Космическое жертвоприношение Ильенкова

Этот человек – море, он возвышается над всеми мирами. Чего бы он ни достиг, он стремится стать выше их. Если он достигает мира воздушного пространства, он стремится стать выше его. Если бы он намеревался достичь того мира, он пожелал бы стать выше его. Из пяти частей состоит этот человек. Его тепло – свет. Отверстия – пространство. Кровь, слизь и семя – вода. Тело – земля. Дыхание – воздух. Он – сочетание речи и дыхания, кои суть жертвоприношение.

[Айтарея-араньяка, II, 3]

В день весеннего равноденствия 1979 года в Москве покончил жизнь самоубийством советский философ Эвальд Ильенков. В качестве способа самоубийства мыслитель выбрал надёжный и проверенный тысячелетиями: при помощи острого переплетного ножа, сделанного когда-то из обломка пилы, Ильенков перерезал себе горло так, чтобы рассечь сонную артерию – это гарантировало ему скорейшую потерю сознания и смерть. Однако умереть мгновенно у философа не получилось – с ножом в горле он зашёл на кухню к жене, сказал “Я убил себя”, после чего вышел на лестничную клетку и уже там упал. Жизнь закончила очередной виток и продолжила своё движение по спирали.

К самоубийству философа было множество предпосылок, но все они проистекали из жизненного идеализма Ильенкова, который искренне верил в марксистский диалектический метод и в возможность достижения светлого коммунистического будущего. Этот идеализм вступал в противоречие с окружающей действительностью, становился идеализмом еретическим, противоречащим линии Партии. Весной 1954 года Ильенкова даже лишают права преподавания на философском факультете МГУ – после научной публикации, в которой комиссия отдела науки и культуры ЦК КПСС обнаружила «рецидивы давно разгромленного и осужденного партией меньшевиствующего идеализма» и «мелкобуржуазного гегельянства». Это обвинение будет затем позорным клеймом, мишенью для вспыхивающих время от времени кампаний травли философа, вплоть до самой смерти Ильенкова.

В тот самый период после смерти Сталина, когда Эвальд Ильенков совместно с Валентином Коровиковым публикует злополучные тезисы «К вопросу о взаимосвязи философии и знаний о природе и обществе в процессе их исторического развития», он также работает над самым необычным своим трудом, “философско-поэтической фантасмагорией” под названием “Космология духа”. Эта работа по своему содержанию настолько выбивалась из всего, что Ильенков делал до или после, что её даже не включали в посмертные издания сочинений философа.

По своей сути это было космистское откровение, отвечающее на вопрос о смысле существования Человека и Разума во вселенной. Задрапированное множеством цитат, надёрганных из двадцатого тома сочинений Маркса и Энгельса, откровение Ильенкова начинает с того, что спустя несколько десятков лет назовут антропным космологическим принципом – научным объяснением, почему в нашей вселенной вообще существует жизнь. Но Ильенков от вопроса “почему?” переходит к куда более опасному “зачем?” – и здесь маскировка цитатами из Маркса и Энгельса уже не может скрыть необычный характер “Космологии”. Потому что Ильенков возвещает:

Гипотеза, исходя из учета места и роли, которую мыслящий дух необходимо играет в системе всеобщего взаимодействия мировой материи, из учета объективных и помимо воли и сознания складывающихся в мироздании обстоятельств, проясняет ту самую «высшую» и «конечную» цель существования мыслящего духа в системе мироздания, на которой всегда спекулировали все и всяческие религии. Эта «конечная цель» сама понимается как с необходимостью достигаемое сознание, отражение места мыслящего духа в системе объективных условий, полагаемых развитием мировой материи.

И эта — объективно выведенная — «цель» бесконечно грандиознее и величественнее, чем все те жалкие фантазии, которые выдумали религии и связанные с ними философские системы.

Высшая и конечная цель существования мыслящего духа оказывается космически-грандиозной и патетически-прекрасной. От других гипотез относительно финала существования человечества гипотеза отличается не тем, что устанавливает в качестве этого финала всеобщую гибель — гибель, смерть, уничтожение представляют собой абсолютно необходимый результат в любой гипотезе, — а лишь тем, что эта гибель рисуется ею не как бессмысленный и бесплодный конец, но как акт по существу своему творческий, как прелюдия нового цикла жизни Вселенной.

Согласно Ильенкову, цель существования жизни, человека и Разума – эволюция к таким формам существования, которые могут в критический момент развития вселенной направить мироздание по пути космической катастрофы, к Большому Взрыву, ведущему к появлению новой вселенной, в которой этот процесс созидания-разрушения повторится вновь.

Такого значения за человеком и такого смысла его гибели не может, по-видимому, признать ни одна другая гипотеза.

Гибель ведь все равно неизбежна, и ее неизбежности не может не признавать никакая гипотеза на этот счет. И единственное различие между возможными гипотезами может состоять лишь в различных толкованиях объективного смысла и роли акта гибели в лоне всеобщего круговорота мировой материи, места и роли этого акта в системе мирового взаимодействия.

Предлагаемая гипотеза отличается тем преимуществом, что гибель человечества (и мыслящего духа вообще) предстает в ее свете не бессмысленной, как в любой другой возможной гипотезе, а оправданной как абсолютно необходимый акт с точки зрения всеобщего круговорота мировой материи, развивающейся по своим объективным законам.

Мышление при этом остается исторически преходящим эпизодом в развитии мироздания, производным («вторичным») продуктом развития материи, но продуктом абсолютно необходимым — следствием, которое одновременно становится условием существования бесконечной материи.

Апокалипсис Ильенкова, начинаясь с сухого кабинетного языка, оперирующего категориями диалектического материализма, к концу “Космологии духа” обретает завораживающую силу космогонического мифа. Человечество, проходящее ступени эволюции, становится у Ильенкова космическим “мыслящим духом”, который “ценой своего собственного существования возвращает матери-природе, умирающей «тепловой смертью», новую огненную юность”. Советский философ словно бы и не замечает, что переходит к поистине религиозному пафосу: отмечая, что наука и философия не знает “формы более высокоорганизованной, чем мыслящий мозг”, но сразу же предсказывает непременную его эволюцию и появление “мыслящего духа”.

Здесь следует отметить, что к некоторым идеям, изложенным в “Космологии духа”, Эвальд Ильенков пришёл в ходе бесед с советским учёным Побиском Кузнецовым, который, выйдя после заключения в сталинском лагере, успел пообщаться с Ильенковым и изложить свои взгляды на процесс самоупорядочивания материи от простейших форм – к сложнейшим. Кузнецов самостоятельно исследовал эти вопросы и даже создал в военном госпитале, куда попал после ранения на фронте, кружок по изучению проблем жизни. Из этого госпиталя Побиска Кузнецова в 1943 году и забрали на допрос, а потом сразу же отправили в лагеря на десять лет по 58 статье УК РСФСР. Известно, что на философские интересы Побиска Кузнецова повлияли русские космисты, причём наибольшее влияние на свои взгляды Кузнецов признавал за Николаем Фёдоровым.

Похоже, что именно у Фёдорова, грезившего суперморализмом и всеобщим воскрешением, следует искать корни идеи “оживления тленных миров” руками человечества, достигнувшего демиургических возможностей. Фёдоров бежит небытия, в связи с чем критикует “безбожные” философские идеи, выводя и здесь особый, русский путь:

Философия и религия Индии и Германии – пантеизм, то есть такое учение, в котором зло составляет необходимое условие бытия и жизни. Поэтому единственное средство уничтожения зла здесь есть уничтожение самой жизни, самого бытия. Так и решают, и к этому, в конечном выводе, и должны приходить как восточный буддизм, так и западный пантеизм. Наоборот, зендское и славянское миро– и жизневоззрения не делают из зла неизбежного условия бытия и жизни и борьбу с ним ставят целью исторического существования. Оттого исходною точкою здесь является не пантеизм, а конечною – не буддизм и не пессимизм. Между мировоззрениями семитическим и индогерманским зендославянское служит примирительным звеном.

Ильенкову тоже невыносим пессимизм и мысль о том, что существование разума может не иметь под собой никакой цели; что мыслящий мозг вообще может быть побочным эволюционным явлением, которое мелькнёт на мгновение и исчезнет – либо во вспышке самоуничтожения, так и не выбравшись за пределы планеты, либо в ходе эволюции заместившись более эффективным автоматизмом.

Ведь в этом случае мышление оказывается чем-то вроде плесени на остывающей планете, чем-то вроде старческой болезни материи, а вовсе не высшим цветом мироздания, не высшим продуктом всеобще-мирового развития, – ужасается Ильенков и начинает искать смысл в гибели (пост)человечества. Советский философ готов дать уничтожить разум только ради создания новой вселенной – на меньшее он не согласен, не говоря уже о примирении с небытием.

Смерть мыслящего духа становится подлинно творческим актом — актом, который превращает обледеневающие пустыни межмировых пространств, погруженные во мрак во вращающиеся массы раскаленных, светлых, теплых солнечных миров — систем, которые становятся колыбелями новой жизни, нового расцвета мыслящего духа, бессмертного, как сама материя.  Смерть мыслящего духа становится тем самым его бессмертием.

И когда-то вновь — в бесконечно далеком грядущем — новые существа, в которых природа разовьет мыслящий дух, будут — как и мы ныне — созерцать сверкающие над небом их Земли звездные миры  с гордым сознанием, что эти миры обязаны своим существованием некогда исчезнувшему мыслящему духу, его великой и прекрасной жертве.

В сиянии звездного неба мыслящее существо будет всегда видеть свидетельство могущества и красоты бессмертного даже в смерти своей мыслящего духа — опредмеченную, чувственно воспринимаемую, а потому не вызывающую никаких сомнений свою собственную власть над предметным миром.

Звездное небо, как и вся окружающая природа, будет для мыслящего существа зеркалом, в котором отражается его собственная бесконечная природа.

Через сияние звезд мыслящему духу будет говорить — на языке, понятном только ему, — вечно возрождающийся в своих продуктах бессмертный мыслящий дух.

И в созерцании вечной природы человек — как и всякое мыслящее существо — будет испытывать гордость самим собой, космическими масштабами своей собственной вселенско-исторической миссии — местом и ролью мыслящего существа в системе мирового взаимодействия.

В сознании огромности своей роли в системе мироздания человек найдет и высокое ощущение своего высшего предназначения — высших целей своего существования в мире. Его деятельность наполнится новым пафосом, перед которым померкнет жалкий пафос религий.

Это будет пафос истины, пафос истинного сознания своей объективной роли в системе мироздания.

Правда, заявляя, что эта “объективно выведенная цель бесконечно грандиознее и величественнее, чем все те жалкие фантазии, которые выдумали религии и связанные с ними философские системы”, Ильенков не замечает, что повторяет индоевропейский религиозный миф о творении мира из жертвы космического существа. Этот миф лежит в основе дохристианских верований индоевропейцев, но наиболее отчётливо выражен в мифе о жертвоприношении Пуруши, космического духа, который дал начало нашему миру, принеся себя на заклание. Данный миф впервые излагается в “Ригведе”, в части под названием “Пуруша-сукта”, где описывается, как Пуруша приносится в жертву, а части его тела становятся затем пространством, материей и жизнью.

В самом деле, Пуруша – это вселенная,
Которая была и которая будет.
Он также властвует над бессмертием.
Потому что перерастает все благодаря пище.

Таково его величие,
И еще мощнее этого (сам) Пуруша.
Четверть его – все существа.
Три четверти его – бессмертие на небе.

Жертвою боги пожертвовали жертве.
Таковы были первые формы жертвоприношения.
Эти же могущества последовали на небо,
Где находятся прежние боги – садхья.

В ходе развития индийской философии данный космогонический сюжет трактовался по разному, связывался и с понятием “тапас” (“рвение”, “жар”), которое одновременно олицетворяло как аскетическую практику достижения бессмертия, так и огненный жар, бытовавший в момент возникновения Вселенной; данный же сюжет трактовался в качестве обоснования для человеческих жертвоприношений. Жертвоприношение первочеловека Пуруши стало прообразом всех жертвоприношений брахманизма, космическая значимость которых обосновывалась связью с мистерией творения этого мира. Древний индиец, таким образом, обязывался помнить о первом космическом жертвоприношении и моделировать его в ритуалах повседневности. Что наверху – то и внизу.

Что внизу, то и наверху. Там, где осуществляется космическая жертва, микрокосм смыкается с макрокосмом, а постчеловек – с первочеловеком. Велико искушение трактовать самоубийство Ильенкова, совершенное способом, которым из века в век приносили жертвы, как что-то большее, чем суицид разочарованного учёного, скатывающегося в бездну алкоголизма – так же велико, как искушение придать неотвратимой гибели человечества хоть какой-то смысл.

Автор: Мефодий Софийский

Иллюстрации: Mr. Finn

[Скачать статью в .pdf]

[Купить печатный журнал]