Код Кочевника (перевод книги Эрика Дэвиса, шестой сеанс)

Врата пейсли

Тантрическая психоделия

Впервые я попал на Green Gulch Farms в солнечное воскресенье осенью 1995 года. Группа студентов сидела под рядами стройных эвкалиптов, непринужденно болтая с Тенцзин Реб Андерсоном, в то время руководителем San Fran­cis­co Zen Cen­ter. Совсем недавно умер Джерри Гарсиа, и в какой-то момент одна блондинка лет сорока спросила Андерсона на полном серьезе, был ли Гарсиа бодхисаттвой.

Я бы, конечно, провалил этот «коан из округа Марин». Но не Андерсон, который ответил адекватно и без всякого снисхождения. Начал он с буддийской идеи защитников: существ, которые призваны охранять дхарму, полностью в нее не погружаясь. Андерсон, скорее всего, почерпнул эту идею из учения о дхармапалах тибетского буддизма, а в особенности о локапалах, мрачных местных духах, которые стали служить пути Будды только после того, как их подчинил тантрический миссионер и колдун Падмасамбхава. Некоторые из этих шаманских существ не полностью приняли учение Будды: влившись в тибетскую традицию, они сохранили определенную пограничность. Как показала недавняя история с Дордже Шугденом, манифестация Манджушри для одного монаха может для другого обернуться кровожадным демоном.

В любом случае, ответ Андерсона был блестящим. Нисколько не осуждая весь тот воображаемый визионерский экстаз, который фэны получали на своих чокнутых концертах, Андерсон провел четкую грань между Гарсиа и дхармой – разделив их, но при этом подчеркнув связь, которая была столь же локальной, как и локапалы. Но хотя американский дзен и Grate­ful Dead были главными шоу-стопперами на калифорнийском духовном карнавале, отделить их друг от друга было необходимо. Наркотики лежали в самом дальнем углу этой изгороди, потому что, как сказал Андерсон, буддизм это точно не про наркотики.

Какие именно наркотики, он не сказал, да и собственно, к лучшему, потому что день клонился к закату, а тема Grate­ful Dead затянулась. Как известно, страсть Гарсиа к подогретой героиновой ложечке была временами поразительной, к тому же мало найдется голосов в защиту просветляющей природы героина. Говоря о Grate­ful Dead, мы говорим прежде всего о психоделиках – ЛСД, грибы, пейот и прочие вещества, превращавшие их ковбойский джаз в дионисийские мистерии и электрическое бардо. По удачной аналогии Андерсона, психоделики можно сравнить с непереваренными буддизмом шаманскими элементами тибетской народной магии, которые, оставшись за пределами дхармы, все равно помогли ее сформировать.

Оставив в стороне Grate­ful Dead, я бы предположил, что совпадения между американской культурой психоделиков и американским буддизмом можно грубо соотнести с пограничной зоной, населенной дхармапалами. Аналогия эта работает исторически и, если хотите, институционально. С одной стороны, значимая историческая связь между психоделиками и американским буддизмом в 1960‑е и 70‑е, и с другой – напряжение между местными духами и защитниками дхармы, помогает нам понять, как некоторые современные американские буддисты борятся с противоречивым, еретическим духом психоделической духовности. Когда тибетские буддисты вовлекли в дхарму свирепых божеств исконного до-буддийского пантеона, они столкнулись с теми же проблемами, с какими встретились американские буддисты, пытаясь избавиться от магических молекул в благостном вареве дхармы: как одновременно ими гордиться и их предолеть, интегрировать и контролировать.

Седой, бородатый облик «Maha Jer­ry» сразу говорит нам: вопрос психоделиков и американского буддизма остается тесно связанным с коллективным духовным нарративом особенного поколения американцев. Хотя буддизм в Штатах начал пускать корни задолго до феномена «60‑х», дхарма шла по тому же контркультурному пути расширения сознания, который в конце концов вытолкнул под софиты Тимоти Лири. На самом деле, без Шутников, кислотных тестов и «мгновенной нирваны», мест вроде Green Gulch сроду бы не возникло. Американский буддизм сразу же направился твердым шагом в контекст контркультурной духовности, а ее просто невозможно понять, не принимая (в том числе во внимание прим.переводчика))) психоделики.

Легитимность психоделической духовности – крайне спорный вопрос, особенно в контексте аутентичности и иллюзии, играющих ключевую роль в оценке наркотиков. С антропологической точки зрения, трудно не разглядеть в вопросе легитимности механизм культурной власти, посредством которого религиозные институты и линии преемственности определяют себя и устанавливают барьеры. Как мы знаем, психоделические вещества (мы не говорим сейчас о психоактивных средствах) сыграли глубокую роль в истории человеческого духа. Мы можем не знать, чем именно была прославленная в Ведах сома или странный пунш, подаривший Элевсинским мистериям их загадку, но это определенно была не просто овсянка на воде. Психоактивные растения еще сильнее связаны с древними первобытными практиками, которые описываются общим словом «шаманизм». Религиозная культура добуддийского Тибета, к примеру, была частью огромного шаманского комплекса, простиравшегося через всю Евразию, включая в самых северных своих регионах ритуальное употребление красного мухомора.

В любом случае психоактивные наркотики должны быть включены на одно из первых мест в любой список того, что Мирча Элиаде назвал «технологиями экстаза» – набор средств для изменения сознания, включающий танец, игру на бубне и барабанах, пост, секс и физические испытания. Но в 1960‑х, в культуре, которая смела свои мистические и экстатические традиции под трухлявый ковер магистрального христианства, контекста, в котором можно было проявить полученный экстатический опыт, почти не было. В то время, как кто-то может исследовать психоделическое пространство как «модернистскую среду», рассматривая в качестве понятийного языка науку и природу, другие находят, что только мистический язык и оккультные образы способны верно отразить их химическое просветление. Многие из западных людей обратились к восточным религиям потому, что Восток долгое время был такой воображаемой зоной, куда можно было сбежать из надоевшей тюрьмы научного материализма. Этот «поворот к востоку» имеет и феноменологический смысл. С одной стороны ЛСД посылает змеиную энергию взорвать ваш спинной мозг или погрузить в аопокалиптические мандалы или заставить мир вибрировать энергетической пустотой. В то же время наркотики могут раскрыть простой имманентный дзен в повседневности: лист, легкий ветерок, или, если вспомнить знаменитые Врата Восприятия Олдоса Хаксли, банальную складку на брюках.

Наркотики и дхарма сами по себе были ингредиентами тревожного контркультурного варева, куда входили свободная любовь, астрология, уличные протесты, длинные волосы, анархизм, электрогитары, активная пресса, Кастанеда и индийская иконография; не говоря уже о роши и ламах, которые приезжали в 60–70‑е основывать собственные организации. Вся эта дикая, эклектичная тусовка должна была казаться такой же устрашающей, каким, видимо, показался Тибет в восьмом веке индийским миссионерам. В каком-то смысле контркультура стала американским поехавшим шаманизмом, кипящем буйной энергией и магическими фантазмами. Беря начало в этой интенсивной, пестрой культуре, западная дхарма перешла от маргинальных поисков интеллектуалов и культурных вольнодумцев к влиятельному, пусть и сдержанному, массовому феномену, которым она стала сегодня. В то время как эти корни были вполне трезвыми, почва, вскормившая их, была напичкана психоделиками, и эти причудливые витаминки принесли соответствующие плоды.

Буддизм обязан множеству новых приверженцев притягательности измененных состояний сознания – очарования, которое во многом было стимулировано, если не целиком порождено, психоделиками. Проще говоря, они дают людям вкус к эксперименту, власти, страстным желаниям, инсайту и наслаждению немного пощипать свои чувства. На более глубоком уровне психоделики вдохновляют исследовать личный, непосредственный опыт и понять, что ад и рай лишь функции их собственной психики. Многие западные люди пришли в буддизм потому, что в нем нет слепой христианской веры, и он более отвечает их научному темпераменту, который наркотики только усиливают. Этот демократический поворот к непосредственному опыту стал одним из критериев контркультурной духовности, а также американского буддизма. Мнение, что самадхи доступно всем, что каждый обладает умом Будды, подчеркивало универсальное действие молекулы San­doz. “Ты когда-нибудь пробовал?», вопрошал Хендрикс. Если нет, почему нет?

Вскрытый однажды, западный ум с готовностью принял иные ритуалы и строгие учения, обещавшие еще более глубокий и тонкий опыт. Понятие практики – наверное, самого богатого и многозначного термина в американском буддизме – очень важно здесь. Одно из базовых значений практики это техника: мы не верим, мы делаем. (или точнее, «действие происходит»). Другими словами, кто-то совершает технику, внутреннюю технологию или психо-поведенческую операцию и смотрит, что получилось. Хотя акт поглощения сахарного кубика операция не менее старомодная, чем дзадзен или хатха-йога, психоделики учат нас, что измененных состояний, даже самых чистых, можно достичь через технологии восприятия.

Конечно, ЛСД не был единственным инструментов в неизменно расширяющейся оккультной аптечке контркультуры, куда входили гадательные системы Таро и И‑Цзин, средства биологической обратной связи, плавучие резервуары, вместе с кучей внутренних и физических дисциплин: дыхательная гимнастика, тай-цзи, массаж, пранаяма, веганство и крийя-йога. Учитывая беспрецендентный технологический опыт поколения бэби-бумеров, они развили убеждение, что техника в каком-то смысле причастна процессу трансформации и инсайта. Является ли она внешней или внутренней – уже не столь важно. Кто скажет точно, где происходил кислотный тест с его системами обратной связи и световыми шоу – снаружи или внутри? ЛСД помогло убедиться, что метафора Элиаде касаемо «духовных технологий» нашла свой путь в лексикон контркультурной духовности и упрочилась там настолько, что до сих пор всплывает в работах уважаемого буддолога Роберта Турмана.

Проблема с метафорой технологии в том, что она часто порождает дуалистическую точку зрения, а зрелая практика стирает восприятие того, что действующий – это некто, использующий инструмент для достижения цели. Для американских буддистов того времени это стало важным уроком, потому что сами цели были космическими. В те идеалистичные времена существовала настоящая одержимость достижением просветления – одержимость, которая черпала свою силу в ожиданиях, изначально спровоцированных наркотиками. Десятилетиями буддизм старался отвлечь внимание от этого момента, и многие учителя стремились развенчать ауру возбуждения, окружающую медитативный опыт. Я предполагаю, что враждебность, с которой многие современные буддисты относятся к психоделикам, состоит в опасении, что практика останется повязанной с желанием (что само по себе плохо) опьянения. Но желание это вполне оправданно – трудно сказать, сколько людей продолжило бы заниматься практиками, не получая периодически «плюшек» – неважно, от коврика для медитации или сахарных кубиков.

Но психоделики не просто вызывают опьянение. Как и пресловутая кислота, они работают на уничтожение на социальном и индивидуальном уровнях прочной субстанции конвенциональной реальности – так называемого здравого смысла. Невзирая на неземные видения, которые могут дать наркотики, их глубокий месседж раскрывает относительность мысли и восприятия. К сожалению, как замечено не раз и в том числе Ницше, «все относительно». Сильный психоделик может дать проблеск истинной пустоты; но если вечером она сияла ледяными вершинами, то утром покажется бездонной ямой. Легкость, с которой многие принимающие психоделики впадают в цинизм, психическую нестабильность и подсаживаются на более опасные вещества, показывает, что психоделики сами по себе не делают ничего для построения контекстов смысла и вдохновения, необходимых для предотвращения превращения технологий экстаза в пустые и даже разрушительные механизмы. Некоторые из новых религиозных движений 70‑х – типа патлатого Движения Иисуса – отвечали на наркотическую пустоту новым фундаментализмом. Но дхарма – чья всеохватная концепция шуньяты сопряжена с сострадательным отрицанием нигилизма – выглядит необычайно сбалансированной для ответа на вопросы, поставленные жесткой психоделической конфронтацией с конечной относительностью и провидческой природой всего феноменального опыта.

Итак, как мы можем выразить и охарактеризовать связь между психоделиками и практикой дхармы? Общий ответ, который дают хоть раз попробовавшие вещества буддисты, таков: «наркотики открывают двери». Без особого труда или знаний со стороны практика психоделики взламывают конвенциональную реальность, расширяя идентичность за пределы ограничений эго, включая уничтожение этого эго, раскрывая связь между разумом и тотальностью реального. Какими бы «неаутентичными» эти опыты ни казались, многие отвечают на них, обращаясь впоследствии к восточным практикам с целью расширить, понять и углубить свой инсайт.

Когда их практика стабилизируется, многие из этих людей бросят наркотики как ненужные и даже вредные, отвлекающие от созерцания, глупости. С этой точки зрения духовная практика становится чем-то вроде старта Аполлона – 11. Наркотики указывают тебе путь к Луне и просветлению, насильно отрывая от притяжения общей реальности. В этом случае их надо отбросить, как отработанные ступени ракеты. Или, как саркастически заметил Алан Уоттс: «Если ты получил сообщение, повесь трубку».

Но что происходит, когда серьезные практики начинают следовать тому, что поэт Дэйл Пенделл назвал «гибельным путем»? Что происходит, когда вы открываете дверь и не закрываете ее плотно за собой? Тут начинаются реальные противоречия. Никто, конечно, статистику не вел, но я предполагаю, что изрядная доля самопровозглашенных американских буддистов хотя бы периодически сталкивалась с буквальной, словно перед концом света, пустотой в сердце психоделического гиперпространства. Но я также предполагаю, что большинство учителей дхармы, попроси я их оценить подобный опыт, немедленно бы опустили толстый большой палец вниз. В самом деле, психоделическая духовность для американского буддизма может быть едва ли не единственной ересью (кроме голосования за республиканцев, конечно). Ересь это западный концепт: процессы над ведьмами, гностические культы и все такое. И хотя серьезная психоделическая культура определенно обладает гностическими аспектами, в контексте американского буддизма ими скорее обладает тантра – грубая, скандальная, но своя, растущая из «естественной» традиции контркультурного безумия.

Что касается американского нео – тантрического спектакля, я не имею в виду, что психоделики имеют что-то общее с аутентичной азиатской тантрой, бесконечно сложной и богатой традицией, о которой я читал слегка то тут, то там. Тем не менее, в духе продуктивных аналогий, а не провозглашения метафизической истины, я бы хотел предложить несколько интригующих параллелей. Самая очевидная это секретность. Несмотря на свою ключевую роль в распространении американского буддизма, психоделики определенно не являются предметом буддийских бесед, статей и книг. Дискуссии происходят в контексте сангхи и взаимоотношений «учитель-ученик», но очень выборочно и в любом случае нечасто. Причина для подобной секретности состоит в следующей аналогии с практиками панча-таттвы «леворучных» тантрических адептов – которые, кроме прочего, ритуально употребляют алкоголь, рыбу и мясо – все, что в традиционном буддизме строго запрещено. Они буквально «вне закона». Тот негатив, которым окружены психоделики, тоже наделяет их таинственной силой, как и общественное порицание, окружающее употребление плоти животных и алкоголя, добавляет некой притягательной преступности тантрическим практикам.

Связь между психоделиками и тантрой уходит дальше социальных практик, в самое сердце эзотерического восприятия. Это очень трудно описать, но начать стоит с того, что психоделики погружают тело-разум в магическую зону, лежащую между обыденным чувственным миром и миром, описываемым различными языками сна, искусства и самой ядреной метафизики. В рамках этой «логики бардо» воспоминания, идеи и образы множатся и пульсируют как иероглифические сигилы, предлагая паттерны ассоциаций и скрытые резонансы, которые часто принимают – бывает, что и ошибочно – за откровения. Но реальный объект откровения это разум – не просто как источник смыслов или лингвистических категорий, но органическая машина восприятия. В самом простом приближении психоделики представляют воображение, под которым я понимаю не источник наших туманных мечтаний наяву или визионерские полеты, но синтетическую силу, которую Кант считал бессознательным механизмом, через который наши базовые понятийные способности конструируют мир пространства-времени.

Статус воображения в буддизме, мягко говоря, амбивалентен. С одной стороны, оно часто понимается как синоним авидьи – когда принимаешь нити реальности за смертоносных (или соблазнительных) змей. Сама форма ранних буддийских текстов – их сухость, повторяемость, отсутствие малейшего отвлечения – говорят в пользу того, что реальная цель практики это уничтожение, аннулирование воображения. С другой стороны, многие махаянские сутры невероятно фантастичны: галактики бодхисаттв, бесконечная череда исполняющих желания самоцветов, сияющие сферы света и цвета завитка волос меж бровей Будды. Все это кажется очень знакомым. Я реально не встречал пока канонических религиозных текстов, которые могут сравниться с Аватамсака Сутрой, чьи бесконечные детали и безграничные перечисления сочетают одновременно алмазную несокрушимость и фрактальную множественность глубокой психоделии.

В чем литературная функция этих очевидно «воображаемых» материалов? Есть ли они отблески самбхогакайи, соблазнительных народных легенд, или описания буквальных сил и аллегорий мудрости? Какова бы ни была их функция в сутрах, в тантре эзотерическое воображение играет огромную роль, даже на самом буквальном уровне визуализации. Для тантрических медитаций, во время которых божества и соответствующие им мандалы конструируются внутренним взором практика, простое индивидуальное воображение используется как врата восприятия тантрической реальности. Через усердие, передачу и ритуал, воображение алхимически трансформируется, и в реальности проявляется то, что до этого существовало лишь в воображении. Психоделики в целом слишком хаотичны и своенравны для такого контроля; тем не менее, серьезные психонавты частенько будут сталкиваться с ощущениями, образами и карманными вселенными, имеющими четкий тантрический привкус. Почему бы и нет? Если вы углубитесь в тантрические тексты со всеми их тонкими телами, каналами – нади, чакрами и ветрами, нетрудно будет представить, что физические практики типа хатха-йоги, мантр и туммо могут возбудить энергии измененного восприятия, подобно рою молекул, барахтающихся в нервной ванне мозга. В этом причина того, почему психонавты, которые дополнительно практикуют йогу, тайцзи и визуализацию, часто находят эти практики изменяющими феноменологию их наркотических трипов.

Даже если наркотики вызывают реальные изменения в эзотерическом теле-уме, они способны стать вредными и даже демоническими – страх этот обессмертило зловещее народное поверье, что наркотики «проделывают дыры в твоем астральном теле». Как писал Дэвид Гордон Уэйт, средневековые тантрики были не прочь проглотить алхимического эликсира прямо как ренегаты-садху, которые не прочь сейчас принять гашиша и травки Джимсона. Трудно представить, что, если бы в древней Индии были ЛСД, пейот и ДМТ, от них бы отказались местные тантрики. Несмотря на очень комплексный пример тибетской ваджраяны, религиозный темперамент тантры допускает, что определенный процент ее приверженцев неизбежно собъется в сторону гетеродоксии; ее экстремальные течения возьмут на вооружение такие же экстремальные технологии. Представители гетеродоксии могут сказать, что все это не подлинная тантра, а ее вырождение, и будут правы. Но технологии ничто, если они не ускоряют наш мир, и тантра – путь молнии, вполне подходящий эпохе заката дхармы. Возможно, психоделики это хорошо смазанная молния, подходящая для впавшего в еще больший упадок Запада, где работает лишь философия Малкольма X: добейся любой ценой.

2002

Бриллиантовый пасьянс

В 1997 году я получил чистейший, самый настоящий «мистический» опыт – или что-то, по ощущениям чертовски его напоминающее. Случилось это после месячного ретрита в дзен-центре Северной Калифорнии: самое странное, что настигло оно меня в тот момент, когда я мыл в саду свеклу. Я приехал в центр восстановиться после агонии финальных глав Техногнозиса и был реально выжат досуха. Работая однажды днем, я оказался один, в темном уголке, полоская свежую свеклу в маленьком бассейне. Стою я, значит, овеваемый приятным ветерком, очищая красные свекольные корни от душистой влажной грязи. Во мне уже несколько недель не было ни веществ, ни алкоголя.

Что произошло потом, очень трудно описать, и думаю, для начала надо бы прояснить фон. В эзотерической психологии (и еще кое-где) есть идея о разнице между содержанием сознания – чувствами, ощущениями, мыслями – и Свидетелями, которые воспринимают или, скорее, наблюдают за всем этим. На поверхности Свидетель может казаться излишне «дуалистичным» – этакой передислокацией декартовской границы между разумом и телом, о которой все вечно ноют. Но в этом есть зерно истины: через медитацию или строгое самонаблюдение можно вычленить Наблюдателя; еще это доступно через потерю идентификации с мыслями, ощущениями и восприятием.

Итак, мою я свеклу, размышляя о своем, наслаждаясь ощущением прохладной водички, смывающей грязь, когда мое «я» внезапно взмывает как ракета в самые высшие, умиротворенные области сознания Свидетеля. Я стал наблюдателем наблюдателя, наблюдающего за наблюдателем… саморегулирующимся сгустком наблюдения и наблюдателя, сбрасывающим уровни отождествления и перетекающим в иные уровни субъективности, пока в конце не остается почти ничего. Аналогия, возникшая спустя пару мгновений, когда я снова смог соображать, была с подзорной трубой, которую я внезапно поднес к глазам и смог увидеть все гораздо дальше обычного. Мой глаз, мое я, теперь взирало на мой собственный опыт поистине с олимпийских вершин.

Трудно сказать, что чувствовало это новое «я», не прибегая к мистической риторике, чего я делать не хотел, уж больно похоже на бред звучало бы все это, а мой опыт, по крайней мере для меня, был чем угодно, но не бредом. В одном я был уверен: в нем не было ничего человеческого. Это было ощущение существа, но без всяких атрибутов и соотнести его я мог только с осознанием и восприятием. Ощущение было похоже на бриллиант, на глубокое умиротворение, кристаллически – ясный мета-разум, который был одновременно личностным и трансперсональным, коллективным. И поистине удивительным.

Также в нем присутствовал некий бесстрастный ум, который я рискнул бы определить как «ангельский». Я думаю сейчас об ангелах из фильма Вима Вендерса Крылья желания, которые взирали на воюющее человечество с холодной заинтересованностью психиатров. Мой опыт также отражал то, что телемиты и другие маги традиции Соломона называют – если они вообще имеют в виду что-то конкретное – «знанием и собеседованием со Священным Ангелом-Хранителем», как целью ритуальной практики.

Даже взмыв на этот сверкающий пик, я при этом остался внизу, занимаясь тем, что и раньше: очищая свеклу в теньке у бассейна. Та кристальная, всеобъемлющая сущность, которой стал мой разум, сейчас накрыла бесконечную приблизительность того чувака внизу, наблюдая за руками, которые уже не были «моими» и продолжали мыть свеклу. В этот момент я понял с удивительной ясностью две вещи: то, что обычный поток мира течет абсолютно правильно и законно, и что я сильно страдаю из-за того, что сверкающие осколки ангельского сознания, лежащие на крыше моего существа, пытаются сдвинуть в сторону эго, чтобы, сопротивляясь ему, определить себя.

Слово «законный» появилось в моем уме, когда эксперимент начался, но оно могло возникнуть и позже. Забавное словечко. Оно мне никогда не нравилось из-за серьезного контркультурного предубеждения против «закона» – религиозных законов, копов и консервативных ценностей абсолютизма и подчинения. Но именно так я увидел нашу маленькую часть пространства-времени. Как законную.

Позже, когда я размышлял над этим странным словом, я вспомнил, что дхарма означает закон. Необязательно закон в смысле кармы или четырех благородных истин или пяти удивительных чего-то и шести рассудительных того-то, но как нечто, что должно быть. И на эти краткие моменты то, что должно быть, не вызывало во мне никакого страдания или боли, в отличие от всего остального времени, когда взаимосвязи фактора, выбора и желания ставили передо мной перекрестные цели.

В последний момент опыта я поднял взгляд от своих рук к ряду стройных сосен и эвкалиптов, окаймлявших кромку поля. Это была целая вселенная: ветер медленно струился среди ветвей. Я помню, как был поражен, даже том состоянии, что все движется. Несмотря на экстраординарную инаковость моего восприятия, время, казалось, шло своим чередом.

Ну или не совсем своим, потому что все светилось и танцевало как солнечные блики, отражающиеся на морской глади, как утренний туман, как Вегас ночью. Ветер, листва, рассеянный свет, запах эвкалиптов – все вибрировало в унисон друг другу как симфония, и подобно музыке, было предельно невещественным, прозрачным, пустотным, лишенным привычной гравитации. Это было удивительно, прекрасно и так, как должно быть.

Затем, примерно секунд через тридцать после того, как это началось, космический бумеранг вернулся, и я очнулся в привычных лохмотьях старого доброго меня с кучей страстей и желаний, заканчивающим домывать свеклу и волочащим свое тело обратно в зендо для очередной дозы медитации, больше пораженный, чем напуганный.

С тех пор ничего даже отдаленно похожего со мной не происходило, хотя иногда я чувствовал гностическое дуновение ангельского крыла за плечом. Я мог бы попытаться рассказать больше о том, как оно изменило, а в основном даже не изменило, меня, но этой маленькой истории достаточно. И да, я должен сказать это вслух: даже если произошедшее со мной было шуткой нервной системы, я знаю, именно так, как знаем мы о чьей-то безумной любви, что мы несем в себе нечто космическое, что наше я это врата к другому Я, и что всех нас в славе поглотит в конце концов смерть.

2007

Плохой Шаман и лягушка

Человек, которого мы звали Плохим Шаманом, перепробовал, кажется, все, что предлагала естественная фармакопея матушки-природы, но немногое он нахваливал так, как яд Philome­dusa bicol­or, мелкой древесной лягушки, обитающей в лесах бассейна Амазонки. В основном он используется местными, говорящими на языке паноа, индейцами, когда они готовятся к охоте, и впервые в поле зрения экспериментального андеграунда эта лягушка попала благодаря бесстрашному журналисту High Times Питеру Горману. Хотя никакими психоделическими и даже особенно приятными эффектами яд лягушки не обладал, по словам Шамана, он определенно был вещью.

В таких вопросах доверяться Плохому Шаману не стоило – в конце концов он же Плохой Шаман, el bru­jo malo, полукровка из Нью-Джерси, известный своими шутками и ненасытным аппетитом к насекомым, Именно эту смесь возбуждения и тревоги мы, то есть я, Медведь и Пай, испытали, собравшись втроем в начале зимы того года в доме Шамана в горах. В фойе в южном стиле нас встретила живая Philome­dusa – похожие на веретено зеленые Голлумы, которые никак не реагировали на комические попытки Шамана уговорить их дать нам яда. Партия эта прибыла прямиком из джунглей, а яд их, темная вязкая масса, консистенцией напоминал вазелин.

Процедура была простой, хотя и странной: пользуясь тлеющими благовонными палочками, мы снимали небольшой участок кожи с плеча, оставляя маленькие красные заплатки открытой плоти. (Предупрежденный, что останется шрам, я выжег нижнюю часть Древа Жизни). После этого Шаман ватным тампоном нанес на эту открытую рану немного лягушачьего яда и предложил сесть на его плюшевый диван, чтобы подготовиться к интенсивному и часто сопровождающемуся тошнотой приходу. Он сказал, что в случае чего можно блевать прямо на кафельный пол, как делали многие и до нас.

Через несколько мгновений я ощутил полноценный ниациновый приход, когда сосуды расширились и кровь застучала в голове. Когда яд заструился по телу, рассылая электрические разряды по рукам и переходя на внутренности, горло запершило и наполнилось жаром. Все тело дрожало, но я старался держаться ледяной осознанности. Внутри все бурлило, хотя недавно съеденные печеньки из меня все-таки не вышли. По всему телу продолжали разноситься вспышки, но минут через пять напор стал спадать. В конце концов мы трое растянулись на кушетке, посасывая Gin­ger Brew Reed в ожидании, пока последние всполохи нейронного шторма не утихнут.

Лягушачий полет был странным. Я также понял, что стоит чуть перебрать с дозировкой и мы сыграем в репетицию собственной смерти, которая так привлекает некоторых психонавтов. Но я был не готов к последствиям приема, которые сказались в следующие несколько дней: потрясающий подъем энергии и настроения без раздражительности, следующей за приемом стимуляторов. Наша встреча с ядовитой лягушкой была только началом длинной вакханалии, но после яда даже развлекательные дозы всего остального не помешали мне быть свежим и бодрым на следующее утро.

Плохой Шаман, чье плечо выглядело как изрытая кратерами поверхность Луны, зарядил нас лягушкой еще через день, позволив мне закончить каббалистическое тату. Хотя он обещал, что последствия зависят от принятой дозы, я все-таки принял немного. Но для особенно упрямого Хэтбоя, который был с нами, он решил не делать такого предупреждения, и тот после приема был дрожащей потной развалиной. Единственным плюсом, по его словам, стало то, что он хотя бы не умер. В ответ на это Шаман только улыбнулся: «Может, ты мало принял».

2001

Психонавт

Допустим, вы прошаренный химик-органик в Mer­ck. Экспериментируя с молекулой, выделенной из перуанской лианы, вы получаете мощное психоактивное вещество. Вместо того, чтобы напрячь вас тревожностью, дать надежный торч на пару часов или погрузить ум в амфетаминовые грезы, вещество позволяет вам прикоснуться к кромке одежд Бога – или чего-то, очень похожего на Бога. Временами оно швыряет вас в сверкающую иероглифическую фантасмагорию, тонкую и роскошно причудливую, еще более захватывающую, чем демо-варианты голливудских спецэффектов. В другой раз оно ведет вас к фундаментальному прозрению сути формы и пустоты. И хотя дальнейшие попытки наладить контакт с этим инсайтом почти безрезультатны, полученный опыт все равно оставляет вас в убеждении, что обычная жизнь питается из более глубоких истоков, чем вам раньше казалось.

Сейчас вам кажется, что вас накрыл эффект, полезный не только как потенциальная дорожка к загадке сознания, но и как базис для создания реально интересных коммерческих наркотиков. Иными словами, вы спятили, верно?

Как бы не так! Все знают, что эти вещества люди потребляли тысячелетиями, но научным мировоззрением Запада они оказались запрещены. Невзирая на мощный психодуховный эффект, потенциальное прозрение, которое они несут, не вызывая при этом привыкания, психоделики типа ЛСД, псилоцибина, мескалина, кетамина и ДМТ смешали в одну кучу со спидами и крэком. И результатом этих запретов стало прекращение исследований, которые рациональная цивилизация принесла в жертву тайне.

Невзирая на продолжительную и непримиримую «войну с наркотиками», последнее десятилетие возродило психоделические исследования и на официальном уровне и в подполье. На официальном уровне группы вроде MAPS ( Mul­ti­dis­ci­pli­nary Asso­ci­a­tion for Psy­che­del­ic Stud­ies Рика Доблина) и Heffter Reseach Insti­tute (возглавляемый Дэйвом Николсом), а также исследователи-одиночки вроде Рика Страссмана и Карла Янсена в Великобритании сделали свою домашнюю работу, уравновесив субъективные отчеты сухим методологическим языком протоколов, фармакологии и полевых исследований. Эти скромные изыскания лежат в основании возобновления официальных психологических исследований, прекращенных более тридцати лет назад.

Тем временем на дальних рубежах легальности маленькие группы отчаянных, иногда чуть двинутых личностей продолжают делиться дивными историями об экзотических новых наркотиках и их еще более экзотических комбинациях. Назовем это невинным хобби. Им нравится погружаться не хуже хиппарей прошлого в роскошные дворцы гиперпространства, и они вносят исследовательский дух в свои трипы. Они знают химию и понимают, что психоделическая фармакология не устает порождать разные комбинации уже существующих молекулярных забав. Они тоже принимают эту логику, смешивая разные вещества, чтобы достичь новых высот кайфа.

Даже ветераны Burn­ing Man вряд ли слышали об эзотерических смесях типа AMT, 5‑MEO-DMT, 2C-T‑2, 2C-T‑7, 5‑MEO-DIPT, 4‑Ace­toxy-DiPT, DPT, DOB, 2‑CB. За немногими исключениями, эти белые порошки обычно лишены громких имен. Некоторые известны десятилетиями, другие относительно новы; часть уже успели запретить, но большинство федералы проглядели, и они остались полулегальны. Однако из-за того, что большинство этих веществ химически идентичны нелегальным наркотикам, людей, которые их глотают, технически может обломить Федеральный Акт об Аналогах, который позволяет привлекать к ответственности за употребление в развлекательных целях препаратов, которые «химически схожи» с запрещенными веществами. Но происходит это редко, в основном из-за малоизвестности этих веществ и того, что трудно доказать «идентичность».

Сколько грамм этих порошков синтезируется и потребляется каждый год, сказать с точностью невозможно. Хотя некоторые требуют сложных процедур и редких компонентов для синтеза, львиную долю способен сварить любой выпускник химфака с доступом в лабораторию. Нет ничего, что могло бы остановить любознательного любителя органической химиии от приготовления маленькой серии AMT или 2‑CB, которую он разделит на уикэнде с друзьями, и куча забавных историй тому пример. Некоторые из современных алхимиков даже используют полулегальный статус этих препаратов, продавая их через интернет для «исследовательских целей».

Закулисная циркуляция подобных веществ породила в своем роде герметическую сцену в фармакологии психоделиков, скорее поиск космического единства, чем безумная наука, где фиолетовый туман мистики рассеивают метиловые группы, ингибиторы моноаминоксидазы и необходимость посматривать на часы. Крестным отцом этого психоделического стиля по праву можно назвать Сашу Шульгина, веселого химика из Bay Area, в основном известного по возрождению МДМА или экстази. Со своей женой Энн он написал PiHKAL и TiHKAL, два толстых тома, посвященных соответственно фенэтиламинам и триптаминам, двум столпам психоделической фармакологии. Несмотря на лицензию, которая позволяла ему исследовать формально запрещенные вещества, недовольное Агентство по Контролю за Наркотиками ответило на публикацию этих книг рейдом в захламленную лабораторию мастера, влепив ему 51 пункт обвинений, успешно снятых условиями выдачи лицензии. В ответ Шульгин продолжил посвящать себя искусству смесей, сказав при этом: «Если они что-то запретят, я выброшу образцы и продолжу опыт в другом направлении».

Создатель 2С‑B и 2C-T‑7, двух популярных среди психонавтов веществ, Шульгин описал, синтезировал и проанализировал множество препаратов, чей потенциал оставался нетронутым. Многие из описанных в PiHKAL и TiHKALпрепаратов пустышки, другие очень серьезны. 2С‑B нравится многим из-за своих визуальных, напоминающих мескалиновые, эффектов, а более эзотерический 2С-T‑7 освобождает мощные трехмерные образы, ведущие многих на край бреда. Конечно, важна дозировка, но она условна – недавно один психонавт откинул копытца, вдохнув нерассчитанную дозу 2C-T‑7. Впрочем, даже в правильной дозировке оказалось, что ничто из аптечки Шульгина не сравнится с глубинами погружения под ЛСД, грибами иди ДМТ. «Я находил сведения о веществах, пока мирно спящих в потайных уголках моей книги», говорит Шульгин. «Все они коммерчески доступны и люди о них говорят».

Неудивительно, что сумасшедшие ученые взяли на вооружение интернет с его величайшей паутиной запрещенных данных и закрытых форумов, чтобы информировать интересующихся. Сайты типа Vaults Erowid или Lycaeum дают всю нужную информацию о дозах, составе, легальности, эффектах, и что еще более важно, последствиях. Проблема в том, что такая публичная информация рискует погубить все дело, особенно, если вмешиваются подростки. «Чем больше людей знает о том, что происходит, тем больше их желает влезть и все испортить», объясняет Скотто, один из самых активных участников Erowid. В то же время стойкое любопытство психонавтов и бесконечный потенциал фармакологической нивы создали все растущую зону полулегальных веществ. «Люди изобретают новые препараты быстрее, чем правительство успевает их запрещать», говорит Скотто, замечая, что расцвет синтетических смесей издевается над самой логикой «войны с наркотиками»». Доживем ли мы до момента, когда я могу сесть за то, что сделал 20 миллиграмм 4‑ацетокси-диизопропилтриптамина у себя в ванной, когда никто даже, блять, понятия не имеет, что это? Как называется такая культура?»

Я скажу вам, как она называется: постчеловечество.

Все это может выглядеть очень претенциозно, ведь ткнув в случайный отрезок человеческой истории, вы точно найдете там стойкую тягу к измененным состояниям сознания, будь то нюхательные порошки, зелья, кора или растения. Что же делает грядущую культуру наркотиков постчеловеческой, так это новое с исторической точки зрения сочетание огромного объема знаний по психо-фармакологии, превалирования редукционистских отчетов, и культуры потребления, сфокусированной на «опытной экономике».

Согласно исследователю наркотиков под ником Earth, который запустил Erowid вместе со своим партнером Fire, “мы еще ничего не видели». «В следующие лет пятьдесят теоретически каждый житель развитых стран столкнется с выбором использования психоактивов», говорит он. Он считает, что куча психоактивов еще ожидает своей очереди, и участвовать в этом будут не столько подпольные лаборатории, сколько крупные фармацевтические компании. «Вообразите себе, к примеру, тысячу заменителей кофеина или мириады новых амфетаминов, разве что, менее забавных, чем нынешние. Или что-нибудь типа Виагры. грядущий класс псевдомедицинских препаратов чисто для развлекательных целей».

Знаки этой нарождающейся культуры уже среди нас. Спросите машинистов в метро и на железной дороге, который сейчас час, и они ответят вам: «Время Прилосек!». Яркая, 50-миллионная рекламная кампания, продвигающая «маленькую фиолетовую пилюлю», – примечательный маркер поворота к мейнстримовому использованию психоактивных усилителей. Хотя в рекламе вы этого не услышите, препарат сам по себе предназначен для чего-то поинтереснее банальной изжоги. Но машина маркетинга позиционирует Прилосек как часть жизненного стиля, роскошную сому, льющуюся с небес. Только взгляните на комментарии: «пурпурная пилюля это микродот, цвет пурпурного тумана, образ привлекательной блондинки и часов как двойственных символов вечности и момента, то, что обещают величайшие психоактивные вещества” – практически «пересечение времени и вечности» из поэзии Элиота, парящее над несущимся по своим делам городом.

Обычные наркотики частично обещают эту магию потому, что мы плотно усвоили следующее – наш субъективный опыт в основном, если не целиком, продукт активности нервных клеток. Конечно, это идея еще девятнадцатого века, но сейчас мы располагаем средствами века двадцать первого, чтобы вновь ввести ее в оборот, не говоря уже о кризисе идентичности, который вовсю эксплуатирует современный рынок. Штука в том, что распространив эту редукционистскую парадигму еще дальше, мы поймем, что все живем на наркотиках. Другими словами, начав однажды соотносить свои субличности с разными нейротрансмиттерами, вы дойдете до понимания вашего опыта как продукта гремучей смеси химических стимуляторов и седативов. Когда вы подходите к беговой дорожке или вешаете над столом лампу, чтобы отогнать депрессию, не говоря уже о банальном Прозаке, вы в каком-то смысле обращаетесь к своим собственным нервным жидкостям как к внутренним наркотикам, чей поток хотите отрегулировать. И в этом есть смысл, ведь в конце концов мозг сам производит эквиваленты опиума, кокаина и психоделиков.

Итак, мы все торчки. Проблема в том, что мы при этом живем в эпоху, когда кругом лгут и скрывают правду о психоактивах, а нужно это для оправдания войны с наркотиками и мультимиллиардных вложений в индустрию. Еще тут возникает дополнительный эффект стирания персональной ответственности для получения прибыли. Сейчас за нас решают, чем именно нам травить себя. «Запрет нарушил нашу свободу принимать или не принимать что угодно», говорит Earth. “Мы создали культуру, которая не оставляет выбора». Вместо этого нам предложили простую и исторически недостоверную версию «плохих» психоактивных наркотиков как враждебных захватчиков, чье присутствие в человеческом мозгу и обществе неприемлемо. В то же время людей вдохновили на прием социально приемлемых психоактивов (или, как в случае с риталином, принудили принимать детьми). Вместо того, чтобы назвать лопату лопатой, медико-индустриальный истеблишмент облекает эти пилюли «объективной» риторикой, которая игнорирует неизбежную субъективную реакцию на вещества. С точки зрения индустрии они представлены не как тропинки, ведущие к изменению вашей собственной субъективности, предлагающие исследовать удовольствие, инсайт или умиротворение, но как технические решения для «синдромов» в фиксированном механизме разума-тела.

Парадокс психоделиков – который отчасти служит источником их губительной мощи, несмотря на то, что попкультура и так насквозь прошита наркотическими темами – в том, что они одновременно материализуют и утончают проблему взаимоотношений наркотиков и сознания. На поверхностном уровне они вроде бы склоняются к редуктивной модели, особенно против традиционного религиозного неприятия субъективности. Психоделики доказывают, что некоторые из самых возвышенных состояний человеческого духа – космическое единение, восприятие первичных моделей и архетипических фантазмов – могут быть вызваны таблеткой или растением. Но, так сказать, изнутри, те же самые состояния поддерживают глубоко-духовную или по крайней мере, сконцентрированную на сознании, точку зрения против простого биологического редукционизма. Другими словами, они ведут нас к краю духовного материализма.

Даже если вы рассматриваете это «субъективное» доказательство как недостоверное (лучший подход ко всему здесь написанному), глубокая рефлексивность психоделиков еще дает о себе знать через ту роль, которую в феноменологии трипа играют «установка и обстановка». Сорок лет назад, задолго до того, как он ударился в научную фантастику, Лири говорил о программируемости психоделического опыта, утверждая, что индивидуальная настройка и окружение существенно влияют на опыт – момент, который дальнейшие исследователи только подчеркивали. Это знание меняет модель сознания, потому что попытка механизировать молекулу – увидеть ее, создающей последовательность надежных восприятий и поведения – базируется на огромной роли, которую культура и психика играют в формировании трипа.

Доминирующая парадигма в риторике борцов с наркотиками и медицинских компаний зависит от буквализма, который приписывает силу самому веществу. Психоактивы меняют эту схему, функционируя как ключи, открывающие определенные двери. «Психоделик сам по себе не делает ничего», говорит Шульшин. «Он позволяет вам делать что-либо». С другой стороны психоделик, конечно, участвует в происходящем. Но сам факт представления вещества вашим синапсам, то есть вашей жизни, больше похож на начало отношений, которые просто поднимают в гиперпространство через видео-приставку. Многие любители психоделиков на самом деле воспринимают их как своих друзей – доходя даже до веры в населенность аяхуаски или грибов древними духами. Многие из таких «шамански» настроенных психонавтов презрительно отвергают химически синтезированные препараты как бездушные лабораторные выкидыши.

Но не зря безумные химики, синтезирующие эти самые бездушные смеси, говорят, что такая позиция – тот же буквализм, только перевернутый. Дело не в материи: это диалогичная связь, замкнутое кольцо смысла, связывающее вместе ум и и молекулу. На новейшие вещества возлагаются надежды доставить нас в те зоны, которые еще только предстоит картировать в рамках общественного договора, подпольного или официального. «Начинал я вообще с бутылок, где о личности и речи не шло», говорит Шульгин. «Вы делаете белую кристаллическую массу, которая не знает вас, а вы не знаете ее. Поэтому вы знакомитесь друг с другом». В каком-то смысле эта структура отношений, открытая для коммуникации и открытий, относится ко всем психоактивам, даже самым попсовым. Как и любые отношения, они могут протекать с чудовищными заблуждениями; как и в большинстве, в них смешано всего понемногу. И все же, чтобы почувствовать, как разум отделяется от мозга, значит подтвердить, что вы в хороших отношениях с нейрохимией. И в грядущие годы, когда растущее число синтетических смесей еще крепче свяжет нам руки вокруг румпеля эго, нам лучше дружить с тем разумом, что поведет нас на дальние рубежи сознания, подальше от беспокойного, обезьяньего, серотонинового жужжания нашей повседневной реальности.

2000

Айааватар

Парадоксально, но предсказуемо талантливый Аватар Джеймса Кэмерона рисует группу синих существ в мистическом лесу, сражающихся против агрессивной и бездушной эксплуатации военного-индустриального-медиа комплекса с виртуальными интерфейсами, биотехническими химерами и боевыми киборгами. Парадокс здесь в том, что именно эти синие существа отвечают за донесение до нас видений Кэмэрона.А именно: перед недавним показом фильма в Metre­on IMAX в Сан-Франциско нас, несчастных в 3D – очках, бомбардировали агрессивной рекламой вместе с пафосной рекламой оборудования IMAX, которое в конце концов перенесло нас на планету Пандора так же основательно, как Джейк впрыгнул в тело своего аватара – тело, которое было смоделировано компьютером, и поэтому тоже не вполне реально. Посыл всех этих медиа-костылей прост: мы воображаемо травмированы и нуждаемся в виртуальном аппарате для слияния с ушедшим, но полностью выдуманным сочетанием мудрости и мифа: мира, где живут Нави.

Но вся эта ирония осталась за кадром и я вместе с большинством, ринулся вперед. С плавающими в духе Роджера Дина ландшафтами и галлюциногенной флорой, мир Аватара сообщил нам очередную истину о визионерском сознании нашей эпохи: тот пантеизм джунглей, что сейчас пропитывает психоактивную контркультуру, стал почти мейнстримом. Конечно, мифы о благородном дикаре, экологическом балансе и шаманской мудрости веками преследовали западное сознание. Но Аватар внес в эту старую историю важное уточнение – почти телепатическое общение Нави с окружающим их миром основано на понимании растений и рассудительности, которой хватило бы на всех индейцев Голливуда. Их завидное единство со всем миром базируется на реальной органической связи. Эти волокнистые, живые и слегка отталкивающие щупальца не только позволяют Нави налаживать прямую связь с животными, но также через оптические волокна «Древа Душ» обмениваться данными с предками и Эйва, биологическим духом планеты Пандора.

Конечно, Эйва похоже на Эрда; Пандора это сон нашей собственной Земли. Оккультисты также говорили, что это имя очень похоже на Айвасса, развоплощенную и ‑судя по некоторым наброскам – похожую на пришельца сущность, которая продиктовала Кроули Книгу Закона. В любом случае это явно визионерская операция, облегченная версия приема аяхуаски. Хотя в Аватаре нет ни американских шаманов, ни ослепительных видений, фильм Кэмерона предполагает, что горькое зелье джунглей и дух экологической мудрости имеет свойство просачиваться за границы сельвы. В конце концов, как нам сообщает онлайн-реклама аяхуаска-ретритов, вино из Ban­is­te­ri­op­sis caapi, давшее аяхуаске название (и не самые мощные алкалоиды), также известно как «Вино Душ» – эхо Древа Душ Нави. В одном эпизоде фильма, когда Сигурни Уивер объясняет силу Древа через нейрологический дискурс электрической связи, техник Паркер спрашивает, что она курила – двусмысленный способ сообщить, насколько взгляд Аватара на визионерское единство базируется на психоактивном сознании.

В конце концов, после расцветшего и во многих отношениях нанесшего большой вред туристического рынка аяхуаски, сконцентрированного в основном в Бразилии и Перу, нелегальные круги торговли лианой, управляемые североамериканскими шаманами и их подражателями, сейчас прекрасно чувствуют себя на Западе. Среди профессионального креативного класса, составляющего изрядную часть западных искателей острых ощущений, аяхуаска стала почти мэйнстримом. Поэтому в целом неважно, употребляли ли ее аниматоры или сам Кэмерон; активные компоненты и так присутствовали в водах культурного пространства. И в самом деле, говорим ли мы о содержании (обстановке влажных джунглей киберхиппи или о форме (потрясающая 3D-анимация), визуальная и технологическая риторика Кэмерона неотделима от галлюциногенного опыта.

Ок, допустим, я накурился. Но если связь «аяхуаска-Аватар» все же существует, она объясняет ключевую разницу, отделяющую этот фильм от остальных, пропитанных мистикой благородного дикаря. Вместо того, чтобы искать корни Нави в их фольклоре, духовной чистоте и доступе к сверхъестественным силам, фильм говорит о прямой и материальной связи с растительным сознанием. Это значит, что Эйва (она же айа) не религиозная выдумка, в которую нужно верить – ее можно испытать через телесное слияние. После временного погружения в Древо Душ дымящий как паровоз персонаж Уивер радостно сообщает, что Эйва будет жить, даже когда она умрет. И просто улыбается, типа и так все понятно.

Как и Вино Душ, сейчас нашедшее дорогу к психоделическим окраинам и закоулкам развитого мира, Древо Душ стало биомистическим медиа, матрицей визуальных коммуникаций, связывающей души мертвых и саму экосферу. В финале трудно сказать, что является реальным объектом волшебства: возможность биологического общения с растительным разумом, или сеть технологических коммуникаций, в которой циркулируют наши надежды и страхи, желания и фантазии, голливудские блокбастеры и поездки в амазонские джунгли. Аватар предполагает, что эко-футуристические грезы уже неотделимы от визионерского потенциала медиа-технологий, которым приходится скрывать свои отравленные отпечатки на теле планеты за отчаянными холистичными фантазмами.

2010

Последний трип Теренса Маккенны

В мае 1999 года психоделический бард Маккенна вернулся в свое убежище в джунглях на Большом Острове на Гавайях после шести недель в дороге и с облегчением почувствовал себя дома. С тех пор, как он получил статус короля трипов от самого Тимоти Лири, Маккенна стал кем-то вроде стенд-ап шамана с бесконечными лекциями, потчуя группы психонавтов, искателей и богемных интеллектуалов историями о грибах, машинном сознании и близящемся конце истории. Очень странная тема, но рассказывал он ‑заслушаешься. В итоге рассказчик устал от рутины. Затворник в душе, Маккенна хотел лишь серфить сеть, читать, подчищать кое-какие тексты и наслаждаться мягким гавайским климатом вместе со свой новой подругой Кристи Силнесс, молодой красоткой, с которой он познакомился год назад на этноботанической конференции на Юкатане.

Вскоре после того, как Маккенна вернулся домой, его стали мучить дикие головные боли. Да, мигрени бывали и раньше, но ни разу за пятьдесят два года не было таких приступов, когда мозг буквально вскрывали ледяным ножом. 22 мая, после приступа рвоты, разум Маккены взорвался галлюцинациями: они врезались в мозг словно осколки стекла; осязание и вкус стали сдавать, и он погрузился в лабиринт, бывший, как он позднее описывал, «смесью снов прошлой недели, страхов будущей и маленького ресторанчика в Дублине». Затем кровяное давление упало, и он отключился.

Картина была та еще: Маккенна лежит в полубессознательном состоянии, безучастно вперившись в потолок, пока Кристи в панике набирает 911. Потом Маккена вновь отключается. Вдобавок к тому, что моложе, Кристи была меньше ростом, но чудом ей удалось затащить шесть футов и два дюйма психоделической легенды в грузовик и помчаться с горы в госпиталь. Чтобы держать Теренса в сознании, она заставила его декламировать вслух поэму Роберта Сервиса “The Cre­ma­tion of Sam McGee.”, которую любил его дед. Затем Маккена вновь отключился.

Персонал был в курсе репутации Теренса и сначала они решили, что у него передоз. Но сканирование показало нечто иное: опухоль размером с орех в правом фронтальном кортексе. Образование было диагностировано как множественная глиобластома, самая агрессивная форма опухоли мозга. К удивлению Маккенны, врач описал ее как «плодоносное тело», которое рассылает «мицелий» в окружающие ткани – микологический язык, прямиком из Руководства по выращиванию магических грибов, опубликованного в 1975 году, и написанного в соавторстве с братом Дэннисом, сейчас этноботаником. Остальное было менее приятным. Без лечения Маккенна протянул бы максимум месяц. С лечением прогноз останавливался на шести. «Не излечивался пока никто», добавил врач.

Теренс столкнулся с тем, что не могли изгнать ни одна шаманская погремушка или пейот. В оставшееся ему время он должен был выбирать между химиотерапией, радиацоннным лечением и гамма-ножом, который выжжет опухоль двумя сотнями лучей кобальтовой радиации. В то же время друзья и коллеги искали более тонкие средства воздействия. На Большом Острове Хали Макуа Великий Кахуна Полинезии поднялся на вулкан Мауна Лоа, чтобы совершить там медитацию на исцеление. Он вдохновлялся гавайскими магическими словами силы, которые позднее повторил по телефону самому Теренсу. В невадской глуши радио-диджей Арт Белл вышел в эфир и попросил тринадцать миллионов слушателей принять участие в «эксперименте номер 8». В два часа по тихоокеанскому времени, в воскресенье, 30 мая, слушатели Белла послали Маккенне мощный посыл благопожеланий. «Я не особенно во все это верю», сказал Маккенна. «Но мне гораздо больше нравится идея, что огромное морфогенетическое поле влияет на твое здоровье, чем один вдохновенный лекарь».

Даже после того, как он лег под гамма-нож, Теренс до конца не представлял, что с ним происходит. «Заболевает этим буквально тысяча человек каждый год, так что это редкая болезнь. Я еще ни разу никого не побеждал – почему бы не попробовать?».

Как любой с его историей приема всего чего только можно, Маккенна мог ожидать, что когда-нибудь оно все же ударит. «Как насчет наркотиков?», спрашивал он докторов. Те заверили, что прямой связи тут нет.

«А тридцать пять лет ежедневной дозы травки?», спросил он. Врачи указали на исследования, что марихуана, напротив, заставляет опухоль уменьшаться.

«Слушайте» сказал он. «Если бы реально так и было, мы бы с вами сейчас не разговаривали».

Новость о состоянии Маккенны повергла многих в шок. «Знаете, это было похоже на то, как Говард Коселл пришел на Mon­day Night Foot­ball и сообщил, что застрелили Леннона», сказал Джордан Грубер, адвокат из НАСА и основатель сообщества Enlightenment.com, посвяшенного духовной психологии. «Шок был не меньшим». В течение тридцатишестичасового приступа Маккенне в ящик упало четырнадцать сотен писем с примерно следующим содержанием: «Я люблю вас за то, что вы есть и за то, что вы сделали, и вы так много значите для человечества». За следующую неделю каждый день приходила почти тысяча писем.

Этот потоп цифровых благопожеланий стал завещанием фигуре Маккенны в мире психоделиков, огромном мире, куда ожидаемо входили старые хиппи, рейверы и приверженцы New Age, и что более удивительно – огромное число людей, которые жили в целом обычной жизнью, особенно по сравнению со старожилами 60‑х. Маккенна был для них знаковым «человеком-изменяющим-сознание». Написав пять книг – две вместе с братом – он развил сеть последователей по всему миру. Умный, красноречивый и веселый, Маккенна приспособил к делу свой болтливый ирландский язык и вывел золотую формулу бит-поколения: прожить жизнь и не попробовать психоделики, все равно что прожить жизнь без секса. По его мнению, грибы и ДМТ сделали нечто большее, чем просто усилили важные моменты сна прошлой ночью; они раскрыли программируемый язык разума и космоса.

«Психоделический опыт это не пыльный кролик под кроватью вашей психики», говорит Маккенна. «Это продукт фрактальных законов, управляющих миром на информационном уровне. И нет тут никакой глубинной истины».

Маккенна стал самым любимым психоделическим гастролером со времен Тимоти Лири, самопровозглашенного ЛСД-гуру, который умер в 1996 году среди шумихи, поднятой насчет его онлайн-эвтаназии и планов сохранить себя в криокамере. Как и Маккенна, Лири был интеллектуальным шоуменом, этаким зазывалой на шоу молекулярного разума. Теренс называл это «ролью арлекина» и почти охотно ее играл. В то же время он был более зрелым, чем Лири: «Я не собираюсь жить вечно», говорил он, «и не хочу делать из отделения моей головы от тела сетевое событие».

Лири провел конец 60‑х, пытаясь собрать армию хиппи под боевым кличем: «Включи, настройся и выйди». Последовав его совету, Маккенна вышел и отправился в Индию, где накупил искусства махаяны и контрабандой возил гашиш, пока федеральные руки не дотянулись и сюда, и он вынужден был скрываться в индонезийской глуши. В 1971 году он с братом поехали в Амазонку с целью набрать аяхуаски, но, прибыв в колумбийскую деревню La Chor­era, вместо лианы они обнаружили большие поля, засаженные Strophar­ia cuben­sis, магическими грибами.

В каком-то смысле этот момент стал для американской психоделической культуры поворотным. В Штатах армия Лири распалась на отдельные группы поклонников тяжелых наркотиков, а сам он вынужден был скрываться после побега из тюрьмы. Люди в теме знали о псилоцибине из знаменитой статьи Гордона Уоссона от 10 июня 1957 года в журнале Life, но никто в Америке 70‑х не употреблял Strophar­ia cuben­sis, просто потому что понятия не имел, как ее выращивать. Вернувшись из Южной Америки, братья Маккенна нашли приемлемый способ культивирования. Не будучи единственными, кто взломал грибной код в ту эпоху, они единственные опубликовали результат и вуаля – магические грибы на законных правах вошли в подпольное меню.

Все 80‑е Маккенна выращивал грибы, выдавая по семьдесят фунтов каждые 6 недель. Затем одного его друга – химика арестовали. «C ним обошлись так, что я понял – надо завязывать и переключаться на что-то другое», сказал тогда Теренс. То, на что он переключился, называлось «Теренс Маккенна», харизматичный болтун, которого он продавал, медленно, но верно, преемникам прежней культуры.

Свои пятнадцать минут славы он получил, когда четыре его книги разлетелись в мгновение ока. Сборник его эссе, вышедший в 1991 году, The Archa­ic Revival, оказался особенно влиятельным, особенно среди рейверов и представителей других альтернативных культур, которым нравилась идея, что новые технологии и древние языческие ритуалы ведут к одной экстатической истине. Пища богов, вышедшая в 1992, была нацелена уже на ученое сообщество. В ней Маккенна развивал нестандартную идею, что психоделики помогли продвинуть человеческое общество и культуру, усилив наши визуальные и языковые способности. Хотя антропологи в большинстве отвергли его тезисы, время доказало, что он был прав. Его соблазняли предложениями снять о нем фильм, он публиковался в крупных журналах и как безумный колесил по стране. Он водил дружбу с шишками Силиконовой Долины вроде гуру интерфейсов Бренды Лорел и Джейсона Ланье, и участвовал в рейвах вместе с техно-группами типа Shamen. Лири называл его «Тимоти Лири 90‑х».

Также Маккенна стал популяризатором виртуальной реальности и интернета, еще в 1990 году предрекая, что виртуальная реальность станет настоящим даром для психонавтов и бизнесменов. Но в отличие от Лири, который планировал использовать интернет как сцену для своей последней медиа-шутки, Теренс считал, что интернет станет местом, где пышно расцветет психоделическая культура. «Психоделики всегда были связаны с информацией», писал он. «Само их существование было когда-то запретным знанием. Чтобы узнать о них, вам нужно было быть Олдосом Хаксли». К своему большому удовлетворению, Маккенна дожил до сетевых психоделических сообществ вроде Erowid и Lycaeum. Сеть для него стала не просто источником информации, он был убежден, что она поможет установить беспрецедентный диалог между отдельным человеческим существом и тотальностью человеческого знания.

«Для всех, кто в беде, интернет становится подлинным оракулом», объяснял Маккенна, в качестве примера приводя свою болезнь. «За десять минут я могу просмотреть кипы контрольных исследований, медицинских данных и личных отчетов. Мой рак заставил меня взглянуть с большим энтузиазмом на идею, что через информацию люди могут контролировать и управлять своей жизнью».

К сожалению, в прошлом октябре, спустя пять месяцев после начальной диагностики и лечения, ему потребовалось нечто большее, чем информация. Несмотря на радиационную терапию, опухоль продолжала расти. Теренс поехал в медицинский центр Калифорнийского университета, где группа специалистов удалила большую часть опухоли. После этого они заполнили полость p53, генетически модифицированным аденовирусом, который борется с самовоспроизведением клеток в ДНК остаточных тканей. Генная терапия еще почти на стадии эксперимента; по словам Силнесс, «Теренс стал полноценной подопытной свинкой».

Сначала врачи были довольны результатами, и в течение четырех месяцев опухоль не росла, пока Маккенна восстанавливался на Гавайах. Но в феврале МРТ показало, что она вернулась и стала расти еще быстрее, так плотно заполняя мозговую ткань, что стала неоперабельной. Маккенна отдыхал в доме у друга в округе Марин, где начала собираться семья. Когда вы читаете эти строки, Теренса Маккенны уже нет с нами.

Конец 1999 года, я навещаю Маккенну в его доме в джунглях, когда он восстанавливается после операции на мозг. Он живет в тридцати или около того милях выше изрезанной колеями дороги, которая вьется через роскошный субтропический лес в часе езды к югу от аэропорта Кона. Его дом – модернистская оригами-структура, увенчанная массивной тарелкой антенны и маленькой обсерваторией, – возвышается над зелеными вершинами Мауна Лоа, прямо как в видеоигре Myst. Тут есть маленький сад и лотосовый пруд, а все вокруг увито цветущими растениями, пурпурными цветами и таинственными виноградными лозами.

Маккенна владеет этой землей с 1970‑х, но начал строить дом только в 1993. Каждое утро я поднимался по спиральной леcтнице, украшенной синими светодиодами, чтобы учиться. Именно здесь Теренс проводил большую часть времени, пока я был здесь, уткнувшись в Mac, или сидя в лотосе на полу перед маленьким восточным ковром в окружении книг, дымящих благовоний и веточек шалфея, которые он периодически зажигал и помахивал ими в воздухе. Со своими широко поставленными, с тяжело нависшими веками глазами, он напоминал бывалого бродячего торговца. Силнесс остригла пышную курчавую голову Маккенны до серой щетины; на правой стороне виднелся слегка вспухший, как у Франкенштейна, шрам. Несмотря на неизлечимую болезнь, дух Теренса жив и бодр как никогда: грациозный и веселый, остроумный и саркастичный. Но он быстро устает и получает прилив новых сил только после шоколада или мороженого. Он сильно похудел, изрядно сдав в бедрах, поэтому ходит очень медленно, если вообще ходит.

Маккенна и Силнесс приняли за последний месяц плотный поток посетителей, но все поставлено точно не в стиле Лири. Они пытаются жить нормальной, насколько это возможно в данной ситуации, жизнью. «Когда ты сталкиваешься со смертельной болезнью, возникает много всяких условий», произносит Маккенна своим незабываемым носовым говором. «Одно из них это погоня за панацеей, когда ты мчишься в Шанхай, Бразилию, Доминикану или еще куда-то, чтобы местные кудесники поставили тебя на ноги. А второе – делать то, что хочещь. Это значит ехать на мыс Канаверал наблюдать за запуском шаттла или в Египет – восход у пирамид, или провести месяц в Grand Hotel в Париже. Впрочем, я особо к этому не стремлюсь. Пережить бы очередной приступ, вот о чем я думаю всякий раз».

В убежище Маккенны есть над чем поразмыслить. На шкафчике помещен алтарь, над которым висит старая, пугающего вида, тибетская тханка, а сами объекты на алтаре становятся иконками в компьютерной игре, когда о них рассказывает хозяин. Кликните и услышите историю. Кликните на тханку и услышите рассказ о торговле предметами искусства в Непале. Кликните на резные майянские камни и услышите о дымящемся боге Тецкатлипоке. Кликните на глиняную чашу и попадете в каменный век. «Когда-то», говорит он, беря в руки чашу, «это была продвинутая технология».

Геймеры знают, что самые интересные объекты обычно скрываются за стандартными, и в самом деле, самое интересное спрятано здесь в узких ящиках шкафа. Бабочки. Кликните на этих красавиц размером с колибри, и вы перенесетесь на тридцать лет назад, на далекие острова Индонезии, где Маккенна уворачивался от змей и землетрясений, чтобы привезти самых роскошных особей на выставку в Японии.

Самой важной частью комнаты являются, конечно, книжные полки, забитые тремя тысячами книг по алхимии, естественной истории, поэзией битников, научной фантастикой, кодексами майа, символическим искусством, гашишными мемуарами, теорией систем, индийской эротикой и компьютерными мануалами. Глубоко погруженный в сознание будущего, он остается человеком эпохи Гутенберга. «Большинство моих фанатов не поймут этого, им невдомек, как книжный червь может так интересоваться электронной культурой».

Маккенна получает огромное удовольствие, раскрывая тайну человеческого разума, но не меньше он заинтересован в технологиях. С одной стороны, дом, который закончен только в прошлом году, лишен всяких сложных систем и снабжается дождевой водой, которая собирается в большую цистерну на холме, и питается от солнечных батарей и газового генератора. Тут даже телефонных линий нет. С другой, подключения Eth­er­net есть повсюду, даже на крыше. Компьютеры в его офисе – 7100 Pow­er Mac, NT с двойным процессором, G3 Power­Book и лэптоп Кристи подключены к киберпространству через неимоверно тяжелую, с высоким коэффициентом усиления, тарелку на крыше. Используя радио-технологию расширенного спектра, тарелка Маккенны обменивается пакетами данных с таким же устройством на крыше CTI, его провайдера в тридцати милях к северу. Система стоимостью двадцать тысяч долларов передает в том числе и голосовой траффик. В планы Маккенны входило полностью перейти на лекции в онлайн, исключив этим необходимость «появляться» на конференциях и симпозиумах.

Он обычно проводит онлайн четыре-пять часов в день, просматривая десятки сайтов, исследуя виртуальные миры, общаясь с незнакомцами, отслеживая странные факты. Иногда мне кажется, он относится к сети как к магическому шару, вводя случайные фразы в поисковик просто, чтобы посмотреть, что получится. «Пусть это прозвучит банально, но интернет на самом деле породил нечто вроде глобального разума», говорит Маккенна. Это и есть Бог. Кто-то, кто знает больше о чем угодно».

Пока наше общество все глубже опутывают сети этой колоссальной мыслящей машины, Маккенна беспокоится, не потеряет ли человечество над ней контроль. Тут на сцену и выходят психоделики. «Я не думаю, что люди смогут справиться с этим колоссальным объемом информации, не усилив себя химически или механически. Вы можете считать психоделики энзимами или катализаторами для создания ментальной структуры – без них вы не поймете, с чем имеете дело. Кто бы стал создавать машинную архитектуру или писать софт, не принимая психоделиков в процессе разработки?».

Типичный вопрос Маккенны: одновременно провокативный и реальный. По очевидным причинам сухая статистика доли психоделических веществ в hi-tech индустрии с трудом поддается изучению. Однако Рик Доблин, основатель MAPS, и другие, скажут вам, что, например, Heffter Research Insti­tute получает больше половины финансирования из Силиконовой Долины. (см.глава «Психонавт»).

«Есть определенный смысл в том, что творческий хаос и визионерский потенциал, которые люди получают из психоделического опыта, играют значительную роль в их достижениях в компьютерной сфере», говорит Доблин. Стив Джобс на одной из записей говорит о своем первом «чудесном» опыте с ЛСД, а Митч Капор связывает «развлекательную химию» с ключевыми прозрениями в разработке. «Психоделики пронизывают компьютерную индустрию», говорит Маккенна, «потому что они реально работают».

Психоделики совершенно точно оставили свой след в компьютерной графике, виртуальной реальности и анимации. От фракталов до Pow­er Tools и голливудских спецэффектов цифровые образы часто вдохновлялись изменениями в восприятии под воздействием веществ. По словам Марка Песце, одного из основателей Vir­tu­al Real­i­ty Markup Lan­guage: «Как часто случается так, что вы заходите на сайт и говорите: «Черт, это реальный психодел!? Ну а почему? Ну же – все это создано торчками». О компьютерной анимации Маккенна узнал от своего сына Финна, который учился в San Fran­cis­co Acad­e­my of Art и сейчас работает в Нью-Джерси. Вместе отец и сын накуривались и шли в музей, анализируя произведения искусства: «Как бы ты оцифровал это? Как бы ты поместил эту минойскую вазу или этрусскую статую на трехмерный экран? Если ты посмотришь на ракушки или стеклянную вазу как на модели, тогда все становится анимацией».

В конечном итоге Маккенна хочет чего – то большего, чем забавные образы. Он надеется, что компьютерная графика расцветет в универсальный язык иероглифической информации, доступной при хорошей дозе грибов. «Загвоздка здесь в формальной динамике информации, которую мы не понимаем. Нечто в структуре языка тянет нас назад. Именно поэтому я призываю всех думать о компьютерной анимации и делать это практически, поскольку из нее выйдет новый визуальный язык, достаточно богатый, чтобы поддержать новые формы человеческой коммуникации».

По мнению Маккенны, мы не просто создаем новый виртуальный язык. Мы также, в старом добром шаманском стиле призываем невыразимое Иное. Он утверждает, что образы пришельцев и летающих тарелок из бесчисленных рассказов очевидцев это символы трансцендентальных технологий, к которым мы едва подбираемся. Другими словами, мы сами создаем пришельцев из виртуального мира сетевой информации.

«Часть мифа о пришельцах», говорит Маккенна, «в том, что вам нужен сайт как посадочная площадка. Ок, представим себе такой сайт. Мы его сделали и сообщили всему миру: «Кидайте сюда все самое странное, лучшую анимацию, безумную графику и самый впечатляющий софт», и очень быстро мы получим нечто настолько самостоятельное, что у нас волосы дыбом встанут. И уже непонятно будет, где код, где машина, а где реальная вещь». Маккенна считает, что придет все это очень скоро, в ближайшие десять-двадцать лет.

Связывает все воедино, по его мнению, так называемая Волна Времени (Time­Wave), одна из самых странных его идей, фрактальный объект, который он почерпнул из И Цзин еще во времена La Chor­era. Он считает, что она определяет уровень человеческой активности в любой точке человеческой истории, затрагивая важные переломные точки – средневековую чуму, Просвещение, рождение Мухаммеда. Компьютерная программа на основе этой идеи, которую помог разработать Маккенна, также предсказывает будущее, во всяком случае, до 21 декабря 2012 года, когда Волна Времени остановится. По Маккенне, вся человеческая история со всеми ее обломками храмов, библиотек и военных машин это обратная пульсация во времени, вызванная грядущим апокалипсисом.

Готовясь к собственному апокалипсису, Маккенна провел большую часть 1999 года сортируя и отвечая на фанатские письма. Читая, он сделал одно странное открытие. «Поддерживают на самом деле они не совсем меня», говорит он. «Это, скорее, некое утверждение, которое дает им знание чем-то в жизни, кроме секса, брака и еще пары краеугольных точек. Люди ждут от меня разрешения, и главное, для чего я существую, это чтобы сказать им: «Давай, ты справишься, выше голову, не бойся».

Чтобы убедиться, что люди правильно его поняли в отношении психоделиков, Маккенна всегда рекомендует то, что он называет «героической дозой». Суньте в рот пять грамм грибов, лягте в тишине и темноте, и вы увидите: каждый сам себе Магеллан в своем собственном мире. Множество людей последовало его примеру. Их объединяет вера в то, что это лучший трип, который можно предпринять, но они вечно спорят, как поведать об этом миру.

Хотя большинство психонавтов не слишком разговорчивы относительно своего увлечения, часть начинает поднимать голову. Последнее десятитилетие стало свидетелем официальных психоделических исследований, невиданных с конца 60‑х. Большинство этой работы поддерживается MAPS, чей сайт и журнал написаны сухим языком протоколов, статистики и активных опытов. Хотя

Nation­al Insti­tute on Drug Abuse продолжает политизировать процесс войны с наркотиками, стратегия MAPS оказалась удивительно успешной. «Сейчас у нас есть разрешение FDA на различные исследования и регулирующие органы очень открыты к нашему строгому протокольному языку», говорит Доблин. «Единственное, что ограничивает нас, это недостаток серьезных исследователей и ученых, желающих построить свою карьеру в этой области, так как она по-прежнему сильно стигматизирована».

Организации типа MAPS и Heffter Insti­tute подчеркивают научную и терапевтическую стороны уравнения. «Мы должны как можно ближе подойти к текущим культурным ценностям», говорит Доблин, который противопоставляет этот подход хиппи 60‑х. «Фундаментальная разница здесь в том, что есть люди со своей позицией, а есть те, кто хочет вернуть психоделики в лоно массовой культуры».

Маккенна разрывается между этими полюсами. Он считает, что психоделики должны быть полностью интегрированы в общество через искусство, дизайн и фармакологию. Но несмотря на его любовь к науке – он называет публикации Sci­en­tif­ic Amer­i­can самым психоделическим из всего, что лежит у него на столе – Маккенна законченный романтик, а романтики редко формируют современные ценности. Хотя он не безумец, разговоры о Волне Времени и галактических грибных учителях не совсем то, что нужно психоделическому сообществу на пути к легитимности. Как объясняет Earth, “первое, за что критикуют сторонников психоделиков, это то, что они все чокнутые, и стоит по этому поводу сказать, что идеи Маккенны в лучшем случае противоречивы, а в худшем хаотичны и бредовы».

Сегодня психоделическое сообщество созрело до той точки, что не нуждается более в харизматическом лидере. В каком-то смысле это и было целью Маккенны. Потому что, если Хаксли был аристократом от психоделии, Лири демагогом и популистом, то Маккенна был либертарианцем. И похоже, больше никто после него не ожидает своей очереди.

«В итоге все, чего хочет от нас Маккенна, это стать шаманами, предпринять путешествие к нуминозному и сделать свои собственные выводы», считает Марк Песце. Даже если невидимые ландшафты, открытые кем-то, не более реальны, чем сны или виртуальные миры, трип сам по себе побуждает к конфронтации с тем, насколько странной может быть жизнь. И как глубоко и странно может быть умирание.

Маккенна, как и любой в его положении, готовится к последнему путешествию во тьму. Как он пишет, «принимая шаманские вещества и проводя время в изучении эзотерической философии, мы в сущности медитируем на смерть». Смерть он называет черной дырой биологии. «Когда вы отправляетесь в это путешествие за горизонт событий, больше ни о чем сообщить вы не сможете. Смерть представляет предел в термодинамике информации. Через эту границу вы не сможете передать сообщение. Поэтому здесь важно правильно настроиться и не ошибиться в мантрах, потому что когда вы окончательно и бесповоротно мертвы, все ставки уже сделаны. Лучший ответ на этот незаданный вопрос, я получил в Under­world Дона ДеЛилло, когда медсестра говорит, что, когда вы умираете, вы становитесь собственным веб-сайтом.

Подобно многим немигая смотрящим в черную дыру, Маккенна открыл для себя кое-что важное спустя месяцы после постановки диагноза: «Единственное, что я вынес из внимательного наблюдения за жизнью, это что буддисты не шутили: ты здесь на очень краткий миг и можешь, конечно, сидеть в лотосе или делать, что хочешь, но ведь часы-то тикают. Что ты можешь поделать с этим? Стать гедонистом, жить в свое удовольствие? Если бы люди почаще об этом задумывались, сколько всего было бы сделано с большим вниманием, осознанностью и качественным намерением. Сейчас я прекрасно понимаю буддийское требование сострадательности», говорит он. «Реальная дилемма в том, как создать сострадательную человеческую цивилизацию. Если мы предадим нашу человечность в погоне за цивилизованностью, тогда диалог вообще смысла не имеет».

В глубине души Маккенна остается оптимистом. «Когда я думаю о смерти, больше всего меня удивляет, сколь многое в будущем я считал несбыточным, но мне не хочется ничего пропустить. Я хочу знать, чем все это обернется, чем станет вселенная, если внеземной разум существует, что станет с биотехнологиями, с интернетом наконец. Сейчас мы на краю постчеловеческого бытия. На что это похоже? Как это почувствовать?».

Глядя в глаза приближающейся смерти, Маккена признается, что не особенно разделяет мой восторг по поводу его видений. Но именно видения сделали его вдохновением для столь многих людей. Каждый день мы видим самозваных визионеров, пытающихся убедить нас, что их спекуляции в отношении будущего истинны. Но подлинные визионеры больше, чем просто футуристы. Их сила кроется не столько в пророчествах, сколько в том, что они открывают нам новые горизонты в постоянно меняющемся мире, горизонты одновременно вечные и новые. Подлинные визионеры это всегда хитрые, неуловимые персонажи, потому что они транслируют еретические, странные и даже опасные идеи. Теренс Маккенна был одним из таких визионеров.

Замечание:Теренс Маккенна скончался в округе Марин 3 апреля 2000 года. Его библиотека и личный архив были уничтожены пожаром 7 февраля 2007 года. Нам все еще его не хватает.

2000

Святой Фил

Когда Филип Дик скончался от инсульта в 1982 году, он оставил после себя почти сорок фантастических новелл, больше сотни рассказов, несколько примечательных эссе, а также «Экзегезис», странный документ, в котором он пытался понять тот божественнный ум, который, как он считал, захватил его разум в 1974 году. Хотя Дик частично остается погребенным под кучей устаревшего поп-треша (больше всего он известен как «чувак, который написал книгу, по которой сняли «Бегущего по лезвию»), число его подражателей и последователей после смерти только растет. Некоторые из его лучших книг в Штатах давно распроданы, но постоянный ручеек неизданного (и в основном нефантастического) не стихает последние несколько лет. Стал ли Дик королем пошлости в американской научной фантастике, остается вопросом спорным; но бесспорно то, что его книги это самая безумная научная фантастика.

Хотя он часто пользуется знакомыми средствами вроде андроидов, космических кораблей, марсиан и колоний на Луне, миры Дика обычно слоняются буквально за углом, характеризуя близкое будущее с его безудержным ростом населения, всеобщим надзором, городским разложением, репрессивными органами, вездесущей рекламой и агрессивными технологиями. Еще в 50‑х Дик увидел темную, параноидальную сторону глобальной деревни Маклюэна. Анимизм, который примитивные народы проецируют на Природу, по его мнению, обрел вторую жизнь в нашем технологическом окружении, где мрачные духовные силы смешаны с инструментами позднего капитализма. Машины Дика скорее мрачная шутка, чем правдоподобные продукты воображения; киборг-психиатр, доктор Смайл в Трех стигматах Палмера Элдрича; машина эмпатии в «Маленькой черной коробке», соединяющая сознание пользователя с телепроповедником; голографическая, сверкающая всеми цветами радуги Библия в Божественном вмешательстве.

Движимый тем, что он называл «божественным раздражением», Дик в своей утопической дикости презирал текущий порядок вещей. Его персонажи обычно неуклюжие обыватели, типичные джон и джейн, сражающиеся с мелкими моральными дилеммами, бедностью, политикой и психическими срывами в мирах, где правит энтропия и неизбежные трудности коммуникации. В отличие от Пинчона, чьи навязчивые мысли частенько его выдают, Дик иронически отстраняется от своих персонажей, и его сочувствие к ним и к их постоянной борьбе столь же ощутимо, сколь и необычно. Иногда он даже позволяет снизить пафос каким-нибудь комическим моментом. В Помутнении Чарльз Фрек пытается покончить с собой с помощью вина и горсти красных пилюль. «Но его ждало дикое разочарование. Капсулы оказались не обещанными барбитуратами, а необычными психоделиками.…Мда, подумалось ему философски, в этом весь я…Вечно меня наебывают…Следующее, что он увидел, было существом из другого измерения, стоящее у кровати и неодобрительно на него поглядывающее».

Персонажи Дика сражаются не только с собой но и со вторым законом термодинамики. Энтропия одна из главных идей в sci-fi но в руках Дика она становится темным богом (цитата!!!!!)

Это обращение к телевизору очень характерно, потому что Дик был одержим технологиями коммуникации – радио, проигрывателями, записями, телевидением, телефонами, компьютерами – используя их как метафору социальных сетей, которые люди создают из индивидуальных сигналов, чтобы держать энтропию на расстоянии. Технологии для него лишь описывают сигналы, шум, искажения и перекрывающие друг друга частоты, в которые мы уже пойманы, одновременно отстранившись от них.

Писал он обычно от третьего лица, прыгая между точками зрения персонажей, от лица которых идет повествование. Переключая точки зрения, он играл с собственным утверждением, что объективная реальность одновременно хрупка и синтетична как «гипотетическая универсальность множества субъективных реальностей». Во многих его рассказах есть ложные миры и ложная обстановка, контролируемые зловещими силами с помощью наркотиков, технологий и психической силы. В Трех стигматах Палмера Элдрича одноименный персонаж возвращается из космоса и начинает торговать Chew‑Z, наркотиком, который погружает принявших его в мир, который он контролирует. Когда творения Дика замечают вокруг себя этот контроль, начинает расти их паранойа и чувство нереальности происходящего, пока их подозрения не просто оправдываются, но часто даже превосходят ожидаемое. Дик был рассказчиком-трикстером, мастерски взламывающим мозг читателя, выворачивая детективную интригу наизнанку: раскрыть несколько значимых деталей не значит понять всю картину целиком, но и распасться ей это не дает. Превращая удовольствие от перелистывания страниц на первый взгляд бульварного чтива в ленту Мёбиуса, Дик пытается заложить семантическую бомбу под политические, социальные, технологические и психические структуры «реальности». Он жаждет печатной партизанской онтологии, которая деконструирует личный миф каждого – Никсона, IBM, Бога и самого автора.

Целиком вымышленный мир появляется уже в одной из ранних новелл Дика Time out of Joint (1959), созданной в разгар Холодной Войны. Ее персонаж Рэгл Гамм проводил дни, попивая пиво в провинциальном городишке и развлекаясь газетным паззлом под названием «Где в следующий раз окажется Маленький Зеленый Человечек?». В обыденную реальность начинают проскальзывать всякие странности – он находит телефонную книгу с незнакомыми именами, попадает на неуказанные радиостанции на своем любительском радио – и постепенно становится параноиком, убежденным, что все вокруг фальшивка и картонные декорации. В конце концов мы узнаем, что в 1996 году земляне воюют с лунными колонистами и паззл, который он собирал, дает Гамму преимущество: он способен предсказать место следующей бомбардировки. Оказывается, он вошел в контакт с колонистами и отказывался помогать землянам, поэтому военно-индустриальный комплекс создал для него ложную обстановку и погрузил в полезное для дела забытье.

Дик распознал извращенную логику позднего капитализма и технологических симулякров задолго до Бодрийара и пришел к выводу, что только антагонистические взаимоотношения с реальностью – доходящие даже до безумия – нормальны. В мире кристально-ясной передачи Дик настроился на тишину между каналами, увеличил громкость, пытаясь уловить скрытые сообщения. Его скептицизм постепенно начал становиться пылкой метафизикой. Он был одержим гностической концепцией Демиурга, ложного бога, подменившего реальный мир мрачной иллюзией. Фрагментарность текстов Дика в это время растет. потому что он, хотя и частично отождествился со своими беспокойными героями и их метафизическими моральными играми, все равно остался демиургом-трикстером своего собственного мира.

В Валисе Дик делает провокационное утверждение, что «божественные символы, нисходящие в наш мир, прежде появляются в куче мусора». Хотя фрагменты шизоидных видений, пронизывающие тексты Дика, возможно, и не были навеяны божественным, он верно обозначил роль мусора в этой циркуляции знамений. Впрочем, по стандартам литературного качества проза Дика сильно отдавала пошлятиной и банальностью. Персонажи его неуклюжи, неровно выписаны и вообще довольно ужасны. Впервые опубликовав рассказ в жанре sci-fi в 1951 году, он с тех пор так и не избавился от безвкусных ходов в духе ранних фантастов типа Альфреда ван Вогта. Хотя читатель и способен привязаться к его персонажам, их диалоги не становятся от этого менее вымученными и банальными. И сюжет и научная составляющая особого доверия не вызывают. Ощущение, что многие книги писались в спешке, неслучайно, потому что Дик, подгоняемый нищетой, навязчивыми идеями и частенько амфетаминами, писал как безумный, кем он, скорее всего, и был. В 1965 году он опубликовал четыре новеллы; по две в год плюс несколько коротких рассказов было его обычной нормой.

Шизофренический дар Дика привлек к нему внимание многих писателей, в том числе бедняги Пинчона, оракула постмодерна, продукт изменчивой контркультуры и сумасшедшего. По словам Томаса Диша, «Дик был автором научной фантастики авторов научной фантастики», уважаемым в sci-fi тусовке, несмотря на то, что продажи его книг в США оставляли желать лучшего, и он был гораздо популярнее в Британии и Франции. Его обожали андеграундные рок-группы вроде Son­ic Youth и Reverb Moth­er­fuck­ers, а также рок-критики типа Байрона Коли. Зубры журналистики разбирали каждый его поступок и каждое слово, стирая грань между буквальной любовью и культом. Некоторые академики левацкого, пост-структуралистского уклона, самым известным из которых был Фредерик Джемесон, были без ума от его политической метапрозы, вычурного ощущения процесса материализации мифа, неуклюжего кафкианского юмора. С другой стороны, Гарольд Блум – вечный защитник превосходства вымысла над реальностью – находил Дика слишком переоцененным, но это потому, что всякий, кто сможет выдержать его Полет к Люциферу поймет, что Дик мог писать гностическую научную фантастику, а Блум нет.

Частично привлекательность шедевров Дика, несмотря на их футуристическую обстановку и внеземные события, объясняется автобиографичностью. Большинство из последних переизданий его новелл украшает бородатая физиономия автора на обложке – фэны в курсе, что реальный субъект текстов это впечатлительное, фрагментарное и бренное я Филипа Дика.

Из-за того, что он не отделяет себя от своих рассказов, они читаются одновременно как юнгианский анализ сновидений и фрейдистские признания. У Дика было множество жен и еще больше юных подруг, и все отношения, которые он описывает, неминуемо портятся вследствие непонимания, измен и взаимных обвинений. Но навязчивые идеи Дика уходят за пределы эротического и персонального в архетипическое. Блуждающие мотивы появляются в его рассказах с архаической, символической мощью: разбитые горшки, Черная Железная Тюрьма, полиция, игрушки, драгоценности, книги, которые открывают на случайной странице (эту идею ог взял у гадания по И Цзин), миниатюрные фигурки и симулякры. Эти исповедальные аспекты отлично заметны в Девушке c темными волосами, сборнике писем и сновидений о подростковых влюбленностях Дика. Одно письмо может звучать депрессивно ‑наивно и патетически-сентиментально, а в следующем описывается чарующий, захватывающий сон, за которым идет разбор его символизма.

Самое примечательное с Диком произошло в 1974 году, когда у него случился психический контакт с «божественным разумом», который он иногда называет Валисом (VALIS – Vast Active Liv­ing Intel­li­gence Sys­tem). Кроме прочего, он общался с христианином из Древнего Рима, который через песню Bea­t­les предупредил его, что его сын Роберт может умереть, если его вовремя не отвезти в госпиталь. Дик также был убежден, что вселенная это голограмма, а Валис – замаскированный паразит, который проникает в человеческий разум через подсознательные послания. Информация разлита повсюду, особенно в бесполезных артефактах поп-культуры, поэтому в конце концов Дик стл считать себя скорее не писателем, а сборщиком макулатуры, пиратом-передатчиком в мире, зажатом среди шумов и сигналов.

1989