Путешествие к острову Эя (Краткий путеводитель по мифологическим представлениям о природе сна)

От редакции: Сновидения по-прежнему остаются загадкой для нас, поэтому мы вольны пока сами определяться, побочные ли это продукты зародившегося самосознания, диалоги ли глубинных слоёв психики с повседневным разумом или же путешествия в тонкие миры, не менее реальные, чем мир наяву. Нижеследующий текст как раз описывает те сомнамбулические поиски неведомого острова сна, которые предпринимали древние. Зачастую из этих путешествий они возвращались иными.

Всё, что зрится, мнится мне, Всё есть только сон во сне. (Эдгар По «Сон во сне»)

Сэр Эдвард Бёрнетт Тайлор, родоначальник анимистической теории происхождения религии, относил учение о сновидениях и снотолкованиях к естественному источнику человеческих представлений о душе. Легко вообразить, как наши предки, переживая ежедневное столкновение с иллюзиями, искажениями и парадоксами сна, понимали его всего лишь как форму явного, бытового существования, но производимого «иным», духовным телом. Сон содержит в себе дихотомию реального, элементы, которые лишь «кажутся» невозможными, путаницу, инобытие, как тела, так и восприятия.

Инобытие тела сновидца заключается в его неподвижности, словно у мертвеца, — между тем он видит и слышит наставников-манов, говорящих животных, пугающие фантомы и разумные предметы, устремляется к тем целям и руководствуется теми мотивами, которые могли бы быть легко приписаны всякому бодрствующему человеку, но это всегда что-то отличное, потустороннее; тело сновидца неподвижно, как правило, оно безмолвно (особенные обстоятельства позволяют сомнамбуле или пророку говорить и действовать во сне), его духовные заботы выдаёт только дыхание, спазмы, движение глаз. Разница, устанавливаемая простым свидетельством соплеменников о действиях сновидца во сне и наяву, привела к тонкому, мифопоэтическому толкованию действий тела, живущего — буквально — внутри человека: органы внутри его органов, ткани внутри тканей, кости внутри костей и жидкости внутри жидкостей — это тело-тень, «отахчук» алгонкинов, «натуб» киче, «уэха» араваков — все эти понятия означают одновременно и «тень», и «душу».

Инобытие тела сна совпадает с циклами жизни-смерти: в пульсе сердца, дыхания, света-тьмы, садящегося и восходящего солнца — и, следуя основному принципу формирования мифической реальности, по которому всякая пустота должна быть заполнена и у всякой вещи должны быть своё место и предназначение, пространство между состояниями наполняется невидимыми, но воспринимаемыми образами, инобытием восприятия повседневного, т.е. сверхъестественным.

Невидимое живёт по своим потусторонним, эзотерическим правилам, часто противоречащим привычному ходу вещей. К примеру, у зулусов объяснение смерти, виденной во сне, необходимо воспринимать с точностью до наоборот — как гарантию хорошего здоровья сновидца, а свадьба означала похороны. В то же самое время закреплялись идеи прямого переноса одной реальности на другую, в частности, в виде физических повреждений и мытарств, которые во сне может испытать блуждающая душа и которые — непременно — будут проявлены на теле сновидца. Прямой способ толкования сновидческих образов требовал ещё большего внимания и осторожности к деталям, к тем самым ключам, которые бы раскрывали проявление образов сна в их действительной бодрствующей природе, их взаимопроникновение. Такие ключи легко терялись — но так же легко создавались и новые связи. Легкомыслие здесь вовсе не означало «нелепость» логики неразвитой культуры, а отображало постоянное усвоение ценностей человеческим сообществом. Но сны не ограничиваются лишь этой аксиологической задачей.

Интегральная роль сна выходит далеко за пределы социальных границ: сон конституирует саму реальность в форме души, или даже в форме странствующего духа, где физическое является всего лишь временным состоянием. Абсурд и смерть — это неотъемлемые части сна, в которых снимаются экзистенциальные противоречия, так как наше сознание хоть и отсутствует во сне, возникая только в бодрствовании как интерпретация опыта сновидения, но мы тем не менее остаёмся основными акторами. Из сна возникает не только телесное инобытие души и не только инобытие восприятия в форме сверхъестественного, но всецело реальность человеческого опыта, его «горизонт».

Установил науку прорицания, открыл природу сновидений, что считать в них вещей правдой. Тёмных слов значенье. («Прометей прикованный» Эсхил)

«Начало живых существ» — так определял Аристотель в трактате «О душе» ту внутреннюю силу, что совмещает в себе цель и конечный результат, первую энтелехию тела, способную вдохнуть в лишь потенциально живой материал собственно жизнь и отличить таким образом живое от неживого. «Пылинка в воздухе», видимая в лучах солнца, сама себя движущая даже при полном безветрии; маленький атом динамики мироздания, нашедший свои цели в движении механизма наших тел, нашего познания. Эту mate­ria sub­tilis, тонкий предмет познания логика медитаций Аристотеля в итоге представляет в виде мысли, что душа есть жизнь тела — даже возможная, формальная, нереализованная в деятельном, подобно сну, который является обладанием знания о космосе, неспособным к действию, в то время как бодрствование — деятельность созерцания души, сосредоточенность на подлинной реальности и её осуществлении. Сон между тем не является чем-то противоположным подлинному, так как сам возможен лишь благодаря существованию души. В «Малых сочинениях о природе» (Par­va Nat­u­ralia) Аристотель устанавливает принцип общности чувственного восприятия, действующий единообразно для сна и бодрствования, также как для души и тела («О сне и бодрствовании»). Размышляя о смысле сна и вере в его предсказательную силу, Аристотель допускает возможность для снов вещих, онейросов (ὄνειρος), прямо указывать человеку на настоящие или будущие события. Подобное знание проистекает из непосредственного тождества восприятия бессмертной и безвременной души и нашего существования, и конечно, такие проникновение и ясность указаний осуществляются через волю богов и соединяются здесь с представлениями Платона о душе. Но гораздо интереснее те «насылаемые богами» образы, что требуют истолкования, потому что такой сон должен быть ниспослан тому, кто будет способен его расшифровать, т.е. не только созерцать его в том виде, что он будет явлен, и следовать слепым указаниям свыше, но восстанавливать знание через своё собственное мышление, интерпретации, привязывая к принципу целостности не только душу, но и ум, — иначе зачем посылать запутанные сообщения тому, кто не будет в силах их разгадать?

Чем сновидения, по содержанию, отличаются от бодрствования? Джозеф Кэмпбелл в «Тысячеликом герое» отмечает «дьявольскую пленительность» образов сна, сулящих в «заманчивом и пугающем приключении» нам открытие самих себя. Во снах гораздо больше динамики, движения, превращений и активности, чем доступно в состоянии даже самой полной бодрости. Сон — это часто приключение, где нет возможности передохнуть или перевести дух, где сковывающие законы пространства и времени больше не действуют. Как и галлюцинация, сон лишает возможности вернуться к прежнему состоянию ума — остаётся только дождаться завершения подобного путешествия, всей истории перехода одних состояний в другие до самого конца. Видимо, даже идея волшебства — не только как сама возможность взаимодействия с миром богов и мёртвых, а как нарушение привычного хода вещей — сложилась благодаря этой отличительной черте сновидения: его динамизму и вседозволенности, тотальности. Человек во сне может быть не только «кем-то» или «чем-то», но и абсолютно «всем». Таким образом сон, соотнесённый с бодрствованием, становится описанием целостной жизни человека и космоса. Переживание всепроникающей сути сна, или, вернее сказать, духовного восприятия, становится источником всякого мистериального действия, призванного создать новый цикл-драму, толкование мира яви для его закрепления с миром божественного, т.е. сны, перенесённые в мир повседневного, светского и общественного, становятся теургией.

Вызвал души мужей женихов, Одиссеем убитых, Бог Гермес килленийский. В руках золотой и прекрасный жезл держал он, которым глаза усыпляет у смертных, если захочет, других же, заснувших, от сна пробуждает. («Одиссея» Гомер)

«Одиссея» совмещает в себе удивительное многообразие всех возможных переходных мотивов относительно функциональной роли сна в истории культуры. Сама структура поэмы разделена на несколько взаимозависимых смысловых частей, «свидетельствующих» о ходе и смысле элевсинских мистерий (Дитер Лауэнштайн «Элевсинские мистерии»). Миф здесь становится вещим сном, онейросом, требующим истолкования. «Одиссея» — мистерия, в которой центральным элементом являются погружение в царство сна, смерти, катабасис, обретение силы, личного центра самости и возвращение в виде иерофанта, снотолкователя. Читатель поэмы сам становится инициатом, способным к следованию и осознанию всего пути Одиссея, его богоборчества и обретения самого себя в приключении, где он сталкивается с подлинным волшебством сна.

Некия (ἡ νέκυια), или вопрошание мертвецов, толкование их посланий, — это лейтмотив всех «апологов» (рассказов царю Алкиною), т.е. книг с 9‑й по 12‑ю, наполненных сюрреалистическими сценами и онейрическими подробностями различных ритуальных практик. Одиссей упоминает, что хранительницы тайн Калипсо и Цирцея не смогли его обольстить и одурманить: в обоих случаях помог Гермес. Некоторые опасности, встреченные на пути, явно указывают на психоделический аспект ранних греческих мистерий. К примеру, упоминаемые Одиссеем лотофаги (Λωτοφάγοι), вкусившие цветка лотоса, забывают всё на свете. Голубой лотос (Nymphaea caerulea) был широко распространён в Египте в качестве психотропного средства, вызывающего сладостный сон и галлюцинации, считался священным цветком, дающим способность к предсказанию, видеть сны наяву, — такую же способность даровало и другое растение, обозначаемое в поэме как моли (гармала обыкновенная, «Phéni­ciens et Grecs en Ital­ie d’après l’Odyssée» Philippe Cham­pault, 1906). Это священные растения Гермеса Одиоса, онейропомпа, покровителя путешественников, «бога значимого перехода» («Her­mes and the Cre­ation of Space» by Mur­ray Stein). Растение моли Одиссей получает из рук самого Гермеса (смертным было «тяжело» вырвать этот корень из земли) в преддверии дворца Цирцеи на острове Эя ¹, куда добрался последний из его кораблей.

Эя (Αἰαία) — место, соединяющее миры, центр между сном и явью, миром живых и Аидом. На острове человеческая душа соединяется с растительной и животной. Сопротивление возможности потерять себя или потерять своё время стоит больших усилий Одиссею: он лишь на год становится «мужем» Цирцеи, за что получает возможность говорить с мёртвыми — своей матерью и друзьями. Время сна, как и время мистерий, относительно, но сон в пределах острова Эя сильно отличается от беспамятства на острове Огигии, где Одиссей будет околдован и брошен в беспамятство нимфой Калипсо. Остров Эя есть царство пророческого сна.

Сновидение, духовное путешествие, духовидение, толкование и экзегеза — всё это, согласно грекам, находилось во власти Гермеса, и каждый мог приобщиться к этой многогранной психогенетической мистерии, пережив себя как Одиссея, обрётшего равновесие на острове Эя, принёсшего жертву и вернувшегося домой иерофантом, который способен истолковать сон Пенелопы в виде прямого его значения.

Гомер, будучи посвящённым в элевсинские мистерии, позволяет нам увидеть, как первоначальные доисторические формы конституирования мира, его познаваемости, т.е. жизненный мир (Lebenswelt), переходят от некоторых интуиций относительно роли и значения сна для повседневного в истинную философию, устраняющую разрыв между субъектом и сущим.

Иррациональное таким образом не является чем-то устранимым, как и неустраним сам физиологический аспект сна и его внерациональная (непознаваемая в моменте) внутренняя структура, которая больше напоминает сакральный момент переживания тождества. И хотя, с одной стороны, возникает сложность в определении проблематики познаваемости сознания как исторически преобразованной проблематики познания души (скептицизм Патриции Черчленд или понимание сна как «языковой игры» Норманом Малкольмом), с другой, сновидение и его характерная особенность в выстраивании метамира, инобытия могут быть введены в научный дискурс как модель сознания par excel­lance, отрицающая дуализм и скептицизм Декарта (Антти Ревонсуо).

В итоге — на примере исторических свидетельств развития онейрических представлений — можно наблюдать, как сама природа снов сперва подвигла человека к заселению бренного тела смелым духовным путешественником-тенью, отправляющимся за знанием в божественный предел, после — переместив фокус на саму бессмертную, творческую, познающую суть души как идеи жизни, и к Космосу как духовному воплощению Создателя-демиурга, далее — к возможности тождества индивидуальной души и сверхъестественного в теургических мистериях через самоосознание, совпадение души с умом, чувственным восприятием, — и к определению проблем сознания, где сновидение становится не только возможностью осуществления иного, но и моделью и источником нашего мировосприятия.

Огни Бардо