Буддущее беспощадно: мессианские мотивы в буддизме

ko nu harṣaḥ ka ānan­da
 evaṃ pra­j­valite sati
К чему радости, к чему удовольствия,
когда вокруг всё пылает огнём? 

(Уданаварга, 1:4)

К смерти второй – и обратно

В буддийских религиях никогда не было какой-либо особенной эсхатологической фиксации: Сиддхартха Гаутама, основатель буддизма, заявлял, что даже вооружившись всеведением, невозможно обозреть начало этого мира. Без всеведения же любой неминуемо попадает в рекурсивную ловушку вопроса “А что же тогда было до?”. То же самое касалось и конца этого мира. По крайней мере, дилемма “Вечна ли Вселенная или она не вечна?” входила в список вопросов, на которые Будда отвечал “благородным молчанием”, указывая на то, что вопрос не имеет смысла или же изначально некорректен. 

Однако при этом Будда учил, что непостоянство, анитья, является одним из главных и фундаментальных свойств феноменального мира, сансары. Всё сложное и сложенное, что существует, будет однажды разрушено, а всё рождённое – однажды умрёт. Мир уже объят языками пламени энтропии, каждое живое существо ежемоментно горит, не замечая того и покорно двигаясь к неминуемому распаду.

Из этого свойства сансары логично вытекает учение о непрерывном круговороте элементов: настанет момент, и каждая составная обусловленная форма (будь то любая конфигурация атомарных единиц или же целый мир) разрушится и перестанет существовать в прежнем виде. Вселенные – совокупности мириад феноменов и существ – уничтожаются в конце каждого мирового цикла, причём в разные циклы уничтожаются разные уровни существования. Но даже при полном уничтожении отдельной вселенной (которое случается крайне редко) все феномены-предпосылки разрушающегося мироздания всё равно продолжаются своими последствиями – пусть и в другой части фрактально масштабируемой мультивселенной, так как даже после полного уничтожения отдельного мира индивидуальные континуумы населявших его существ трансмигрируют в соседнюю вселенную.

Данные положения приводят к тезису раннего буддизма о том, что нет конца сансаре, но всё же есть способ прекратить это бесконечное бесцельное бытование в индивидуальном порядке, достигнув его прекращения – нирваны. Чем является нирвана в разных буддийских религиях – вопрос отдельный, однако в ранний период существования последователи Будды однозначно трактовали нирвану как окончательное и необратимое угасание сансарического бытия (а другой формы бытия, собственно, и не подразумевалось). 

Естественно, если вы не переживаете остро страдательный характер постоянного становления, которое ежемоментно изблёвывает самое себя, а цепляетесь за привычные ментальные конструкты, как и всякий обычный индивид, то навряд ли вам покажется воодушевляющей перспектива несуществования, даже если бы вам предложили обрести сей плод без продолжительной аскетической практики. Ведь люди предпочитают просыпаться от снов только тогда, когда они превращаются в кошмар. 

Однако для хардкорных последователей Будды воспроизводящийся кошмар бытия-становления был очевидным, поэтому они с усердием занимались освобождением от привязанностей этого мира, которые держат их здесь. Забавно, но этот их идеал напоминает ту самую “смерть вторую”, которой Иоанн Богослов так стращает нераскаявшихся грешников в своём Откровении, подразумевая, что вычёркивание из Книги Жизни – это и есть самый страшный конец. 

Застрявшие в сансаре

Но всё же среди буддистов были и те, кто решил найти альтернативу спасению от пламени бытия в покое небытия и отложить нирвану на потом. Лайфхак в виде принятия обета самому стать буддой (беспрецедентная программа-максимум) обеспечивал приверженцев Махаяны особым видом этического оправдания для цепляния за феноменальное существование, что было уже вполне в духе проприетарных школ индуистской психопрактики и философии. Это походило даже и на поиски бессмертия, так как в ряде случаев обет звучал как “да достигну я окончательной нирваны только после того, как приведу к освобождению всех живых существ”. Планка идеала таким образом поднималась на невиданную высоту, попутно подводя к мыслям о конечности сансары – раз уж оговаривается возможность спасения всех чувствующих существ. Такое противоречие с ранним буддийским дискурсом снималось затем различными способами (Махаяна вообще специализировалась на искусственном создании и последующем снятии логических противоречий), поэтому концепция финального и всеобъемлющего спасения, несмотря на свои апокалиптические масштабы, даже не входила в список центральных тем махаянского буддизма, будучи чисто гипотетической. 

Вероятно, сама задача махаянского обета “стать буддой во имя блага всех чувствующих существ” – быть уловкой-упайей, ориентированной не на теоретическую (и, по всей видимости, недостижимую) финальную цель в конце пути, а на кардинальную трансформацию идущего по данному пути воннаби-будды, который перестаёт быть эгоцентрированным индивидом и становится функцией, пробуждающей силой. В связи с этим интересны отдельные схоластические обсуждения возможности существования иччхантиков – класса существ, которым освобождение недоступно по причине отсечения ими всех “благих корней”, то есть качеств, способствующих Пробуждению. Такие обсуждения имели место в философской традиции ранней йогачары (одной из четырёх основных философских школ буддизма), а выводы были довольно забавны: во-первых, для иччхантиков постулировалось вечное сансарическое бытование в опустевшей вселенной, а во-вторых – в ряды иччхантиков, таким образом, попадали и бодхисаттвы, давшие обет “освобождения в последнюю очередь”, который, в случае существования иччхантиков, становился неисполнимым. В итоге главная страшилка йогачаринской Махаяны является кривозеркальным отражением христианской утопии: вечное существование праведников (правда, вместе со злодеями) в застывшем моменте конца времён.

Деградация или реформация?

Те же сценарии буддизма, которые можно назвать “эсхатологическими”, в основном связывались не с концом мироздания, а с исчезновением буддийской Дхармы. Такое событие означало для буддистов наступление длительного мрачного периода буддооставленности без возможности спасения из сансарической трясины. Наиболее ранний из подобных эсхатологических сценариев основан на ряде предсказаний самого Будды Шакьямуни об упадке Дхармы. Сама неизбежность деградации и полного исчезновения буддийского Учения, которое может возродить лишь приход следующего Будды, являлась для буддизма непреложным фактом, однако о сроках упадка у разных традиций буддизма были разные версии. 

Интересно, что одной из причин для упадка Дхармы, названных в сутрах, является введение Буддой Шакьямуни института женского монашества. Сам он, создавая женскую Сангху по просьбе своей тёти Махапраджапати Гаутами, отметил, что данным действием сокращает срок существования “чистого” Учения ровно в два раза – с тысячи лет до пяти веков. По истечении этого срока шансы освободиться из сансары резко уменьшаются. Поздние ортодоксы юго-восточного буддизма не преминули усмотреть в этом совпадение с появлением Махаяны в первых веках нашей эры – якобы это и было знамением конца чистого Учения, однако в целом даже ортодоксы-тхеравадины считают, что и внутри самой стойкой ортодоксии неизбежен упадок. 

Последующие ортодоксальные комментаторы сутр пытаются растянуть срок существования Дхармы на пять тысяч лет, дабы не быть настолько пессимистичными; этой же концепцией оперирует и Махаяна, говоря о десяти периодах по 500 лет, в конце каждого из которых происходит реформация Учения с целью освобождения от ржавчины обрядоверий, догматизма и клерикализма. С этим связывается как появление самой Махаяны, так и тантрического буддизма – Ваджраяны. По истечении же последнего из 500-летних периодов, согласно данной концепции, Учение будет уже безвозвратно искажено. Впрочем, конец Учения на территории его изначального возникновения наступил даже раньше – ровно по истечении третьего 500-летнего цикла.

Эсхатологический реваншизм

Одним из самых любопытных и наиболее известных эсхатологических сценариев буддизма является легенда о Шамбале. Данная легенда появляется в XI веке, когда в Тибет из некой загадочной и скрытой страны Шамбалы (Самбхалы) прибывает буддийский чудотворец Чилупа, принёсший с собой учение Калачакра-тантры. В вводной части этой тантры имеется предсказание о реванше “истинного Учения” и финальной битве буддистов с варварами-млеччха, под которыми в XI веке однозначным образом подразумевались мусульмане, которые вот-вот должны были завоевать буддийские государства Северной Индии – Бенгалию и Бихар. К этому моменту буддизм в Индии уже практически сдал свои позиции обновлённому индуизму, но нашествие мусульман окончательно добило его. Уже в 1193 году орда под предводительством Бахтияра Халджи сожгла главный центр буддийской учёности в Индии – университет Наланда. Мусульманские фанатики рубили буддийским монахам головы и сжигали их вместе с книгами прямо в крупнейшей библиотеке того времени. Естественно, данное событие, ставящее кровавое многоточие в существовании буддизма в Индии, не могло не впечатлить его свидетелей.  

Вполне очевидно, что реваншистский дух последних индийских буддистов Средневековья отразился в калачакринском предсказании, которое гласило, что из таинственной северной страны Шамбалы, где Учение пребывает в неизменном виде, прибудет многочисленное войско во главе с праведным правителем и одержит победу над врагами Учения. Правда, образный ряд этого предсказания оказался заимствованным из индуистского мифа о конце эпохи упадка, Кали-Юги, когда Вишну воплотится в виде своего последнего, десятого аватары – царя Калки. Калки придёт в этот мир для уничтожения нечестивцев и установления нового Золотого Века. В шамбалинском предсказании, как и в индуистском мифе, несущего возмездие царя зовут Калки/Калкин – согласно комментариям к мифологической части Калачакра-тантры, в Шамбале под этим именем существует целая династия царей, один из которых (Рудрачакрин, двадцать пятый по счёту) и станет полководцем в финальной космической битве, подобной библейскому Армагеддону или скандинавскому Рагнароку. Разумеется, как и в случае с любым другим эсхатологическим прогнозом, существуют различные датировки предсказанной битвы – самые поздние, опирающиеся на календарь шестидесятилетних циклов из самой Калачакра-тантры, называют 2424 год. 

Несмотря на всю значимость Калачакра-тантры для северного буддизма, идеологическое её обрамление в виде легенды о Шамбале не имеет под собой оснований в ранних буддийских источниках, поэтому данный сюжет является достоянием только тибетских школ, а также объектом для спекуляций в среде нью-эйджеров и шизотериков. Но мессианской фигуре шамбалинского царя Калки Рудрачакрина есть и иная альтернатива, которая объединяет всех буддистов без исключения.

Престол Уготованный

После ухода Будды Шакьямуни его в течение нескольких веков изображали исключительно аниконически, избегая антропоморфных образов. Одним из таких аниконических вариантов изображения Будды был тогда Пустующий Трон, окружённый поклоняющимися ему монахами и мирянами. Это символизировало несколько аспектов: во-первых, то, что Будда покинул эту юдоль скорби безвозвратно, оставив после себя буквально пустоту – его здесь больше нет, но после него осталось зримое присутствие в дарованном им Учении, а также в Собрании последователей этого учения; а во-вторых, то, что место Будды осталось вакантно и его может занять любой, кто готов пройти путём многих рождений и деяний, тропою к подвигу космического масштаба. Но имя следующего претендента на пустующий трон известно уже в ранней буддийской традиции – это бодхисаттва Майтрейя, который ещё много эпох назад дал перед буддами прошлого обет также стать буддой, а ныне пребывает под агентурным именем Натха на небесах Тушита в ожидании последнего воплощения.

Согласно предсказанию, когда настанет положенное время, Майтрейя воплотится в этом мире, за рекордные сроки обретёт Пробуждение (за каких-то семь дней; Шакьямуни на это потребовалось шесть лет), после чего возродит Учение и займёт место на пустующем троне. С этим также связан интересный аспект более поздней иконографии буддизма: трон является уникальным иконографическим атрибутом Майтрейи, который единственный из всех изображаемых персонажей буддийского пантеона восседает на троне привычным для европейцев образом – касаясь стопами земли. В этом раннебуддийский образ трона, ожидающего прихода Будды Майтрейи, удивительно похож на христианский образ Этимасии, пустующего Престола Уготованного, символизирующего Второе Пришествие Иисуса Христа, который в Судный День сядет на него и будет судить живых и мёртвых.

Впервые Майтрейя, согласно несколько путаным буддийским предсказаниям, покинет на краткий миг небеса Тушита и появится в мире людей в тот момент, когда здесь будет бушевать война на истребление, кульминирующая тёмное время отсутствия Дхармы, исчерпания заслуг человечества и всеобщего упадка нравов. Явление Майтрейи повернёт человечество от края гибели, и потомки выживших постепенно возродят цивилизацию. Спустя многие эпохи, когда человеческая цивилизация достигнет пика, Майтрейя воплотится в мире людей окончательно, вновь провозгласив Учение. Согласно предсказаниям, люди будут в этот момент подобны богам – избавлены от болезней и почти бессмертны. В этом апофеозе человеческого прогресса и явится Будда Майтрейя, выдёргивая людей из блаженного довольства умелым указанием на то, что, несмотря на всё, страдательная суть человеческого существования по сути не изменилась со времён проповеди предыдущего Будды, Шакьямуни. После чего огромное количество желающих спасения из сансары последует учению Майтрейи и обретёт освобождение.

Царствие будущего века

В отличие от христиан, которые ожидали Второго Пришествия на своём веку, последователи культа Майтрейи надеялись встретиться с ним лишь в крайне отдалённом будущем, спустя многие рождения. Встреча с Майтрейей гарантировала для буддистов освобождение, сложнодостижимое в эпоху упадка Учения, поэтому с каждым веком всё больше буддистов (особенно среди южных ортодоксов) чаяли не освобождения собственными силами, а накопления заслуг и предпосылок для рождения в эпоху Майтрейи. Занятным примером существования культа Майтрейи в Юго-Восточной Азии может послужить уникальная пагода Дхаммаязика в Бирме – пятиугольная ступа, символизирующая Пять Будд Благой Эпохи и, собственно, самого Пятого Будду – Майтрейю. Эта ступа была построена спустя всего три года после разрушения мусульманами Наланды, в 1196 году. Инициировавший строительство Дхаммаязики бирманский царь Ситу Второй распорядился также пристраивать к культовым сооружениям пятую стену – в честь Майтрейи. Это шло вразрез с курсом на насаждение ортодоксального буддизма Тхеравады, который взяли до этого предшественники Ситу Второго – особенно царь Анората, выкорчёвывавший любые “махаянские влияния”, включая почитание Майтрейи. Однако мессианский культ Будды Грядущего продолжил жить внутри ортодоксального бирманского буддизма: именно встречи с Майтрейей ожидают бирманские буддийские маги – вейкза. Вейкза – сравнительно новое явление в бирманском буддизме, появившееся не ранее Средневековья. Само слово “вейкза” происходит от санскритского “видьядхара” (“ведун”, дословно – “держатель знания”), которым в Махаяне и Ваджраяне называют буддийских чудотворцев и алхимиков, идущих альтернативным монашеству путём. Вейкза уверенно заняли эту нишу, которая пустовала в ортодоксальной Тхераваде с момента силового насаждения её в Бирме царём Аноратой. Основная цель вейкза – достижение долголетия в тонком или божественном теле, которое позволит так или иначе дожить до пришествия Майтрейи. Схожие культы Будды Грядущего существуют и в северном, и в дальневосточном буддизме, однако там, во-первых, имеются и другие мессианские фигуры, а во-вторых – превалируют зачастую иные сотериологические установки. 

Если же разбирать сами предсказания о приходе Майтрейи, включённые в канон, то они мало чем примечательны, кроме фантастических подробностей будущей эпохи и не менее фантастических качеств Будды Грядущего. Согласно канону, каждый будда проходит путь своего предшественника, повторяя основные моменты биографического сюжета, одного на всех. И несмотря на то, что перед последним воплощением в мире людей будущий будда волен выбрать время и место своего рождения, он всё равно обретает Пробуждение всегда в одном и том же месте – на Алмазном Троне в Бодх Гае, под древом Пробуждения. Это можно истолковать, конечно, метафорически – Алмазный Трон не обязательно должен быть географической точкой, а может быть одним и тем же состоянием ума. 

Примечательно, что древо Пробуждения у каждого будды – своё: у Шакьямуни это было древо Бодхи, а у Майтрейи это будет железное дерево “двух тысяч локтей в обхвате, сверкающее и переливающееся, как распущенный хвост павлина”. Да и сам Будда Грядущего, согласно “Анагатавамсе”, будет ростом в восемьдесят восемь локтей. Это открывает простор для спекулятивных фантазий о трансгуманистическом мире молочных рек и кисельных берегов, в котором будда размером с небоскрёб ведёт постчеловечество за пределы бытия. Кстати, Будда Грядущего вовсе не обязан сам быть человеком (хотя должен быть рождён и быть “лингамасампатти”, то есть мужского пола), что открывает простор для модерновых спекуляций о том, что Майтрейя вполне может быть синтетическим существом – искуственным интеллектом, кибернетической сущностью, огромным человекоподобным роботом и так далее. Средневековые индийские трактаты вполне обыденно описывают “механических людей”, янтрамана, как одну из форм чувствующих существ, так что это отдельная богатая тема для исследований.

Исходя из всего вышесказанного, можно заметить, что в силу своей плюралистичности и разнообразия буддийская традиция имеет в наличии целый ряд сюжетов, которые отчасти могут быть названы эсхатологическими, – есть и любопытные параллели с авраамическими эсхатологическими сюжетами и символами, однако они не играют основополагающей роли. К чему думать о конце мира, когда он и так постоянно горит?

Автор: Мефодий Софийский

Иллюстрации: Андрей Корниенко

[Скачать статью в .pdf]

[Купить печатный журнал]