«Фибоначчи – мой ангел хранитель!» Выдержки из интервью «Визионерские миры Агостино Арривабене»

Выдержки из интервью «Визионерские миры Агостино Арривабене» Кэти Лаверс (Katie Lavers)

От Редакции. Как уже мог заметить опытный или наблюдательный наш читатель, короткие заметки по разным странным искусствоведческим кунштюкам, таким, как Musæum Clausum или «Мастерский замах сказочного дровосека», сопровождали наш проект на протяжении пяти последних лет. Однако дельные и развернутые статьи про художников стали появляться на наших страничках совсем недавно. Они, впрочем, далеки от любого искусствоведческого обзора – в первую очередь потому, что мы безразличны к традиционному искусствоведческому подходу – у нас все-таки свой, странный путь на свет.

На этом пути нас сызмальства сопровождают визионеры: те, для кого Искусство – это возможность переступить предел себя, выйти за границы привычной реальности, расширяя ее для любого зрителя своего творчества почище любого психоделика. «There is a crack in every­thing, that’s how the light gets in» – и нас интересуют те, кто этот crack расширяет, кто позволяет light gets in, а также средства и техники, которыми они для этого пользуются. Те, кто наводят мосты с Неведомым, те, кто делает образ Языком, на котором изъясняет Неизъяснимое – и тем позволяет тайне красоты снова поселиться в ветхих руинах мира.

Агостино Арривабене (Agosti­no Arriv­abene) – великолепный пример такого творца. Цели его сугубо магические: подобно Прометею, украсть Божественные Регалии и подарить их человечеству; практиковать личный вариант элевсинских и орфических мистерий; искать средства древних, дабы проникать на изнанку реальности; изучать мир бессознательного и черпать в нем силу для некоего Свершения, в целом скорее неясного и для него самого… При этом Арривабене считает, что Искусство заменило на фронтире духовного поиска религию, что позволило художнику превратиться в шамана – так он себя и воспринимает.

Однако средства воплощения этих целей сугубо практичны! Высочайшая художественная техника, основанная на технике старых мастеров и собственных рецептах красок (!); глубокая преемственность целой линии художников-визионеров – Блейка, Гойи, Фюссли, да Винчи, Моро, Одда Нердрума; выставки и мирской успех, дающие базу для новых свершений…

Все это отличительные черты не мечтателя и лунатика; это также не орудия мага, ведущего или проповедующего; это – арсенал настоящего воина Духа, стяжающего знание за пределами языка и человеческого мира, вторгающегося во тьму – и с победой возвращающегося с новым пламенем.

Fr. Chmn

Ea Exit, 2010

[Оригинал интервью]

От автора. Агостино Арривабене живет и работает за железными воротами особняка семнадцатого века, стоящего в пригороде Милана. Его дом обеспечивает ему уединение и защиту, в нем он находит достаточно одиночества и пространства, чтобы создавать потрясающие картины.

Как говорит Арривабене, «мой дом – что раковина моллюска, в которой остановилось время. Внутри вас встретит разреженная атмосфера, в которой… алый бархат смешивается с кораллового цвета стенами, и древние, деформированные животные наблюдают за моей медлительностью, а в северное окно проливается жемчужно-голубой свет, напоминающий об эксгумированных трупах. Живу я как отшельник или старый призрак, только лишь с собакой да горничной-украинкой, что иногда присматривает за мной».

И появившиеся из этой «раковины моллюска», «в которой остановилось время», мастерские картины Арривабене также способны останавливать время и создавать застывшие во времени моменты вне обыденного времени. Арривабене называет свои работы «wun­derkam­mern» («кабинет редкостей» или «кунсткамера»), ведь ими он демонстрирует трофеи, добытые в приключенческом путешествии Вовне. Именно так видит Арривабене свое творчество: как вылазки в странные новые визионерские миры, в которые он совершает путешествия и возвращается с причудливыми и экстраординарными сокровищами.

Swim­mer of Abysses, 2012

Арривабене утверждает, что в художественном училище его не научили ровным счетом ничему, так что он отправился в путешествие по Европе, чтобы учиться у старых мастеров. Он восстанавливал техники получения и смешения красок с использованием лазурита, индиго, киновари, краппа, бистра, аурипигмента. Он восстановил почти забытые техники живописи, такие, как mis­chtech­nik, с помощью которой рисовал Альбрехт Дюрер и Грюневальд. Заключается mis­chtech­nik в том, чтобы создавать с помощью яичной темперы полупрозрачные слои, которые, накладываясь друг на друга и на краску, преломляют свет, делая картину буквально светящейся. Такое внимание к мелочам объясняется в первую очередь тем, что для Арривабене его искусство – это алхимический процесс создания наполненных светом видений из грубой материи холста, грунта, масла, яиц.

Немаловажно, что все работы Арривабене проникнуты историей живописи, перекликаясь с цепью преемственности творцов прошлого – Франциско Гойей, Леонардо да Винчи, Густавом Моро, Уильямом Блейком, Оддом Нердрумом, а в некоторых карандашных зарисовках даже с Мервином Пиком. И все же, несмотря на чувство преемственности и связи с мастерами прошлого, работы Арривабене свежи, современны и оригинальны.

[…]

Арривабене признается, что наблюдал в детстве за смертью матери, и это привело к снятию для него связанных со смертью запретов, открыло ему новые пути понимания жизни. Смерть стала для него путем к радости и познанию.

Mar­tyri­um S. Dorothea, 2011

Интервью 

К.Л.: Ты когда-нибудь использовал в картинах образы своих снов? Дает ли сновидение материал для твоих работ?

А.: Да, мир снов часто дарит мне и вдохновение, и пищу для размышлений. Еще в молодости, в конце 80‑х, мне было видение об астральном полете – я вышел из тела, чтобы получить опыт Мира Образов, изменчивого потока, который отпечатался в моей памяти, так что я остался в нем и по пробуждении. Это была самая обворожительная одержимость, в которую я когда-либо впадал! С высоты птичьего полета с остротой орлиного ока я видел зеленые греческие долины, нетронутые вечные леса, чья зелень зеленела многократно интенсивней, чем бывает в жизни; бесконечную аллею, уходящую в недостижимый золотистый горизонт, через который земля переходила в небо. Этот ландшафт держался вокруг маленького совершенно круглого озерца насыщенно-синего цвета, подобного глубочайшему цвету редчайшей ляпис-лазури, озерца, сохранившегося на краю пропасти – кошмарной, бездонной, ледяной черной темноты, в которую обрывалась маленьким водопадиком узкая речушка. Это был образ, сохранившийся в моей памяти в течение многих лет, и он все еще четкий и сильный. Множество раз он возникал в моих картинах в течение лет, став практически лейтмотивом.

К.Л.: Как ты относишься к описанию своих работ как «визионерских» – оно тебя устраивает? Это ведь прямая связь с традицией визионерского искусства Гойи, Фюссли, Блейка, Гюстава Моро и Одда Нердрума.

А: «Визионерские» работы, упомянутые тобой, являются в первую очередь великолепными экземплярами высшего умения художественной выразительности – и я использовал их в своем художественном развитии как опорные точки. Гюстав Моро и Одд Нердрум, творившие с такой разницей во времени, для моего творчества – как два полюса притяжения. Я изучал их, усваивал их творчество в преломлении собственного художественного языка, чтобы получить индивидуальный стиль, выражающий мое собственное поэтическое Видение.

Их жизнь – пример того, как можно видеть действительность с другого угла, создавать собственный язык из непостижимых представлений и зашифрованных литературных сообщений, позволяющий раскрывать иерархию глубинных значений… Я – сын, или даже рожденный от плодов этих старших предшественников, более авторитетных святых отцов.

Bloom­ing Man II, 2010

К.Л.: Я слышала, что ты описываешь свою работу как «wun­derkam­mern» («кабинет редкостей» или «кунсткамера»). Это сравнение предполагает, что ты в каком-то смысле исследователь неизвестных ландшафтов, возвращающийся из них с захваченными на неизведанных пространствах разума трофеями образов. Если так, то что ты сам думаешь об этих образах, фрагментах, с которыми ты возвращаешься?

А: Раскопки моего разума ведут в мой темный внутренний мир – путешествие туда равноценно путешествию Персефоны к Аиду или даже спуску Орфея в мир мертвых. Существуют ритуалы путешествий, орфические или элевсинские в их стремлении украсть из мира теней потоки правды, отсветы которых являются ключами к параллельной реальности, раскрывающими природу внутреннего мира через сосредоточение образов, смешение языков, саму тайну, как это проделывали древние…

Моя мечта – украсть царские короны Персефоны и Аида, принести их людям на землю и помочь им понять центробежную тайну жизни в ожидании смерти – и смерти, что дарует жизнь. Это сильнейшее мое вожделение, принести в наш мир эти истинно царские регалии; отнять у древних богов их символическую силу!

К.Л.: Видимо, образы твоих работ ты улавливаешь с помощью несравненной Внимательности. А как ты управляешь рациональной составляющей работы? Ты используешь какие-нибудь техники, чтобы контролировать рациональную часть своего мозга?

А: Никогда не придавал значения процессу оформления образа… Он проявляется медленно, как набухает почка или как являет себя архетип. Иногда только лишь работая с ориентацией картины я нахожу решение, проявляю точный образ. Переворачивая картину сверху-вниз или слева-направо, я нахожу выход к совершенно новому изображению, придаю былому новый вид, а это изменяет и его значение.

Не тайна, что «под кожей» многих моих картин скрываются настоящие склепы старых образов, целых картин, скрытых сожалений, которые способны еще послужить плодородной почвой для новых образов, требующих новой точки зрения, создающей и новое Видение.

Значение измененного сознания всегда меня интриговало. Я был вдумчивым читателем Олдоса Хаксли, хотя наркотики типа тетрагидроканнабинола, опиума или галлюциногенов так мне друзьями и не стали. С другой стороны, некоторые легкие наркотики вдруг помогли мне преодолеть некоторые творческие блоки, хоть и не всегда срабатывали. Да они мне и не нужны. Мой способ связи с состоянием радости – конечно, музыка!

Музыка пронизывает мои работы полностью, абсолютно! Обычно это сильная классика – Брамс, Бетховен, Бах с его Бранденбургскими концертами, или мои любимые композиторы Малер или Вагнер, или возвышенный исполнитель и композитор Чюрлёнис!

Но я также поклонник и современной музыки, особенно Арво Пярта, Збигнева Прайснера, Василиса Тсабропулуса, группы Sig­ur Ros, Лизы Джеррард и Майкла Наймана.

The Dream of Sap­pho, 2013

К.Л.: Твоя работа формируется под воздействием стольких художников прошлого – какими ты видишь свои с ними отношения?

А: Я верю, что история – это шум, галдеж, она похожа на «Вавилонскую Библиотеку» Борхеса. Все, что нам предшествует, суть скрытая мудрость, питающая новые, еще не явленные потоки.

История искусства сконцентрирована на поиске идеалов красоты, гармонии, а главное – тайны, что их создает. Искусство стало подобно религии, а в последнее время художники стали шаманами, связывающими человека с запредельным, искусство же заменяло религию – а теперь и вовсе заменило.

Это осознание заставило меня рисовать с позиции глубинного знания… подтвержденного известными умами, гениями, много давшими миру в века, полные абсурда и хаоса, полные языками, смешивающимися друг с другом или уничтожающими друг друга без всякой пользы. И даже тогда существовали подземные реки скрытых могущественных сил, от которых питалась загадка красоты.

Густав Моро был нашим ответом Леонардо, близким по времени его единомышленником, способным преемствовать мастеру Ренессанса в чувстве гармонии форм. Густав Моро был основателем движения, которое я наблюдал еще в 1990‑х и 2000‑х годах, и оно до сих пор не осмыслено авангардом.

Моро – из тех художников, что в одной жизни заключает весь путь истории искусств. Его творчество – энциклопедия экстремальных стилей и языков, он демонстрирует нам уровень художественной зрелости, превосходящий абстрактную живопись, которая лишь воспоследовала ему! … Его способность синтезировать форму и цвет – истинно авангардный эксперимент до авангарда.

Одд Нердрум, с другой стороны, непостижим и восхитителен, обладатель разнузданного таланта структурирования полотен и создания их текстуры. Он знает, как вызвать эмпатию с помощью приемов Рембрандта, Тициана или Эжена Каррьера, но с уникальной мощью и самоуверенностью.

К.Л.: Ты сказал, что «сложнейшая часть бытия художником это момент, когда образ уже готов явиться сквозь формы, и… все плывет…» Где вы берете возмущения или семена образов, которые приходят?

А: На этот вопрос можно ответить просто и однозначно. Очевидно, что сама жизнь подбрасывает мне возможности перевести ее в искусство, а вовсе не пасторальные восторги, с которыми сегодняшние художники создают образы, вырывающие тех из жизни прочь.

Но… Каждый созданный мной образ… Это ведь продукт очень разветвленной методики. Для каждого полотна – своя процедура. Иногда возникает необходимость сосредоточиться на философской идее, или на мифологическом сюжете, или на странном происшествии из моей жизни – что влияет на картину хорошо или плохо.

Живопись часто становится для меня срочной необходимостью по очищению и возгонке жизни. Это медиум, способный отразить те подавленные импульсы, что грозят скрытым нагноением. С другой стороны, иногда искусство приглашает художника к решительному мистическому поиску, который лично мне дает точку опоры для возникновения архетипических образов, рожденных случайно или по бессознательному усилию. Через этот жест, или полотно, или даже просто символический элемент я желаю явить тайну, скрытую во мне, неразрешенную и неясную… И превратить музеи и коллекции огромных городов в трамплины для разработки дерзких экспериментальных техник.

Очень часто в работу идут полученные в путешествии зародыши идей и обрывки записей и заметок из записных книжек, трансформирующиеся в завершенные работы, вырастающие в сложные образы. У меня есть коллекция молескинов, вручную связанных инкунабул и простейших кожаных записных книжек, через которые видно, как жизнь превращается в дневниковые записи, в написанные слова, идеи являют себя как записки. Да я просто одержим этими обрывками записей и зарисовок, этими оставленными моей жизнью в земле бороздами, заключенными в бумагу и страницы! […]

Float­ings, 2010

К.Л.: «Распутное монашество» – так ты описываешь свою жизнь. Интригующее описание, но что это конкретно значит?

А: Мой путь безусловно отмечен одиночеством. Я всегда любил окружать себя книгами, заключающими в себе глубину тайн, что заключены в человеке. Это тайны, связанные с духом, с мистицизмом, книги поэзии или антропологии, мифологии, алхимии, эзотерики, философии – а все потому, что это все тексты, изучающие скрытую внутри нас самих мудрость, которая является в действительности мудростью пронизывающей нас Вселенной.

Мое религиозное чувство имеет решающее значения для моего творчества. Из него появляются идеи, в которых я черпаю вдохновение. Я всегда стремился исследовать посмертие, тайну за порогом, который каждый из нас обязательно пересечет. Меня никогда не удовлетворял поверхностный атеизм, как и релятивизм, покоривший сейчас все сердца и умы.

Человек – это ком крови и плоти на костях, окруженный неприкосновенным вечным ядром, памятью, вмещающей века и времена, вечно текущей постоянной волны […] Не случайно, что я всегда любил Золотую Пропорцию, в которую Золотое Сечение вплетено как ДНК-код целой Вселенной! Фибоначчи – мой ангел-хранитель.

К.Л.: Я хотела бы спросить тебя про роль лица в твоем творчестве. Меня очень интересует то, как в самых запоминающихся твоих картинах лицо полностью или частично скрыто – на ум сразу приходят изображения Люцифера и Херувима. Иногда лица скрыты в облаках или в чем-то вроде бактерий (как они выглядят в микроскоп). Имеет ли лицо для тебя действительное значение?

А: Отрицание лица попросту связано с моим самоуглублением, но в то же время с попыткой внешнего отражения самых таинственных измерений бытия.

Отрицание лица часто соотносится с иконографическим выражением божественного, демонического или dae­mon­ic, а также высших по отношению к людям существ. Отринутое лицо – королевская регалия Бога как не-человека, а также Его красоты, которую человеку не вынести […] Чистейшими примерами этого являются картины «Endymion» 2007-го года и «Lucifer» 1997-го, два зеркальных образа. Endymion отражает красоту через ослепление ярчайшим сиянием, которое выжигает его лицо в момент эротического единения с богом или богиней в зависимости от версии мифа… В одной версии это Диана, в другой – Зевс.

С другой стороны, Люцифер, библейский ангел, красивейший и темнейший, но отринувший свое лицо, сосредоточие своей красоты, превратившееся ныне в зияющую пустоту, полную черноту, черную дыру, поглощающую цветочную корону, которой он украшен.

Что касается бактерий, то это атавистическая одержимость, рожденная моей ипохондрией, моим ужасом перед заражением.

Перевод – Fr. Chmn

Luci-fer, 1997