Код Кочевника (перевод книги Эрика Дэвиса, второй сеанс)

Сэмплированный рай

Транс на Гоа

Час после полуночи, джунгли дрожат от звуков техно. Тропический бриз с Аравийского моря, теплый и влажный. Я протягиваю пригорошню рупий авто-рикше и иду по направлению к шуму. Я в 350 километрах к югу от Бомбея в индийском штате Гоа и собираюсь посетить рейв.

Лес наполнен полчищами цыган с рюкзаками и европейских хипстеров, важно таскающих весь свой киберделический стафф: голографические сникеры, расклешенные фрактальные джинсы, свободные шляпы Dr.Seuss, расшитые зеркальной тканью из Раджастхана. Фрики зависают вокруг, впитывая межзвездный транс битов, как раньше впитывали солнечный свет. Гибкие японочки танцуют, пластиковые украшения прикреплены к их третьему глазу, они демонстрируют мне и всем окружающим усмешку всеядности. Через толпу просачивается старый нищий индус, черные огни превращают его тюрбан в залитую лунным светом кость.

Диджейский пульт стоит на краю полянки, окруженный бамбуком под нависающими деревьями. За ним стоит крупный хиппи средних лет, бородатый и с дредами, загорелое лицо склонилось над микшером, он жмет на кнопки; генератор для всего этого хозяйства спрятан в кустах. Рядом с грудой черных матовых кассет стоит свеча, тлеющая благовонным дымом, и небольшой портрет йога Шивы Шанкары, сидящего в полу-лотосе на тигровой шкуре.

«Это Джил», говорит один из местных в толпе техно-храма. «Он один из лучших».

О Джиле я уже слышал от Пи-Орриджа, познакомившего меня с ранней техно-тусовкой – наследников легендарных лондонских клубов Mid­dle Earth и UFO. “Сначала был дым и световое шоу, огромное количество веществ и танец, подобный дервишскому, подводящий это искусственно вызванное ментальное состояние к точке, совпадающей с моментом высшего религиозного экстаза». Когда сцена распалась, самые серьезные из психоделических воинов отделились, забрав с собой свою музыкальную алхимию. Некоторые отъехали на испанскую Ибицу, а самые эзотерические направились на восток. Хотя Джил был из Сан-Франциско, он прошел тот же путь. «Ты должен найти его», сказал мне Пи-Орридж, «он одно из важных звеньев».

Поговорить с Джилом сейчас было невозможно, и я вновь слился с пульсирующим психоделическим бардо танцпола. Никогда раньше я не видел, чтобы люди так двигались: на грани возможностей тела, без остановки перетекая в разные позы, как фанаты Grate­ful Dead под кислотой. Бестелесные вокальные сэмплы плыли по воздуху как призраки, раздавая парадоксы направо и налево: «Врата здесь» «Последнее поколение» «Все на связи?».

Тут меня приперла нужда, и я направился к местной комнате отдыха. На соседнем поле местные разложили ряды соломенных матрасов, навалив рядом фруктов, сигарет и булькающих чайничков с чаем. Толпы фриков зависали и здесь, обильно дымя в свете керосиновых ламп и посасывая сироп из обжигающих стаканов.

Я приземлился рядом с группой англичан. Пит был в пижамных штанах и расстегнутой жилетке, его аристократические черты тори странно обрамляла длинная борода. Сгорбившийся за ним чувак это Стив, тощий блондин двадцати с чем-то лет, скручивающий косяк.

«Ты уже видел Time Machine?”, спросил меня Стив. «Этим шумом Морлоки вызывают Элои. Точно также все было пять лет назад, когда мы с друзьями впервые приехали на Гоа. Мы уже издалека слышали этот бухающий ритм. Мы не знали, где мы, блять, оказались, но пошли с факелами сквозь джунгли. Звук звал нас. Я тогда заработал нешуточную паранойю, что там был некий внеземной разум, управляющий компьютерами, как Морлоки, звавший нас туда, где они будут пожирать наши души».

Пит кивнул, как если бы ничто из сказанного его не удивило. «На моей первой вечеринке у меня было стойкое ощущение, что я оказался в духовном спортзале Джейн Фонда», сказал он. «Бум, бум, бум и все в трансе. Это реально был отдаляющий опыт».

«Мне повсюду виделся всеобщий заговор», встрял в разговор Стив, передавая мне косяк. «В этот момент мы были под полным контролем и не могли понять все до конца». Когда дым ударил мне в мозг, я почти физически увидел, как сгущается заговор. Я спросил его, как Гоа отличается от английских рейвов. «Здесь люди знают историю движения, знают, что значит жить свободно. Это настроение передается вместе с музыкой. В Англии в любом случае все спокойнее. Там все организованнее. Там люди носят правильные футболки, а здесь они их сбрасывают и бегут по пляжу».

При первых признаках рассвета я покинул парочку и направился на танцпол. Рассвет на Гоа – самый потрясающий момент. Ритм замедляется и ночное буйство уступает место мягкому наркотическому трансу. Сведущие в шаманской теме диджеи Гоа говорят, что смена темпа имеет ритуальное значение: после «уничтожения эго» мощью ночного хардкора «утренняя музыка» заполняет пустоту светом.

Утренний свет струился по поляне как благовоние и ему вторило глубокое нарастающее пение Ом Нама Шивайя. Это мантра, посвященная Шиве, индусскому богу тантрической трансформации, и потому любимого божества завсегдатаев рейва. Медленно из сумерек начала проступать радуга глобализации: австралийцы, итальянцы, индейцы, чернокожие в дизайнерских футболках, японцы в кимоно, израильтяне в комбинезонах в горошек. Толпа старых хиппарей окружила полянку, седые бородачи, которые вытащили себя из кровати только, чтобы насладиться этим моментом. Как только пыль достигла моих ноздрей, я понял, почему Гоа это больше чем цифровой и ремастированный «эффект присутствия». Возможно, нечто еще более странное и древнее, чем мечты битников, погрузило толпу в транс, нечто, что эти старики знали, но о чем никогда не скажут.

Как сказал мне один индийский укурыш в Майсоре «Гоа – это не Индия». И Гоа на самом деле перестала быть Индией с португальской колонизации в 1600‑х, когда «Золотое Гоа» стало для европейцев местом, где можно щедро разбрасываться семенем. Смешение с местными только поощрялось и некоторые неверные индийские жены, опаивая мужей дурманом, меняли мужчин, как гласит одно раннее свидетельство, «легкомысленно и бесчувственно».

Гоа оставалось в руках португальцев до тех пор, пока Индия не вернула его обратно в 1961 году, и по духу регион оставался гораздо более европейским, чем азиатским, когда битники открыли его прекрасные пляжи несколько лет спустя. К концу 1960‑х сотни из тысяч европейских вольнодумцев устремились в Южную Азию, пытаясь обрести себя там, где так легко потеряться. Хотя пляжи типа Калангуте и Бага не могли похвастаться электричеством, ресторанами или приличными отелями, они давали облегчение от вездесущего туризма. Каждую зиму пестрое племя йога-фриков, курителей гашиша и контрабандистов искусства собиралось вместе, пока растущая жара и муссон не толкали их дальше. Трип на Гоа был как съездить домой на выходных и вольнодумцы праздновали тут все: Рождество, Новый Год и особенно полнолуния.

Я спросил одного седого франко-канадца о причине этих вакханалий в глуши. Он не был на Гоа с конца 70‑х, но проезжал через него, когда прах ламы вернулся в Дхармасалу. «Они были такими свободными», сказал он, сладострастно приподняв бровь. Достаточно свободны, чтобы здесь были католические монахини, замешанные в скандалах с наготой и оргиями, и слухи о бродячих хиппарях, кормивших грудью обезьян. Менее чем десять лет спустя, когда португальцы окончательно покинули Гоа, земля эта была завоевана свободным языческим отродьем христианской Европы.

Когда я прибыл сюда, подпольное Гоа преуспело в своем становлении этаким Богемским Клубом среди рисовых лепешек и пальм. Как сообщит вам любой путеводитель Lone­ly Plan­et, Анжуна – один из последних форпостов хиппи на Гоа, но большиство номеров здесь сняли обыватели еще месяцы назад. После часов блуждания по прохладному песку я нашел комнату за два доллара: матрас на каменном полу, без окон и голой лампочкой. У соседней двери на корточках сидела группа индийцев на отдыхе, приехавших, как водится у индийского среднего класса, за экзотической (и часто топлес) местной фауной. Они продают технику Com­paq разработчикам ракет в Хайдарабаде в дне пути к востоку отсюда. «Нам нравятся хиппи! Они живут в своем мире! Где тут ближайшая вечерина, не подскажешь?».

С душем из ведра, скорпионами и сортиром во дворе (то есть желобом к свиному корыту) мои апартаменты трудно было назвать шикарными. Но подобно жесткому седлу, которое вам выдают на ранчо и которое дико жмет, эти крайности держали туристов подальше на побережье, добавляя авантюрного привкуса изысканной летаргии Анжуны: халявным вечеринкам, отменным веществам, гигантским креветкам, холодному пиву и отличным байкам в аренду.

Вместе с рестораном Ксавье, где один из пионеров – битников Эдди-Восемь-Пальцев заседает каждую ночь как древний моряк, еще больше привлекает туристов блошиный рынок по средам. Десять лет назад начинавшийся как неизменное место встречи местных продавцов и нищих хиппарей, сейчас он превратился в знаменитый рынок на побережье. Бродя по целым акрам, занятым одеялами, браслетами, жилетками и поющими чашами, специями и кусками натурального янтаря, я чувствовал себя воскресшим португальским купцом, вооруженным Amer­i­can Express. Для фриков здесь отвели специальное место, где продаются пустые DAT-диски, безрукавки Stussy и оригинальная аппаратура для рейва. Я совершенно не удивился, когда один сваливший с родины американский модный фотограф сказал мне, что один из местных техно-фрик дизайнеров делает на улицах Токио больше тысячи долларов в день, которые потом немедленно спускает.

Гоа это единственная лазейка, которую за три десятилетия маргиналы, наркоманы и мистики проковыряли на Восток. Но еще Гоа, возможно, единственное место в мире, где богемное техно так же вездесуще, как потертые синие джинсы. Электронные биты звучат из половины домов и всех кафе с утра до вечера. За три недели я всего раз услышал Pink Floyd и не увидел ни одной акустической гитары.

Для определенной части диджеев Гоа это Мекка, куда они стекаются со всех концов земного шара – Новой Зеландии, Японии, Израиля, Италии, Франции. Признанные музыканты едут сюда со своими свежими треками с целью меняться и обкатать на вечеринках, а восходящие звезды пашут как проклятые, стараясь выделиться перед коллегами и аудиторией. Сюда заезжал Алекс Паттерсон из Orb, знаковый лондонский Youth регулярно бывает на местных фестах, а Свен Фэт – король техно из Франкфурта, просто без ума от Гоа.

Именно на его сет я и отправился в Shore Bar, открытое кафе на побережье с атмосферой пляжного Амстердама. Дело шло к закату, солнце как набухшее яйцо медленно погружалось в Аравийское море, а рыболовные траулеры ползли вдоль горизонта. Со своей лысой башкой, маленькой бородкой и дьявольски поблескивающими глазами Свен был похож на техно-Мефистофеля. Когда в I’m In With the In Crowd зажурчал фоном кислотный джаз, Свен сказал мне, что, приехав сюда впервые, он поразился, насколько продвинута местная сцена. «Лоран, один из первых диджеев на Гоа, подошел ко мне и сказал, что ему с друзьями дико нравятся мои ранние 16-битные треки. О них тогда вообще никто не знал!».

С тех пор Фэт возвращался в Индию каждый год. В свой предыдущий визит он записал DAT-сэмплы, включенные потом в Acci­dent in Par­adise, а самые мощные куски до сих пор регулярно ротируются на радио. «Звук Гоа – это особенный глубокий транс. Очень серьезная вещь, ведь эти люди действительно живут своей музыкой. Сейчас, выступая во Франкфурте, я пытаюсь дать людям это ощущение. В Индии и Гоа я заряжаюсь энергией, а во Франкфурте ее спускаю». В этом году Фэт притащил с собой 150 кило проигрывателей и винила, чтобы устроить настоящий мощный рейв.

Диджеи это своего рода маэстро информационной эпохи и не только потому, что диски, которые они ставят, это электронный продукт. Свободная от лиц и имен андеграундная электронная музыка существует в пространстве постоянных изменений и обилия информации. Просеивая в поисках крупиц золота сотни треков в неделю, диджеи творят свою идентичность, собирая себя по частям. Поэтому многие из них напоминают шпионов, заваливая лейблы записями или скупая все доступные варианты любимого трека. Диджеи сотканы из информации. Но на Гоа, где невозможность миксовать делает выборку особенно важной, они перестают хранить музыкальную девственность и меняются записями.

Только малая часть треков пишется здесь. Знакомьтесь, Йохан, молодой немецкий продюсер, слегка похожий на Энтони Киддиса. Он живет в большом доме в маленьком поселке в глубине острова и в его комнате, кроме кровати, батик на стене и рабочий инструмент: Mac­in­tosh Pow­er Book, сэмплер Akai, клавиатура и кучи DAT-дисков. Я уже слышал два классных трека Йохана, вышедших под именем Man­dra Gora на лейбле Project II Trance которые вместе с Trans­mis­sions от Juno Reac­tor и сборниками Eth­notech­no и Con­cept in Dance – лучший штатовский вклад в Гоа-транс. Но Йохан больше тусовщик, чем диджей – он один из тех хардкор-танцоров, для которых ночь это один большой трек. «Сочетание хорошей музыки, хорошей травы и хорошего танца вместе дает эффект космического триггера», говорит он о величайшем ритуале Гоа. После ночи такого космического вращения Йохан вернется в студию, запишет очередной шедевр и отошлет друзьям-диджеям. «Все это как большая петля обратной связи».

Когда Йохан впервые приехал на Гоа шесть лет назад, техно-транс сцена загибалась. «Это было похоже на покерный стол, за который никто не хотел садиться». Сейчас он начинает продавать свой стафф на Запад и хотя Йохан планирует замутить на Гоа большую студию так скоро, как получится подмазать нужных людей, в отношении андеграундных бродяг здесь он настроен пессимистично. «Совсем скоро мир опутает информационная сеть, благодаря которой каждый будет знать, где кто находится». Он посмотрел мне в глаза так, как умеют только немцы. «А ты здесь для того, чтобы писать о том, что уже мертво».

Фэт и Йохан еще вполне дружелюбны, но другие резиденты Shore Bar держатся на расстоянии от рейверов и журналистов с тем особенным снобизмом, который часто встречаешь в Нью-Йорке или Лондоне. Они напускают на себя мистическую ауру, как будто разворачивают оболочку сознания прямо перед вашими глазами. По словам усатого Раджа Рама, из прог-рокеров подавшегося в техно-диджеи, «чтобы понять эту музыку, то должен стать нейронавтом. За несколько тысяч лет мы прошли от кремневого ножа до высадки на Луну, а теперь отрываемся на краю света и исследуем новое внутреннее измерение».

Один из этих внутренних астронавтов – Олли Уиздом, чья Bam­boo Par­ty стала лучшей в сезоне. Олли одна из восходящих звезд Гоа, бывший гот из семьи циркачей, который учился ремеслу на тайском острове Кох Фа Нган. Я решил на этот раз обойтись без стимуляторов, поэтому вполз в кровать, поставив будильник на 5 утра. Но так как Bam­boo Par­ty шла всего в паре сотен ярдов от меня, биты превратили мои сны черт знает во что. Передо мной в темноте появилось два сверкающих тибетских глаза, которые повели меня по залитой лунным светом горной тропинке к старому йогу с белой бородой. Он сказал мне, что реальность похожа на телевизор и научил правильно серфить по каналам. Я шарился где-то в сумеречных зонах Tech­ni­col­or, пока не наступила огромная метафизическая скука. «Техно это звук вселенной, которая создается и уничтожается каждую секунду», сказал мне после этого йог.

Проснулся я в жутком состоянии, но все же вытащил себя из кровати и направился в джунгли под темную прохладу деревьев, где рядами стояли байки и мопеды Enfield. Слоняясь вокруг огромного баньяна, я нашел местный кислотный тест: баннеры с Шивой и девочками из blax­plota­tion трепыхались на ветру; кусты бамбука, покрытого радужной люминисцентной краской, сияли в черном свете; фаллическая пурпурная колонна стояла в центре танцпола с водруженным на верхушку кристаллом кварца размером с тыкву. Как только зазвучало техно, кто-то поставил в центре большую горящую пентаграмму, и в ее колдовском свете я видел огромную пирамиду, связанную вместе бамбуковыми зарослями. Изнутри толпой управлял Олли, облаченный в сверкающие серебристые брюки и солнечные очки Jet­son. Он крутил бедрами, порхая между стопками DAT, нажимая на кнопки, как один из нейронавтов Раджа Рама.

Когда сет Олли около одиннадцати утра подошел к концу, я чуть ли не бегом понесся к радужным кустам с блокнотом наперевес. Не вариант. Он сидел в круге за пределами диджейской зоны, раскуриваая косяк на пару с чуваком, чьи короткие волосы были завиты в виде марсианских рожек. Я спросил, могу ли взять интервью. Олли с друзьями посмотрели на меня, как на мормона в собачьем дерьме. «Неееет! Пошел вон!»

Одним из тех, с кем мне нужно было поговорить, был Джил, дредастый Крис Крингл, который устраивал вечеринку на вершине холма. Когда он работает в Сан-Франциско и других западных тусовочных столицах, пока на Гоа бушует муссон, его знают как «Джила с Гоа» – почему его чуть меньше, чем боготворит новое поколение диджеев. Живет он в просторном кирпичном доме за рестораном Orange Boom, рядом с грудой щебенки, которую называет храмом. «Заходи, заходи», затараторил он еще раньше, чем я представился. И первое, что я увидел, был большой коллаж из флаеров, психоделических постеров и фотографий индусских святых, занимающий одну из стен.

Только я начал устраиваться поудобнее, красавица Ариана, супруга Джила, француженка и дитя таких же маргиналов с Гоа, начала меня допрашивать. «Зачем вы пишете о нас? Вы все испортите». Она пожаловалась на статью в i-D Mag­a­zine, после чего в Гоа нахлынули британцы. «Теперь жди американцев и хип-хоперов”, запричитала она. Я заверил ее, что хип-хоперам и так есть чем заняться. Все еще полная сомнений, она, забрав солнечные очки, упорхнула на пляж.

Но Джилу было о чем рассказать. Вырос он в округе Марин, и после школы ездил в Хайт. Он работал с Fam­i­ly Dog, свободной группой фриков, расцветших на психоделической сцене еще до того, как сюда приехал Билл Грехэм, сверкая знаками доллара в глазах. В 1969, сытый по горло «бездарностями, наркоманами и фриками на спидах», Джил купил билет в один конец в Амстердам. Оттуда он потом добрался до Индии, где, кроме всего прочего, открыл для себя садху.

Древние Веды описывают этих странствующих святых как покрытых пеплом длинноволосых мудрецов, живущих в лесу и употребляющих амриту, эликсир богов. Сегодня в Индии тысячи садху и это строгие аскеты, некоторые просто нищие, а некоторые напоминают индийских растафари. Эти впечатлительные воспаленные души блуждают тут и там, скручивая волосы в дреды и находя духовное утешение в чарасе, шикарном индийском горном гашише. Перед тем, как зажечь глиняные трубки-чиллумы, они восклицают «Бам Шива!», также как раста кричат «Джа!».

Неудивительно, что фрики потянулись к садху. Джил провел целый год в пещерах, не снимая оранжевые шмотки и уламывая Кундалини проснуться. Но даже тогда он регулярно возвращался к обожженным солнцем камням Гоа. Несмотря на упорные слухи о забытом на горячем песке Калангуте оборудовании то ли Who, то ли Stones, то ли Bea­t­les, источником музыки на Гоа был чувак по имени Алан Зион, который припер сюда Fend­er PA и пару кассетных дек.

По мнению Джила, те вечеринки были предками сегодняшних рейвов. Историки техно знают, что английские дети из рабочих семей принесли техно с Ибицы, дешевого испанского курорта, чей климат, расслабляющий ритм жизни и отсутствие экстрадиции сделали его колонией хиппарей в Гоа-стиле за десять лет до расцвета Индии. Хотя многие диджеи курсируют между летом на Ибице и зимой на Гоа, есть мнение, что аутентичная линия электронного экстаза принадлежит Востоку. Как говаривал Пи-Орридж: «Музыка Ибицы это сексуальное диско, а на Гоа она более психоделичная и первобытная. На Гоа музыка облегчает опыт духовного служения. Она функциональна и существует только для того, чтобы вызвать соответствующее состояние».

Окончательно электронным Гоа стало в 1983, когда двум французских диджеям, Фреду и Лорану, до смерти надоела рок-музыки и регги. В то время, когда Деррик Мэй и Хуан Аткинс создали футуристический диско-фанк и назвали его «техно», Фред и Лоран пользовались более примитивным стаффом – двумя кассетными деками – создавая шизоидную смесь из new wave, elec­tron­ic rock, голубого евродиско и экспериментального индастриала типа Cabaret Voltaire и The Res­i­dents. Они клеили в одном миксе электро-поп New Order и Blanc Mange, предварительно вырезав весь вокал. Вышло весьма занятно и потом уже хипстеры начали подсовывать им андеграундные западные пленки.

Джил и его друг Swiss Rue­di быстро втянулись в новую тему, однако поначалу дела у свежеиспеченного стиля шли так себе. Фрики были слишком привязаны к своему Бобу Марли, Сантане, Stones. Rue­di даже нанимал телохранителя, чтобы защититься от рок-фанатов.

«Как ты можешь слушать пятнадцать лет одну и ту же музыку?», гремит Джил. «Да, мне нравились Grate­ful Dead, когда я был подростком, но больше я такое слушать не могу. Звучит как музыка для ковбоев». Джил считает, что самое актуальное разбросано по разным жанрам, на шаг опережая лейблы. «Сейчас это техно. Музыка, понимаешь ли, прошла полный круг. Она началась черт знает когда с боя барабанов на охоте, а сейчас мы вернулись к первобытным битам техно. Куда ты от этого денешься?».

Джил начал расхаживать вокруг, активно жестикулируя. «Я в основном пользуюсь вечеринкой как посредником, чтобы творить магию, ввести первобытный ритуал в двадцать первый век. Это не просто диско под пальмами». Он притормозил и закурил Данхилл. «Это инициация».

Джил поставил два ремикса, которые сделал в прошлый визит в Сан-Франциско. Группа называлась Kode IV и это был немецкий дуэт, к которому Джил присоединился через год после смерти одного из участников. Напевая мелодию, он навис надо мной, проговаривая сэмплы: «Бам Шива!», цитаты из Папы Римского и Кроули. Потом он поставил ремикс, записанный в Анжуне на Accel­er­ate, снова нависнув надо мной, слово в слово повторяя сэмплы, стащенные из фильма про летающие тарелки: «Земляне, внимание!», гремел он поверх битов. Это меня очень впечатлило: глаза его смотрели прямо вглубь меня, и на секунду я почувствовал себя так, словно он передавал через меня послание от пришельцев. «Голос, который ты слышишь, доносится с расстояния тысяч миль от вашей планеты. Это будет началом конца человеческой расы».

Тут зашла Ариана, разрушив все чары, и я счел лучшим выйти. Джил последовал за мной на улицу, пытаясь объяснить ее беспокойство: растущее загрязнение окружающей среды, молодые диджеи, которым плевать на все на свете, растущие цены. Джил покачал головой. «Мы приехали сюда уже давно и поселились в тупике грязной дороги и пустынного пляжа. А сейчас у порога весь мир. Все пути открыты. Куда нам отсюда скрыться?»

Если бы Джил внимательнее слушал музыку, которую ставит, он бы давно понял, что все это неизбежно, потому что техно – звук сжимающегося мира. Медиа-цунами, которое принесло таким, как он, хиппарям из глуши, DAT – плейеры и компьютеры, также принесло с собой факсы, MTV и журналистов прямо на порог их дома. Ты не можешь одновременно отрицать все это и пользоваться им – Джил увяз в этом парадоксе технофриков. Андеграунд сейчас полностью в сети и долго бегать от него ты не сможешь. Такова его карма, если угодно.

Английская клубная молодежь летает прямым рейсом на Гоа примерно за 500 баксов, и многие приезжают сюда только с баблом в кармане, чемоданами, набитыми шмотками и желанием «оторваться». Им плевать на Индию, ее искусство, музыку и духовную культуру. То, что было для первых поселенцев, зараженных Востоком, магическим освобождающим клапаном, сейчас стало вещью и предметом потребления. «Новички вообще ничего не секут», сказал мне один седой француз-музыкант с сародом, который впервые прибыл на Гоа в начале 70‑х. «Они не приходят сюда пешком, не ищут здесь чего-то своего и не могут по-настоящему потеряться».

Большинство азиатских хардкор – фриков больше не идет этим путем. Они идут еще дальше к югу, к неизведанным землям, не упомянутым в Lone­ly Plan­et. В то же время местное правительство начало маневрировать в интересах богатых туристов и пятизвездочных отелей, даже если многие местные предпочитают напрямую получать свои рупии от завсегдатаев вечеринок. Как только копы занялись наркотой и рэйвами, подполье на Гоа сдалось. Все, что этой сцене действительно нужно, так это хорошая погода, слабая валюта и определенный уровень невидимости (или проницаемости закона). Вечеринки в стиле Гоа уже появились на Бали, в Таиланде, в Австралии и долинах Гималаев. Но как только эта сеть достигнет Анжуны, одного из последних форпостов относительно некоммерческой транс-сцены, она растворится как Луна на рассвете.

Я решил встретиться с Лораном, французским диджеем и пионером местных вечеринок, которого мне описывали одновременно как гения и чуть ли не бомжа. Джила эта идея не вдохновила. «Скорее всего, он не будет с тобой разговаривать. Он очень странный». Однако он сказал мне, где я всегда могу найти Лорана: в чайном доме в Lit­tle Vaga­tor он играет в нарды.

Поэтому я на своем мопеде TVS направился к холмам, проглядывающим за бухтой пляжа Vaga­tor. Спустился вдоль отвесного берега, заросшего кокосовыми пальмами и усеянного туалетной бумагой, удивляясь тому, что временные убежища тех бродяг, которых европейцы зовут «индийцами», сейчас снимают европейские бродяги в Индии. На пляже грязный раджастханец катал на верблюде бледных детишек, пока их родители играли в пэддлбол или загорали. Тут и там видны были кучки одетых с ног до головы индийцев: средний класс из Бомбея, который до отказа набивается в туровые автобусы на Гоа с единственной целью поглазеть на европейские сиськи. Я видел их вороватые, застенчивые глаза; видел загорающих туристов, которые сами стали достопримечательностью.

Последней чайной на пляже оказалась чумазая хибарка, забитая народом, который потрепанным видом мало отличался от выщербленных столов, за которыми сидел. Одни играли в нарды, другие пили апельсиновый сок или чай и всякий дымил как паровоз. Мрачная индианка готовила овсянку с медом для Лорана: тощего малого в футболке с японским принтом, бросающего кости. Худой, изможденный, зубы кривые и в пятнах, он выглядел как голодный призрак.

Когда я спросил насчет интервью, Лоран разразился ядовитым смехом. Пока мы говорили, он продолжал бросать кости с партнером, лысым британцем средних лет по имени Ленни. «Искусством особо не заработаешь, поэтому приходится играть», объяснил он не без сарказма с гортанным парижским акцентом.

«Шпион в чайной», задумчиво процедил Ленни, сосредоточенно глядя на огонек сигареты. Лоран рассмеялся, но его смех быстро перерос в астматический кашель.

«Знаешь, шпионам тут приходится туго», сказал Лоран, приподняв бровь, что должно было означать насмешливый интерес. Я ничего не ответил, но ясно было, что он имел в виду двух журналистов, принявших тут пару лет назад крайне тяжелую дурь.

Несмотря на весь свой сарказм, зловещие смешки и постоянные намеки на то, что, если я заплачу больше, то он больше расскажет – Лоран начинал мне нравиться. Он реально сделал огромный вклад в рейв-культуру – «став истоком всех истоков» – но самому ему, казалось, было все равно. Ни мистики, ни ностальгии. Своему другу Фреду он дал возможность первому миксовать треки на вечеринке, но заметил, что стиль его оказался слишком заумным и его не поняли. «Никому не понравилось. Потом начал играть я, и толпа оценила. А сейчас эта музыка нравится всему миру».

Лоран остановился и посмотрел мне в глаза. «Тут ты можешь устраивать вечеринки для самых завзятых торчков, которые были везде и видели все. Чтобы понять местную сцену, ты должен принимать то же, что и они, и думать так, как думают они».

Тут подошли какие-то парни и Лоран завязал три беседы на трех разных языках. Игра с Ленни шла к концу и Лоран проигрывал. Он встал, подбрасывая кости с выражением истинной трагедии на лице.

Я был разочарован. Неужели этот саркастичный доходяга, играющий на мелочь в грязном сарае, и есть отец рэйв-сцены? Однажды я слышал, что Лоран стал диджеем потому, что был неисправимым, нищим неудачником. Чтобы хоть как-то его пристроить, кто-то вручил ему кассетную деку и сказал: «Иди играй в клубе». И тот же источник мне говорил, что Лоран стал самым невероятным диджеем, которого он когда-либо слышал, творя с кассетами такое, что оставляло за бортом большинство виниловых диджеев на Западе.

Лоран проговорился, что у него есть кое-какие ранние треки, и я тут же стал требовать, чтобы он поставил. «Да не, это будет очень, очень дорого», скривив губы, сказал он. «Мы должны заключить контракт или типа того». После чего отвернулся от меня и втерся в следующую игру.

Одним туманным жарким полднем я крутился вокруг агенства Speedy Trav­el в ожидании факса, наблюдая, как нескончаемый поток фриков скупает билеты на Хампи. «Это очень древнее место», сказал мне бронзовый от загара датчанин, скручивая Drum: с его слов выходило, что это индийский Стоунхендж в 300 километрах к востоку. «Я слышал, что один немец с автобусом устроит там в храме вечеринку в честь полнолуния».

Неделю спустя скрипучий автобус выплюнул меня на рынке Хампи. Увиденное поразило. Пыльная главная улица изобиловала лавками с безделушками, дешевыми ресторанчиками и группками детей с печальными глазами, вечно протянутыми руками и мантрой: Рупию! Пенни! Шоколад! В конце рынка стоял огромный 160-футовый гопурам, цветастая пирамида, похожая на потекший замок из песка.

Хампи совсем не «древнее» место – это индийский город, сдавшийся яростному натиску мусульман в правление королевы Елизаветы. Но руины, тянущиеся на мили вокруг маленькой, усеянной фриками деревушки, источают поистине архаическое спокойствие. Безмолвные храмы, украшенные изображениями древних трикстеров и обезьяньих божков, населяют теперь зеленые попугаи. Рисовые поля идут вдоль местной реки Тунгхабхадра, которая извивается между огромными холмами. На той стороне реки множество садху служит в храмах Шивы и курит траву с добрыми европейцами, наплевавшими на минимальный комфорт и ушедшими в пещеры.

В каком-то смысле Хампи еще колоритнее Анжуны. Я слил немало времени на матрасах в тени Man­go Café, мирного местечка на берегу ленивой реки. Обязательный знак «Курение психоделиков запрещено» был заклеен постером, так что видно было только слово «курение». Временами тут показывались садху с другого берега в своих оранжевых одеяниях с четками мала и полусведенными байкерскими татуировками. За несколько дней до полнолуния в город двинулась модная толпа: четкие скулы, аккуратные шмотки. Номера забиты до отказа, дети спят на крышах или прямо в храмах. В конце концов приехал огромный туровый автобус, запарковавшись на пыльном базаре. Всюду пестрели баннеры: Tech­no Tour­gon, LSD 25, Shi­va Space Age Tech­nol­o­gy. Прибыл наконец и сам Йорг, диджей.

Встретиться мне с ним удалось только в самый день полнолуния. «Заходи, заходи», приветливо сказал он, как только я поднялся на борт. Его только что закончило допрашивать BBC и чувак буквально сиял, его синие глаза сверкали просветлением. Приборную панель венчал танцующий Шива, а на тугом животе Йорга был вытатуирован йог-шиваит Шанкара.

Йорг – абсолютный фрик, маниакальный энтузиаст без признаков диджейского снобизма. «Я был типичным рок-н-рольщиком, знаешь, а сейчас серьезно подсел на техно», говорит он с тяжелым немецким акцентом. Я уже лет пять ничего другого не слушаю, кроме, пожалуй, утренних медитативных песен».

Как и у многих технофриков, первая вечеринка Йорга была опытом превращения. «Можешь смеяться, но это было словно подглядеть через замочную скважину за Богом», сказал он охрипшим голосом. С тех пор он постоянно возвращался в Индию, продавая запчасти для Ленд Крузера на китайской границе, устраивая тусовки вокруг Катманду, окунаясь в Ганг вместе с садху в священном городе Харидваре. В последний раз, когда он совершил кругосветное путешествие, он ехал в полночь через Иран: транс бил в полную мощь, его автобус сверкал всеми цветами радуги. Полиция заставила его съехать к обочине. Йорг вышел в очках-гогглах, бьющих пучками света, а служители закона принялись отрабатывать на нем пулеметные очереди. Весело, нечего сказать.

Во время разговора на меня вдруг снизошло, что Йорг в каком-то фундаментальном смысле безумен. Но, словно воплощенный Нэйл Кэссиди, он направляет свое безумие так же, как ведет автобус по самоубийственным индийским дорогам – с непредсказуемым изяществом.

«Ну да, я слегка экстремист», кивает он, вытаскивая сигарету из пачки, лежащей рядом со смятым фото Бхагавана Шри Раджниша. В том году, после месяца на Гоа, Йорг сгреб всю свою аппаратуру, притащил ее в подземный храм Шивы в Хампи и устроил первый археологический рэйв. «После вечеринки я чувствовал себя абсолютно опустошенным и сел под деревом, не вставая почти месяц. Внутри ничего не осталось». Он поигрывает 5‑дюймовыми минидисками Sony, которые заменяют ему DAT. «Но, поверь мне, когда ты в Индии, самое правильное быть пустым и открытым. Ты должен импровизировать».

И сегодня, за пару часов до полнолуния, Йорг все еще импровизирует. Проведя кучу дней в поисках нужного человека, с которым можно договориться насчет вечеринки, он обломался. «Мы проговорили несколько часов. Мы очень неплохо узнали друг друга. А потом он сказал «нет».

В сумерках Йорг решает перебраться по реке на другую сторону. Он со своей командой подтащили аппаратуру к берегу реки и погрузили ее в те же круглые, обитые кожей плетеные лодки, о которых писал еще португалец Паес, проезжая через эти земли в шестнадцатом веке. Тут стало совсем темно, и непонятно было, куда грести.

Несколько часов спустя к ним присоединились уже сотни, переправившиеся в таких же хлипких корзинах. Мы шли милю или около того вдоль крошащихся стен и вездесущих пальм, ориентируясь по фонарям, пока не вышли на залитую лунным светом голую площадку на вершине. Мы видели отблески черного света, слышали тупые удары техно. Сегодня никаких дамочек из чайной. Мы зажигаем в Бэдрок.

Всю свою технику Йорг прислонил к скале, расписанной подходящими к случаю символами: ОМ, пацифик, анархия. Хотя треки были старые, микс сыроват, а генератор работал едва ли вполовину мощности, Йорг все же погрузил танцующих в настоящий грув. Я начал снимать. В отличие от Гоа, где при виде фотографа блаженные фрики немедленно превращаются в свирепых монстров, здесь всем было плевать. Один садху шел сквозь толпу, беседуя с седеющим итальянцем в оранжевой тунике, который время от времени сплевывал шелуху. Кто здесь святой? Кто просто укурен?

После того, как жукоглазый Йорг провел нас своими кротовыми норками через эоны звука, наконец наступил рассвет, окрасив скалы бледно-пурпурным и алым. В туманной дали возникли сказочные храмы и это не было галлюцинацией. Йорг залез на скалу и начал стучать по ней кулаком, заклиная нас слиться с моментом. Это была ночь, день и вечность и как по обе стороны от нас всходило солнце и заходила луна, небесные тела балансировали место, где мы танцевали. Как и хороший секс, хорошая вечеринка движет миром

Я забрался на холм повыше, чтобы снять сверху всю эту потрясающую сцену. Наверху, на шатающейся скале сидел и курил молодой японец в бандане. «Медленнее», предупредил он, когда я осторожно присел рядом. «Естественнее». Абэ живет в Токио, но не сказать, что доволен этим. «Люди забыли, что значит естественность», говорит он, размахивая руками под кристально-синим куполом неба.

Тут я понял. Ничего «естественного» в звуках, эхом отдающихся от скал, не было. Эти мелодии и биты созданы, записаны и воспроизведены в цифровом эфире электрической схемы. Неистовая сила техно абсолютно противоположна тому покою боддхисаттвы, о котором говорит Абе. «Тебе реально нравится эта музыка?», спросил я.

«Да», ответил он, перебирая выдолбленную из кокоса чашку, висящую на шее. «Мне нравятся примитивные звуки».

И в этом парадокс техно-фриков. Когда мы влетели в двадцать первый век, эти беженцы из развитых стран вторглись в информационное пространство, что ускорило прогресс, но одновременно резко повернуло нас к архаике. Технология мобильна, поэтому ее можно вытащить хоть в джунгли. Технология любит связь, поэтому ее можно синхронизировать с движением созвездий. Технология подражает, копирует ужас и восхищение шаманским трансом. Пляжи Гоа, забитые экстатическим цифровым примитивизмом, хотя и вольны скрыться от медиа – хайпа и турагентств, но при этом технофрики потеряют сами себя в переваривающем все ландшафте Третьего Мира. Ведь, в конце концов, полная Луна будет с тобой везде, куда бы ты ни пошел.

1994

Демоны Камео

Sun City Girls

Алан и Рик Бишоп – две пустынных крысы – полукровки на пике среднего возраста, которые живут в Сиэттле и пишут музыку в составе трио Sun City Girls. Рик на гитаре, Алан на басу и поет, но кроме этих инструментов, братья играют еще с кучей других вещей: двойной флейтой, гамеланом, куклами, языком, демонами, ожиданиями аудитории и состояниями сознания. Третьего участника зовут Чарли Гоше, это тощий калифорнийский саженец, которого Бишопы впервые встретили на открытом микрофоне в Фениксе больше двадцати лет назад. Гоше играет на ударных – открытых, скользких, приводящих в ужас ударных – а также пишет и регулярно теряет омерзительные пост-битнические вирши.

Надо сказать, что братья Бишоп большие фанаты путешествий в страны Третьего Мира с тех пор, как они попали вглубь Марокко в 1984. Гоше всего раз присоединился к их трипам и случилось это в 1989 году в Индонезии. Однажды ночью в Йогьякарте, прибрежном городке на Яве, вся троица попала на выступление странствующей группы Kuda Kepang, семейной труппы, которая развлекала толпу дикой, сдобренной гамеланом смесью магических трюков, театром с игрушечными лошадками, а также трансовым перфомансом с глотанием стекла и выдыханием огня. Если проходящие туристы останавливались послушать, лидер вытаскивал кнут и щелкал над их головами, пугая до смерти.

Тут наши Девочки нашли почву для вдохновения. До этого, когда они впервые поразили сцену диким миксом sar­don­ic rock, аутсайдерской импровизацией и хиппарскими мистериями, они максимум могли выступать на панк-фестах, где толпа отвечала на их мудреные выходки и странные костюмы яростью и гнала со сцены. Группа намеренно злила их, преподнося на блюдечке словесные оскорбления, саркастичные музыкальные жесты и регулярные стаканы с мочой в толпу.Короче их не понимали.

Каждую ночь троица ждала то, что они называли «первобытным зовом», который однажды привел их через большой город на выступление Kuda Kepang. После двух недель они почти влились в семью, когда Чарли стучал на перкуссии, а Алан кормил аудиторию горячими лампочками: их рты были отталкивающей массой керосиновых ожогов и ран. Вы можете сказать, что произошла передача. Алан просто описывает это как «самое лучшее шоу на свете».

Чуть больше месяца спустя Девочки были уже в лодке и направлялись через Малакку в Медан, город на Суматре. Не придумав ничего лучшего, они попросили лодочный салон приютить их электрическую технику на время сета. Ребята устроили то, что можно назвать «типичным» сетом Sun City Girls: House of the Ris­ing Sun, Esta Susan En Casa? из Horse Cock Phep­n­er и импровизацию с внезапными остановками и продолжениями. Индонезийская аудитория аплодировала в начале и конце каждой песни. Как и большинство выступлений SCG, это записывалось, и Рик уверял, что на одной стороне можно услышать завсегдатая клуба, который говорит своему другу: «Ах, этот американский джаз!»

Пуристам это определение может не нравиться, хотя SCG без труда сыграют Дюка Эллингтона и Пола Блея. Но если джаз означает обязательность импровизирования, и если импровизация означает уметь направить руку провидения, то, определенно, SCG это джаз.

И уж они-то точно не пуристы. SCG идут руку об руку с кровосмешением, потакающем самому себе трэшем и ядреной мистической экзотикой. Их кричащие обложки атакуют взгляд обилием чертей, йони, сакральных трансвеститов и едва достигших совершеннолетия нимфеток. Тексты, названия песен и альбома – Naga Smoke Sig­nals, The Genghis Necro-Nama-Khan, 330, 003 Cross­dressers from Beyond the Rig Veda – звучат как спонтанные строчки проклятых поэтов, заправившихся чизкейком от Nation­al Geo­graph­ic и Pic­to­r­i­al His­to­ry of Mag­ic and Super­nat­ur­al. Этот бурный роман с Иным питает их музыку, посредством которой они исследуют Ближний Восток, Юго-Восточную Азию и Южную Америку со страстью, состоящей в равных долях из блаженства посвященного и беспечного принятия инаковости. Созерцающие одновременно высокое и низкое, SCG нашли свои родники иного, того, что Лавкрафт называл out­si­de­ness, и когда они нашли их, они взяли, что хотели. И на той лодке в Индонезии вернули кое-что обратно.

SCG выпустили первую из своих бесчисленных записей в 1984, и с того момента стали самой удивительной, бескомпромиссной и едко-эзотерической группой американского пост-панк андеграунда. Хамелеоны от музыки, они устраивали тантрические космические джем-сессии, играли out jazz, riff rock каверы на популярную музыку Суматры, саундтреки к спагетти-вестернам и странные фолк-композиции, достойные Гарри Смита. А начинали они с простой импровизации на стоянке для трейлеров в Темпе, Аризона, где три их инструмента создавали такой водоворот шума, что Алан сравнивал его с ядерным взрывом.

«Похоже, что мы нашли этот переключатель», говорит он. Не играя друг с другом долгое время, мы слушали, импровизировали и отмечали синхронии, которые поначалу даже удивляли. Внутри двадцатиминутной песни мы останавливались, не глядя друг на друга, пятнадцать раз. Рик и я били по тем же восьми или девяти нотам, которые акцентировал Чарли. Как, блять, это работает?».

Согласно Forced Expo­sure Байрона Коли, SCG были «первой по-настоящему безумной командой, возникшей на руинах хардкора. Хотя поначалу все выглядело как неадекватная шутка, сыгранная пост-кор укурышами, но когда вышел Torch of the Mys­tics, SCG оказались потрясающими и искренними музыкантами».

Когда Majo­ra выпустила в 1990 году Torch, Коли помог разнести новость, благодаря чему это астральное кабаре с вуду-фолковыми импровизациями и темными этно-психоделическими ритуалами стало самым известным релизом группы. По мнению Коли, Sun City Girls заложили основания нового американского андеграунда. «Без этих обкуренных ублюдков все это звучало бы как Merzbow”.

Sun City Girls также стали устраивать одни из самых оригинальных перфомансов в американском роке. Одновременно стремясь шокировать, удивить и взбесить, они использовали сцену как платформу для раздражающих трюков и бравурных экспериментов, которые тестировали на себе и публике. Как-то ночью они играли ни что иное, как расширенную версию soul tune; в другой раз они исполнили изумительный кавер саундтрека к Кроту Ходоровского, а временами просто портили инструменты. Однажды, открывая выступление Think­ing Fellers Union Local 242 в Great Amer­i­can Music Hall в Сан-Франциско, троица обмоталась дешевыми беспроводными микрофонами Radio Shack и села на сцену, изображая группу бомжей в ожидании товарняка, пока заранее записанное пятиминутное стрекотание сверчков сопровождало недовольный свист из зала. Их постоянный звукорежиссер Скотт Колберн вышел и станцевал бомжатскую джигу, пока Гоше распылял в воздухе персиковый освежитель и разбрасывал повсюду зефир, портя дорогие ковры.

«Это классические Sun City Girls”, сказал тогда Колберн. «Ты получаешь то, что получаешь».

Каждое выступление Sun City Girls – это возможность стать обращенным. В ноябре 2003 мне посчастливилось попасть на неафишированное акустическое выступление SCG в Ren­dezvous, красивом театре в Bell­town, Сиэтлл, который выглядел как обитая плюшем камера для наполеонов. Их первый концерт чуть ли не за год, шоу в Ren­dezvouz, было посвящено двадцать первой годовщине выступлений в качестве трио. Плюс тогда же они разогревали предстоящий концерт Java Jive в одном клубе Тахомы, Вашингтон, известном тем, что он похож на чайную чашку, а также блядским караоке и регулярным стриптизом с живыми обезьянками.

Пока похожий на птичку Гоше скользил за своей установкой, бородатый Рик фальшиво затянул песню об «аудитории, которая пришла сюда поспать». Алан пошел сквозь толпу грязных бородачей как андрогинный Дядя Фестер, вливая содержимое бутылки Old Crow прямо в глотки – ритуал, который, как я узнал позднее, он взял у бирманских медиумов. Между каверами на Mid­night at the Oasis и Heart Full of Soul троица сыграла кое-какие мизантропические фолк-темы, записанные Аланом для своего сольного проекта Alvar­ius B, которыми он очень гордится, как, впрочем, и всем, что делает. К моему удовольствию они сыграли spin-off из Invis­i­ble Juke­box для The Wire с Риком на детской укулеле, пока Алан раздавал почти новые пластинки 23 Ski­doo, Дюка Эллингтона и The 50 Gui­tars of Tom­my Gar­rett всякому, кто угадывал мелодию.

Неизбежно, однако, что «икс-фактор» SCG однажды сработал. Во время одной из кубистических драм-сессий Гоше в театр забрел поддатый жирдяй в спортивном свитере, бейсболке Yan­kees и немытой рожей типичного ню-металиста. Букер (так звали это внезапно возникшее видение) понятия не имел, что здесь происходит, но тем не менее вскарабкался на сцену и потребовал, чтобы Гоше сыграл что-нибудь фанковое. Тот в ответ утишил звук джазовых щеток почти до шепота и сказал капризно: «Я делаю то, что хочу. А не то, что мне говорят». После чего Чарли встал и предложил Букеру сесть на его место, но чувак повернулся вместо этого к залу и начал битбоксить. В конце концов Чарли с людьми из зала вывели доморощенного B‑боя наружу, пока Алан забавлялся судорожным джиу-джитсу с этой тенью их рок-н-ролльного прошлого. Позже он сказал, что «когда будем вызывать духов, вызовем и его».

Святая Святых SCG занимает половину здания бывшего театра в дешевом квартале Сиэттла, Балларде. Прихожая забита безделушками и полками с винилом, заботливо упакованным в пластиковые пакеты. Офис Алана находится отдельно, а чуть дальше – большая синяя комната, где они в основном репетируют, и где бесконечно дымит Amer­i­can Spir­its. Со стен свисает коллекция необычных струнных: банджо, мандолины, бирманская арфа, русская балалайка- бережно хранимый склад, который они зовут Orie Tone. Постер с Кали приклеен на стену над пианино, который раньше стоял в салуне, с партитурой Холста для Dance of the Demon, лежащей на пюпитре. На полу лежит сломанный гамелан, которая яванская кукольная труппа таскала по всей Индонезии двадцать семь лет, прежде чем Алан купил его на аукционе Folk­life Fes­ti­val. Сверху на все это косится красная маска демона.

Едва переступив порог этого странного места, я заметил название диска, лежащего на столе у Алана: Bro­ken Heart­ed Drag­on­flies. Чувак немедленно принялся рассказывать мне об этих жирных бирманских насекомых, чья головогрудь имеет свойство взрываться (так реально в тексте)) – прим.перев). Жена Алана, бирманка, и «вообще с другой планеты», сказала, что их зовут стрекозами – с‑разбитым-сердцем, и Алан приспособил это название к записи стрекота тайских насекомых одного друга, чьи интенсивные тона, как я позже узнал, вибрируют с почти тошнотворной угрозой. «Кто знает, может, я это со временем издам», сказал Алан, убавив наконец громкость. «Но, скорее всего, я не смогу продать больше 500 копий».

На нем сейчас бейсболка козырьком назад, туго обтягивающая короткостриженый череп, подчеркивая тонкие эльфийские уши. Он крупного сложения, слегка косоглаз и имеет смушающую привычку не смотреть на вас во время беседы. И он совсем не скрытный хипстер, каким я ожидал его увидеть. Со своим хитрожопым говорком он скорее смахивает на дружелюбного карманника, который хочет впарить вам kil­im восемнадцатого века или рассказать, где в Бангкоке лучшие пинг-понг шоу. Я совершенно не удивился, узнав что Алан двенадцать лет работал на одного из крупнейших билетных посредников в мире, бизнес, который он сравнил с The Sopra­nos, только без насилия.

Именно беспокойная энергия и постоянный драйв Алана стоят за маниакальной продуктивностью SCG. Онлайн-дискография Скотта Колберна насчитывает пятьдесят полноценных релизов, и Алан считает, что только двое из ста человек слышали больше половины их многоглавого каталога. И надо сказать, им это нравится. В начале 90‑х, когда стойкие аутсайдеры 80‑х типа Son­ic Youth или But­t­hole Surfers начали зарабатывать на капиталистической экспансии в инди-рок, Девочки ушли из Major, основав собственный лейбл Abduc­tion, и продолжили выпускать тиражом в тысячу штук свои диски, которые более-менее успешно раскупались. Поверьте, вам необязательно собрать их все. Более того, даже если вы захотите, у вас это не выйдет.

«Да у нас есть роскошь невыполненных заказов», объясняет Алан, одержимый собирательством. «Зачем печатать 5000 копий одной записи и сидеть потом на 3500 из них, когда можно запустить сразу пять разных проектов и продавать их? Это ж основа бизнеса – не класть деньги в коробку в сортире». Эта стратегия, конечно, может привести к куче снисходительно допущенного к записи убожества, но огромный каталог SCG – часть их всеобъемлющего импровизационного этоса. «Мы принимали трудные решения, но делали это быстро и двигались дальше», говорит Алан. «Минус подхода в том, что людям приходится собирать наш каталог по крупицам, прилагая немало сил, а плюс в том, что, согласись, в этом есть определенное мужество. Мы не садимся и не гадаем, выпустить нам то или это. Поэтому неизбежно, что мы оставляем на обочине пару бриллиантов вместе с громадными кучами дерьма птеродактиля. Все это словно большой вагон с фейерверками и бенгальскими огнями, за которым тянется столб пыли».

Умение Алана легально спекулировать билетами помогает Девочкам поддерживать поистине первозданную чистоту их суб-коммерческого стиля. «Зарабатывать большие деньги музыкой никогда не входило в наши планы», говорит он. «Мы договорились, что, если однажды появимся на MTV, то дружно покончим с собой». Однако летом 2003 Алан бросил работу, чтобы полностью посвятить себя SCG и смежным проектам. «Я работал каждый день», говорит он. «Я неутомимо старался сделать как можно больше, компенсируя те пять или десять лет, будучи сытым по горло всем дерьмом, чем кормит тебя общество, и ушел в область менее предсказуемую и нелепую».

Когда я приехал, у него была куча планов. Хишам Майет, друг и коллега из Frank Suma­tra, только что вернулся из Ливии с двенадцатью часами пленки с фестиваля Ghadames. Вдобавок он притащил с собой коробку сорокопяток североафриканских записей из семейного подвала в Триполи. Их все надо отсмотреть, ценное перевести на CD‑R и скинуть в архив, откуда потом оно пойдет или на альбом SCG или его выпустят на новом лейбле SCG, Sub­lime Fre­quen­cies, который занимается релизами CD и DVD, посвященных необычной интернациональной музыке и культуре. Первая партия релизов включала три диска с записями, сделанными группой во время визита в Индонезию в 1989: Radio Java – сюрреальный лихорадочный сон с просторов коммерческого вещания; Night Record­ings from Bali включает полевые записи сельского гамелана; на Folk and Pop Sounds of Suma­tra собраны отдельные куски с часто безымянных кассетных уличных записей, по меньшей мере, с одной темой, которую каверили SCG, и вышедшую синглом. Алмаз в коллекции это Nat Pwe: Bur­ma’s Fes­ti­val of Spir­it Soul и полуторачасовой DVD, посвященный всяким местным штукам: духам мертвых, которые овладевают медиумами-трансвеститами, требуя в обмен на блага алкоголь, сигареты и деньги.

Братья Бишоп надеются, что Sub­lime Fre­quen­cies заполнит ту пустоту, которую Алан зовет «интернациональной музыкой», издавая странные артефакты со увлеченной непосредственностью, в отличие от клинического анатомирования Smith­son­ian / Folk­ways или hi-tech фетишей в стиле world fusion. «И спонсировать их не надо», говорит Алан. «Вам не надо ходить в школу и учиться записывать или понимать иную культуру или нести ее сюда и прививать кому-то. Вам не нужны пятьсот микрофонов, вам не надо собирать этих людей вместе и платить по тысяче долларов за раз. Насколько я в курсе, все доступно, и ты записываешь то, что хочешь».

«Увы, все это тоже исчезает», добавляет Рик. «Надо брать, пока можешь».

По стандартам мультикультурной собственности, формирующим дискурс world music, то, что делают SCG, грубо и требует обработки. Folk and Pop Sonds of Suma­tra Vol. 1, например, не содержит никаких данных об авторах и почти не упоминает оригинальных исполнителей Алан утверждает, что пытался найти издателей, но безрезультатно, и добавил, что деньги, судя по всему, здесь вообще не замешаны. «Когда все это начнет продаваться как гребаный Out­cast, я полечу в Медан и буду раздавать Ben­jamins всем, кто хоть как-то похож на этих парней».

Еще больше беспокоит отсутствие текстов и упаковки, обычно сопровождающее такие издания. DVD Nat Pwe идет с краткой библиографией и таким же кратким пояснением, что вообще вы держите в руках, но сам фильм снят без комментариев. В сочетании с затянутыми дублями отсутствие антропологического фильтра совсем некомфортно и вызывает недоумение и скуку, которую испытывает турист, сталкиваясь с чем-то за пределами своего мировоззрения. Это противостояние и есть ключ к творчеству SCG как этнографических сюрреалистов, идущих навстречу необычному, и пользующихся этим столкновением с нестандартным человеческим опытом как нейронным порталом в Иное. Их сюрреализм может быть грубым, даже развратным, напоминая Mon­do Cane – серию shock­u­men­tary, популярных в 1960‑е. Составляя этот сборник, Рик пересыпал концертные записи Nat Pwe всякой дичью: укротителями змей, пьянчугами, беззубыми детишками, животными с карусели, и кучей обезоруживающе милых девушек. Временами объектив камеры встречается с лицами, выражающими тлеющую враждебность и затаенную обиду на укравших бесценные сокровище западных варваров.

Несмотря на свою «проблематичность», связь SCG с музыкальной культурой стран Третьего Мира есть лишь продолжение их собственной темной романтики странствий. «Мы всегда идем к самому пределу», говорит Алан. Большинство туристов ищет культуры, отличной от своей. Но по словам Питера Уилсона, туризм уничтожает инаковость, в то время как настоящий странник ее испытывает. Туристы (и многие потребители world music) покупают типовые экзотические образы, но странники влюбляются в иное, становятся одержимы им. Без сомнений, это очарование ведет к риску ориентализма. Но надо быть внимательным и не выплеснуть с водой и младенца.

Во время одной из наших бесед Алан вдруг предложил сыграть с ними гамелан. Я аж присел и неловко запинаясь, спросил, как играть-то, ведь я не умею. «Моя философия в том, что не надо специально учиться играть на чем-то», сказал он мне. «Конечно, если ты умеешь играть гамелан, тебя немедленно начинают уважать. Но играя только ради уважения, с точки зрения традиции ты неправ. Традиция – это не рабское подражание. Последнее, что мне хочется видеть, это кучку ебнутых белых, которые по всем канонам играют яванский гамелан. Это в первую очередь непочтительно».

Меня удивило это слово. Многие сочли бы верхом непочтительности самих SCG c их психотронным использованием народных инструментов и других языков. Поэтому я спросил, что он имел в виду.

«Они непочтительны потому, что не вовлечены в тему. Они тупо подражают, следуя чужим правилам. Это определенно не то, что ты хочешь видеть в этой ситуации». Взамен этого нечувствительность к риску, политическая некорректность и поистине панковское презрение к мультикультурным авторитетам самих SCG парадоксальным образом позволяет им расширять творческую логику фолк-музыки. Почему, например, не всегда заметна разница между их каверами и оригиналами, почему Алан бормочет что-то невнятное на языках, которые не понимает, и почему их версия Ламбады, хита конца 80‑х, точно самая мощная из всех, что вы слышали? Зовите это under­ground world music или under­world music, но это пространство творческой импровизации и взаимного очарования.

И оно действительно взаимно. Перед тем, как ехать в Taung­by­on, снимать последний летний фест Nat Pwe, Рик и Алан купили по восьмидолларовой гитаре и всю дорогу развлекали местных. Они все время импровизировали, и после нескольких недель «сыграй-то, сыграй это», сломались и выучились играть самую популярную тему, Hotel Cal­i­for­nia. Они хорошо знают, что, когда дело касается желаний, вдохновляющих человеческую музыку, вам не удастся убить этого зверя.

Вопрос ориенталистской прививки усложняется тем фактом, что Бишопы Восток носят в себе, в своем ДНК и чувствительнейших глубинах культурной памяти. Дед их был друзом по имени Джамил Салман, который покинул Ливан еще подростком и отправился в Амазонку добывать каучук. Подкопив денег, он вернулся в Ливан, перетащил семью в Штаты, где и родилась мать мальчиков. Выросли Алан и Рик в Мичигане, где больше арабов, чем во всей Америке, и ливанские друзья с семьей часто собирались в доме Салмана и устраивали воскресные вечеринки. Мальчики помнили мелких, сомнительного вида коммерсантов в странных костюмах, в увешанном гобеленами подвале деда посасывавших кальян, в немереных количествах уничтожавших сладости и кофе, играющих музыку по ночам – популярные песни и долгие инструментальные импровизации. Салман прекрасно играл на уде, а также на скрипке, думбеке и рожках.

Когда Рик только начал учиться играть на гитаре, он вел себя точно так же, как любой западный подросток и боготворил Джимми Пейджа, Ричи Блэкмора и всемогущего Тэда Ньюджента. Но в какой-то момент ему надоело обезьянничать и он просто впустую бренчал на гитаре. На одной из его ранних кассетных записей акустическое соло смешано с металом, но в риффах не было структуры и от них сильно веяло странной ближневосточной мелодикой. «Это все потому, что я вырос в этой теме», говорит он. Но даже если эти звуки всплыли из его памяти, Рик все равно ценит их как порыв воображения, а не часть личной идентичности. «Ближневосточная музыка не зациклена на «гитара здесь, ударные там и над всем царствует вокал». Вне зависимости от того, что вы играете, первично полностью захватывающее вас ощущение, атмосфера, вот что важно. Она уносит вас в иное, экзотическое, место».

Братьям Бишоп экзотика присуща уже по праву рождения и происхождения, стирающему обыденный жизненный сценарий. Дом их деда был насыщен тайной не меньше, чем музыкой, той атмосферой древнего жутковатого чуда, которая позднее помогла расцвести увлечению хтоническими областями духа и сакральными силами, окружающими секс и смерть. Салман, кроме прочего, был масоном и поддержал своих внуков, когда они вступили в подроcтковый масонский клуб под названием Order of DeMo­lay. Старейшины привели мальчиков в храм, усадили их между колоннами на шахматном полу и прошептали на ухо несколько тайных слов. «Мы понятия не имели, что происходит», говорит Рик. «Только значительно позже мы узнали, что Жак де Молэ был гроссмейстером тамплиеров и сожжен на костре за ересь. Мы сказали: Даааа! История повторяется!»

В случае Рика то игрушечное посвящение переросло в пожизненное увлечение оккультизмом. Ориентальный масонский уклон привел его в египтологию, откуда он уверенно двинулся в сторону Кроули, сексуальной магии, вуду и тантры. «Я никого не вызывал», говорит он с усмешкой. «Просто читал все подряд, глубже и глубже вникая в тему, и даже сейчас, когда что-то понадобится, я точно вспомню». Попутно он начал собирать книги по эзотерике и несколько лет получал скромный доход, торгуя изданиями типа Dic­tio­n­naire Infer­nal Коллена де Планси, The Cult of Kumari: Vir­gin Wor­ship in Nepal Майкла Аллена и Книгой Мертвых Уоллис Бадж 1913 года.

Рик – во всех отношениях хрестоматийный младший брат. Дружелюбный, он более сдержан и задумчив, чем Алан, и одевается удивительно неряшливо, по выражению одного шутника из журнала Blasti­tude, «как школьный тренер по баскетболу». То, что снаружи, то же и внутри. Он очень скромен и в одном интервью однажды заметил, что «не случись в прошлом кое-чего, я бы работал сейчас в Wall­mart и ходил в церковь по воскресеньям». Вместо этого он живет в диковатом холостяцком закутке под репетиционной базой, где стопки с дисками высятся напротив фаллических статуэток божков с Бали. Футон (японский матрас, который расстилают на ночь для сна – прим.перев.) лежит около импровизированного храма, забитого экзотическими магическими безделушками и полок с эзотерикой. На стене напротив входа висит большая карта Ассама, провинции на северо-востоке Индии, его следующего пункта назначения. Рик хочет посетить храм Камакхья в Гувахати, горячую точку шактизма, куда по преданию, упала йони первой расчлененной супруги Шивы. Он слышал, что там около вагинообразной пещеры собираются ведьмы, и что пещера эта регулярно «кровоточит» жидкостью цвета ржавчины.

Надо сказать, что Рик – поклонник богини Кали, черной тантрической богини, которую обычно рисуют с высунутым языком, ожерельем из человеческих черепов и лингамом Шивы, восставшим между ее бедер. Настоящая femme fatale. Изображения и статуэтки Кали в его комнате повсюду. «Ей нравится жить здесь», слегка застенчиво говорит Рик. «Меня вообще интересует тантра не только из-за сексуального, но больше своего кладбищенского символизма. Есть что-то во всей этой нарочитой жестокости. Пойми меня правильно, я не собираюсь идти и кромсать людей на улице, но все эти образы определенно меня заряжают».

Больше всего Рик впечатлился, побывав в храме Кали вблизи Катманду. Жрецы рубили головы козлятам и рубили тела на части, брызгая кровью на статуи богини. Скоро пол стал скользким от крови. «Мне понравилось, как там пахнет. В углах, где кровь уже сворачивалась, в дренажных стоках росли ноготки. Собаки забредали с улицы и слизывали кровь. Маленькие девочки лет пяти-шести, разгуливающие в крови как ни в чем не бывало. Затем жрецы отдали остатки козлов семьям, которые их жертвовали, после чего тех съели. Настоящий семейный праздник».

Бишоп напоминает мне, что для преданных «госпожа погребальных костров» является сострадательной богиней-матерью. Впрочем, в духовной вселенной Рика все равно преобладает темная атмосфера. «Я очарован демоническим», говорит он. «У демонов дурная слава, но они реальны. В этом ключ к их пониманию. Я верю, что демоны и духи реальны, неважно, в каком абстрактном или физическом смысле вы это понимаете. Никто не стал бы настолько популярен, не будь он реален, если ты понимаешь, о чем я. Демоны повсюду. Думаю, что и я и ты и все мы когда-то были демонами».

Рик Бишоп давно заключил сделку с Иным, но нас прежде всего интересует, как это проявляется в музыке Sun City Girls. Когда Рик говорил о своей преданности Кали, я спросил его о ритуальных практиках, которыми он занимается – для западного человека это всегда неудобный вопрос.

«Мой подход отличается от традиционного индийского хотя бы потому, что я не индус. Но это неважно. Связь все равно есть. Поэтому, если я хочу служить Кали – и я солгал бы, если бы сказал, что этого не делал – я буду совершать это тогда, когда посчитаю нужным. И конечно, я импровизирую. Это может быть внутренная молчаливая молитва или обращение через образ или возжигание благовоний. Четкой схемы тут нет и не может быть. Я не буду совершать служение строго три раза в день просто потому, что мне это не нужно. Более того, я вообще не чувствую необходимости ей поклоняться, но тем не менее иногда я делаю это.

С нашей музыкой та же история. Мы, конечно, не всегда импровизируем, но если ты собираешься играть музыку и импровизировать, как и в случае с ритуалом, ты должен подойти к делу определенным образом. И всегда нужно учитывать элемент неожиданности. Если ты подходишь к какой-то вещи определенным образом, ты понимаешь, что должен поступить так потому, что так требуется. Но если ты просто играешь с энергией…».

«Странно все это», говорит Алан. «Когда мы все трое на сцене играем и свет движется вокруг нас, то мы понимаем, что идем туда, где все это лишь необъяснимый энергетический феномен. Это как путешествовать за границу: как далеко ты хочешь зайти? Мы верим этому чувству, более того, временами мы живем ради него. И к нему сильно привыкаешь». Чем дольше SCG играли вместе, тем чаще случался этот «феномен инвокации». «Иногда я не понимаю, откуда все это приходит. И кто мы сами, если не просто принимающие сигнал посредники? И не крадем ли мы идеи у самых ярких личностей последних пяти тысяч лет?».

Любой знакомый с пением Алана, точно бы ответил «да», потому что его голос частенько пользуют в своих целях то нагруженная самогоном деревенщина, то саркастичный беспризорник, то индонезийская баньши, то весельчак Дядя Джим. «Часто я просто удобства ради погружаюсь в тех персонажей, с которыми уже общался», говорит Алан. «Но иногда, когда мне открываются все пути, я вызываю кого-нибудь новенького». В начале первого одиннадцатиминутного трека с альбома Cameo Demons and their Man­i­fes­ta­tions Алан, к примеру, случайно кашляет и потом начинает бурчать мокротой на задней стороне глотки, выдавая тошнотворное шипение, которое перерастает в нечто голлумообразное, чей инфернальный шепот пронизывает черноту внизу подобно жутковатому дребезжанию шаманской колотушки, сквозящему туда-сюда в течение всего трека.

Дело тут также в тех искаженных или несуществующих языках, слова которых Алан изрыгает, выпевая те или иные «фольклорные» темы. Он немного знает индонезийский, бирманский и испанский, но в целом он к языкам не особо снисходителен и часть его пения просто глоссолалия. Как объясняет сам Алан, «иногда я пою на каком-то реальном языке, а иногда слов, которые из меня вылетают, нет ни в одном языке. Бывает даже, что я пою на моем собственном языке предрождения и посмертия». Он предполагает, что эти навыки появились у него еще в детстве, когда он забавлялся с китайскими или арабскими словами, услышанными дома, но сейчас эта забава расцвела пышным лингвистическим парадоксом – вокализацией непроизносимого. По этой причине, кстати, ему нравится музыка, текстов которой он не понимает. «Мне нравятся неопределенные вещи. То же самое привлекает и в путешествиях, когда ты можешь отправиться так далеко, как захочешь. Неважно, физическое ли это нечто или нет, я всегда ищу неопределенного».

Представляю, каким отчаянным может стать этот поиск. Современный мир клаустрофобически перенасыщен посредниками и контролем, вся тотальность человеческого опыта забита в банк данных, подрывающий саму возможность романтического воображения, блокирующий древние тропы к неведомому дрянными симулякрами и сфабрикованными страхами. Потому я и спросил парней, сложно ли в наше время осуществлять этот поиск неопределенного за пределами рождения и смерти.

«Возможно», задумчиво сказал Алан. «Все вокруг, кажется, начинает схлопываться. Люди уже не так свободны, слишком много правил и препятствий для самовыражения. Становится труднее получить знание, превосходящее то, что может предложить эта реальность. И все же я не думаю, что мы так уж сильно ограничены, мне кажется, что знание все еще здесь, и если захотим, мы можем получить его. Просто у слишком многих сейчас появилась власть убедить нас в обратном».

В таком мире нужно держать двери восприятия максимально открытыми, помня о постоянной перспективе Иного. «Когда я смотрю на генерального прокурора Джона Эшкрофта и его людей, то смотрю сверху вниз», говорит Рик. «Я отказываюсь признавать их власть. Да, я знаю, что они могут в любой момент постучаться ко мне в дверь, но прежде я собираюсь поставить себя над ними. Когда все сказано, сделано и мы двинулись в путь, остальное не имеет значения. Я лишь готовлюсь к очередному чему-бы-то-ни-было, к следующей жизни, следующей вспышке сверхновой. Яркому свету, заполняющему все кругом, и неважно, когда это случится».

2004

Перевод: Дмитрий Даммер.