как ее звали, ее роль исполняла старая актриса, которая умерла недавно, которая играла в фильмах «новой волны»…

(Давид) Дельфин Сейриг? ³

Нет.

(Давид) Тогда не знаю.

Немцы, «Лифт на эшафот»… У меня провал в памяти… А, черт! Я забыл. ⁴ Так вот, другие персонажи фильма мне совсем не близки, потому что это люди, которые нашли свой путь и которые уже не понимают, что такое этот «блуждающий огонек». Их пламя все еще не затухает.

Кроме Пьера ⁵ вы работали с Энди Джулией ⁶ и сейчас вы работаете с Давидом. Для вас сложно менять ваших коллег?

О, на самом деле нет! Это зависит от проекта.

Но в целом?

Нет, не сложно. Разве что, когда они мне надоедают. Я думаю, когда мы хорошо сходимся на чем-то кроме музыки – это работает, и когда мы больше не ладим, мы просто заканчиваем.

Через все ваши альбомы сквозными темами проходят дружба и товарищество. Это необычно даже для андеграундной поп-музыки, где в первую очередь ставятся вперед личные переживания. Почему так?

Потому что я нашел дружеские отношения разочаровывающими, на самом деле. С тех пор, как я был молод, я все больше убеждаюсь, что дружба несет только разочарование. И так как я больше всего пою о разочаровании в радостях, то поэтому и ставлю дружбу здесь на первое место.

То, что я видел, пока доживал до сегодняшнего дня, это подтверждает. Вся наша жизнь, многое в которой мы воображаем и проецируем на своих друзей, и в которой у нас не обязательно есть то, о чем мы мечтаем, потому что мы можем быть слишком требовательными. И дружеские отношения разбиваются. Тысячи раз. Так что о них самих я больше не пою. Особенно когда я вижу, как мои друзья умирают. И это целый новый этап, я вхожу в совершенно другое измерение жизни, в котором мои старые друзья больше не предают, а умирают… Своего рода логичное продолжение, немного грустное и теперь – действительно болезненное. 

Спустя столько лет, что вы скажете, если вдруг переслушаете Blasterko­rps?

О, Blasterko­rps, это было так давно! До того, как я «перегруппировался». Это было в 1996, кажется? Этот проект был совсем недолгим: он существовал всего несколько лет, и, если честно – он не был особо серьезным, хоть и был при этом основательно жестким чисто музыкально. У нас было чрезвычайно много идей… которые мы так и не задействовали! Этот праздник с колючей проволокой вместо гирлянд для меня внезапно стал тяжеловат. Мы выпустили кассету, которая была не очень-то хороша, а затем винилы, которые тоже не были классными, и в какой-то момент я решил, что чуть преодолел тот возраст, в котором мне хотелось выкрикивать на каждом углу свою ненависть, и это закончилось.

Не так давно я переиздал эти работы на двойном CD, и затем более почти не сходился больше с человеком, с которым я это делал. И в день, когда мы сказали друг другу «пока-пока», проект закончился. Но это было интересно, потому что Blasterko­rps был размышлением на тему человеческой (не)справедливости, которое я возобновил в Posi­tion Par­al­lèle. Можно сказать, он стал наследником Blasterko­rps.

Переизданный кемеровским лейблом Infi­nite Fog архив Blasterko­rps, шумового проекта Жоффруа, в котором он вместе с Леонсом Бланкертом (I‑C-K/Ni­hiltron­ix) экспериментировал с пауэр-электроникс и синтезаторным пульсом

Когда я слушал «Je serai tou­jours», то подумал, что речитатив под ее конец ⁷ - это такая перекличка с вашим собственным ранним идеализмом. Я ошибся?

Нет. Этот кусок вдохновлен стихом, а вот чьим – я уже не помню. Я его чуть изменил. Но в целом – да, есть немного. Писать его было сложно, я будто бы говорил с тенью, с двойником. На предыдущем альбоме «Mon meilleur ami», кстати, вообще много песен, в которых я говорю с моим двойником. Я думаю, что мы всегда являемся двумя персонами в одном теле: фантазией о том, кем мы хотели бы быть и тем, кем у нас получается быть на самом деле. А говорить со своей тенью, говорить со своим двойником – это полезно, потому что это всегда позволяет обмениваться с самим собой разными углами взгляда на вещи, и «Je serai tou­jours» – это как раз такой обмен.

Mon Mel­lieur Enne­mi, альбом 2012 года, на котором Жоффруа вернул «органный» синтезаторный строй, собрание на редкость печальных, но настолько же резких гимнов 

Мне показалось, что «Petit sol­dat» (как и его кинематографический предшественник Годара) ⁸ пестует некую надежду на синтез идеалистических идеологий. Или же это такое послание будущим поколениям мечтателей?

Да, это песня для будущих поколений. В конце концов, я уже в том возрасте, когда задумываться о сохранении и передаче чего-то – нормально. Это своего рода стихотворение, отправленное наши детям и вообще всем, кто останется после нас.

Чем, кстати, вас так привлекает образ минувшей смерти? Как в «Douce Hiron­delle» и «Si calme…».

А, это сложно! Такая смерть кажется интересной, когда за ней что-то стоит. Смерть как простое окончание жизни меня мало привлекает. Я говорю о ней, когда она рассказывает какую-то историю, ни больше и ни меньше. Да, естественно, я понимаю, что это достаточно романтическая формула. Смерть, как и любое прошлое, на самом деле, не очень впечатляет, если она чинна и благонравна. Если честно, я не очень понимаю, как вообще можно интересоваться смертью, если ты, ну, не мертв. Если я живу, то все еще потому, что меня интересует жизнь. В противном случае меня бы здесь не было. Смерть – это зона абсолютной тьмы. Это зона, которая не имеет истории; именно поэтому сама по себе она меня не волнует. Это конец. Вместо того, чтобы говорить «вот, я буду идти до конца», всегда лучше сказать «я буду идти до смерти». Это куда как прекраснее – но такой конец необязательно лучший для тебя самого.

Не было у вас желание послать все к черту и играть только минимал-синт?

Было! В один момент я хотел остановить оба проекта, на самом деле, тогда это меня больше не особо увлекало. Я ничего не делал в течение шести месяцев, так что… Я не знаю. Как будто я сам дошел до конца. После «Prie pour moi» у меня больше не было желания продолжать Derniere Volonte, я хотел все остановить. Я считал, что я сказал все, что хотел. И в завершении работы над «En garde à vue» я пришел к выводу, что оба этих диска в один момент закрыли целый период моей жизни. После них я все отложил в сторону. Я многие месяцы не делал музыку вообще. Я начал чуть больше писать. Я делал звук для кинематографических проектов, для телевидения (о нем я не буду говорить).

На некоторое время я решил остановиться. Это было долгим затишьем. Даже с «Fron­tière» я не был абсолютно уверен, выпущу ли я его вообще. «Fron­tière» действительно стал границей – он был написан во время драматических событий в моей жизни, которые дали мне желание о них говорить. В противном случае я никогда бы его не сделал. Это любопытно, а? То, как музыка кормится сильными вещами. В противном случае получается дерьмо. Это резко, но это правда.

«Fron­tière» 2019-го – последний да данный момент альбом Жоффруа, куда менее сентиментальный, чем все остальные, но самый личный и одновременно такой же отстраненный

Что вы сами, кстати, думаете по поводу устойчивой моды на звук 1980‑х?

Меня это не колышет, просто потому что я был там, так что кое-что помню. Чем скорее это подойдет к концу – тем будет лучше, это меня утомляет. Я не люблю моду. Я не делаю музыку из-за моды на нее, я делаю это, потому что это мне нравится. Просто я люблю и знаю эту музыку с того момента, все это началось.

Но вы не уверены, что многие встают за синты по тем же причинам?

Они делают это, потому что это стильно и потому что это легко. Потому что это проще сделать, чем сколотить группу из полного состава гитары, баса и ударных. Но что мы помним? Любое возрождение такого звука до сих пор зовут «волной», и любая волна однажды схлынет. Это циклично. Я покупаю очень мало групп, которые играются с восьмидесятническим саундом. И я не чувствую, что играю так же. Когда мне говорят об этом, я говорю: «Да черт!». У меня никогда не было впечатления, что я покупаю что-то из-за похожести на свое поле действия. Просто потому что это – мои корни. Думаю, что если бы я родился в 60‑е, то, сочинял бы вещи более психоделические или, может быть, более проговые, более панковские, наконец. Думаю, весь вопрос в этом.

А что вы еще любите из французской новой волны, кроме Taxi Girl?

Любимая французская музыка, хм… Taxi Girl я больше не слушаю очень давно. То, что они сделали – это до сих пор легендарные пластинки, но любовь к ним я потерял. А, нет, я люблю еще электропанк Métal Urbain, это хорошее мясо. Переслушал с интересом всего раннего-раннего Жана-Мишеля Жарра. Мне нравится то, что делает канадец Ксавье Паради в Automelo­di и под псевдонимом Arnaud Lazlaud. Я слушаю совсем немного французского рока, хотя мне понравилось несколько записей Доминика А, последние. Это очень напоминает то, что делал я. Но я не слушаю что-то особенное из французской сцены. Я считаю ее очень скучной, ленивой и ничего не ищущей.

А вы слушали группу Orchestre Rouge?

Да, когда я был совсем молодым, я слушал Orchestre Rouge! У них был вокалист Тео Акола, который после сделал проект Pas­sion Fod­der. Помню их две пластинки. Первую из них я купил, когда был в том же возрасте, в котором и смотрел «Блуждающий огонек». Они немного походили на группу Mar­quis de Sade. Их никогда не были готовы услышать во Франции. Пусть это и были французские версии Joy Divi­sion, но во Франции это не могло сработать, это было невозможно. И тот некоторый успех, что они имели, продлился ровно до тех пор, пока диски и пластинки еще были основным способом слушать музыку. В чисто количественном смысле все кончилось на нескольких десятках тысяч копий. Жаль, потому что Акола – человек достаточно неординарный, ему было что сказать, писал он хорошо. У него есть абсолютно блистательные фрагменты. Жаль, что я до сих пор не прочел его книги. Помню, что какое-то время он пробовал себя и как актер.

• 

• 

• 

• 

Обложки Posi­tion Par­al­lèle часто буквально сюрреалистичны – это умышленный контраст по отношению к более консервативной эстетике Dernière Volon­té?

Я не считаю, что в рамках Dernière Volon­té я старомоден. Я совсем не консервативный человек. Мне бы все же хотелось, чтобы люди смотрели в будущее, чтобы наконец сломали существующее общество, которое никому не по нраву, чтобы мы вступили во что-то совсем другое. Я думаю, что я – почти анархист в том смысле, что я бы очень хотел, чтобы завтра все разрушилось и было выстроено заново на чем-то очень новом. Я совсем не старомоден, как то думает множество людей. Я не люблю разговоры о том, что раньше все было лучше, потому что я не считаю, что это так. Вот это важно.

Так что обложки Dernière Volon­té – это просто застывшие образы с множественным смыслом и множеством символов, но это не имеет ничего общего с консерватизмом. Я действительно думаю, что «завтра будет лучше», но лишь тогда, когда мы все разрушим на Земле. А после посмотрим, что это даст: по крайней мере, это уж точно будет лучше того, что есть сейчас. Новые поколения, я надеюсь, это сделают.

А Posi­tion Par­al­lèle – да, это действительно умышленная дань уважения сюрреализму и Дада, полностью. Я все еще люблю эти течения, Posi­tion Par­al­lèle – это такая зачерненная проекция одновременно очень современного и при этом ретрофутуристического города. Но затрагиваемых в Dernière Volon­té вещей в Posi­tion Par­al­lèle я практически никогда не касаюсь.

Кто, кстати, эта муха и этот паук с обложек Posi­tion Par­al­lèle?

Это ты, это ты, это ты (показывает на меня, на переводчицу и на Давида). Насекомые. Мы боимся насекомых, потому что мы их не знаем, так же, как мы боимся людей, которых мы не знаем. Наконец, насекомые – это то, как будут изображены люди, если мы поменяемся местами, если насекомые встанут на наше место. Я думаю, что насекомые боялись бы нас. И это интересно, потому что иногда я смотрю на то, как люди реагируют на насекомых. Они ужасаются, тогда как бояться абсолютно нечего. Это просто… форма. Другой образ. И, наконец, забавно видеть, что то, что мы не понимаем, мы тут же стараемся интерпретировать. Даже среднего размера паук может провоцировать некий страх. На моей студии я иногда замечаю просто огромных пауков, которые шастают туда-сюда, а я на них смотрю и пытаюсь понять: почему один вид их, ползущих вот так, бегущих по стене, почему он может заставить меня отпрыгнуть?

Так что я стараюсь приблизиться и посмотреть на них вплотную. Уверен, что это не одиночное действие, и что мы переглядываемся. И, кстати, я никогда не убиваю мух, которых я ловлю. И лично я нахожу их довольно очаровательными, потому и я стараюсь всегда представить нас с головами насекомых. Я думаю, что это пришло из старого фильма «Муха», где мужчина скрещивался с насекомым, но не из того, что снял Кроненберг, а из того, который был раньше, в пятидесятые.

«L’homme mod­erne» и «Faux sem­blants», треки со второго альбома Posi­tion Par­al­lèle «Néons Blancs», в которых хорошо фиксируется то, что Жоффруа говорит выше

Почему вы, кстати, так любите снабжать ваши виниловые издания бонусной семеркой?

Потому что лично я предпочитаю винил, а не CD. Тот, кто покупает винил, это тот, кто напрямую меня поддерживает, это тот, кто платит больше, чем за стандартное издание. Так что это простой способ сказать спасибо. Всегда. И названия бонусов на этих семерках – точно такой же способ.

Вы все еще сочиняете музыку для короткометражек и документалок вашей жены, Овидии. Чем вас вдохновляет совместное творчество?

Оно адаптирует меня к видению, которое не является моим. Позволяет замечать некоторые стилистические и художественные ограничения.  Это другая форма творческого выражения, которая меня страшно завлекает, потому что – парадоксально, но это факт – у нас не так много творческой свободы, когда мы сочиняем что-то единолично. Делать музыку, подходящую к изображению, которое твоим не является – это некоторый челлендж, лучшего слова тут не подберу. Кстати, подобное я делал не только для Овидии, но и для других режиссеров и других проектов.

• 

• 

• 

Насчет визуального элемента. Почему ты несколько раз менял само лого Dernière Volon­té?

Я использовал старое лого, Лотарингский крест Сопротивления, потому что он –  символ всеобъемлющей Свободы, что я нахожу очень забавным. Как и то, что позже он стал символом голлистов – вот это мне всегда казалось вообще смехотворным. Так что я совместил его с кулаком дивизии СС «Гец фон Берлихинген», потому что они – символы-близнецы, и то, что я заставил их встретиться, было точкой взаимоуничтожения значений. Больше насмешка, нежели символическое изображение того, о чем я думал. Лотарингский крест я после оставил: потому что он выделялся из точки пересечения чисто геометрически, так что я решил заключить железную руку в «священный огонь» на, собственно, «Le Feu Sacré». А после в новый логотип снова включил крест как знак тех самых одержимостей и религиозных символов, которые могут быть больше и шире самой религии.

Так что сейчас моя музыка – это не музыка с посланием. Если кто-то слушает то, что я пою, то он думает об интерпретации, которая удобна конкретно ему, но у меня нет сообщений для кого-либо определенного. Нет конкретной политического или религиозного посыла. Музыка для меня – способ вынести мои навязчивые идеи, мои страхи, мои опасения вне меня. Каждый делает то, что он хочет. Думаю, что современная жизнь и так слишком тяжела для всех, а если буду морализировать и я – то она вообще станет невыносимой.

Интервью: Артем Абрамов
Фото: Андрей Гончаренко