Жрецы

От редакции. Почему мертвецы больше не разговаривают, и что скрывает переписка египетских жрецов, допрашивавших мертвых? Что такое «слеза дятла», и почему греки не видели синего цвета? Что находится по ту и эту сторону смерти? Пролить свет на эти и другие вопросы берется наш читатель Tokyo Red, чья поэма исполняет жреческий танец на перекрестке Целана, Шекспира, Апулея, египетской «Книги мертвых», Борхеса и всех остальных, кого вам там захочется или не захочется повстречать. Рекомендуем.

I

1.

Труп под холеными пальцами в перстнях
Египетского жреца
Размыкает уста – к этому невозможно
Привыкнуть, что из тела, тронутого уже тленом,
Лежащего, точно пассажир плацкарта,
Доносится хрип сперва, затем –
Голос; губы, что провалились, синие, в рот,
Шевелятся, точно трава
На ветру, к восторгу и ужасу
Собравшихся на площади вокруг
Него. Пылает на южном солнце обритый
Череп жреца…
– Здесь мои руки – овчарки, они
кость разгрызают – мертвец говорит.

Хмурится жрец, ударяет его по щеке, он
Мух разогнал; говорит:
“Ах ты, скверный! Не лги, я
Приказываю тебе”.
(шепот в толпе: “Египтянин!”)
Жрец разглядывает толпу против солнца,
Так он думает, он
щурится: “Говори, – приказывает он,
Будто бы толпе, подначивая, – говори”.
Отвечает труп:

2.

– Здесь, где я теперь, в стране У, темно, так
Темно, это тяжело описать, в стране У, у нас
одно есть слово, главное слово: “У” – это значит
“Всё, что надо сказать”.
Когда в тесноте и давке лежим мы и думаем: “И
Здесь, выходит, некуда выйти и некуда
Спрятаться – это значит “У”;
Поезд, в который мы плотно набиты,
Каменный поезд; мы – уголь ему, чтобы
Ехал он дальше по
Тесному ходу, собирать тела – это значит “У”;
Все мы покрыты копотью до самых
Глаз, жирной копотью покрыты до самых
Закрытых глаз…
Страшно сложились губы мертвеца,
Сломанным тростников выдувает из них
Собачий свист, вроде
Паровозного гудка: “Ту-ту-у…”

“Неужели же так!” – восклицает в отчаянии
Раздирая на себе одежды, женщина из
Толпы; удивленная муха, что умывала ручки
На открытом глазу мертвеца, мутно-синем,
Недовольно жужжа, улетает, когда голова
Поворачивается на крик; мертвец уже
Сел, вытянутыми пальцами рук касаясь
Вытянутых ног своих; и говорит:
– Все так – и это тоже значит “У”;
Есть только поезд, по ту сторону смерти, поезд-
Червь-Победитель; он землю вращает, катясь
по кругу, катясь
без устали, чтобы земля то одну
подставляла щеку навстречу Солнцу,
то другую, прищурясь радостно…
Чтобы так продолжалось, чтобы
зрел росток и чтобы видел глаз, мы,
мертвецы, у земли отнимаем тела;
раздувшиеся или ссохшиеся, вывернутые
мясом наружу, безмолвные со своей подвязанной челюстью – ты-то уж должен
понимать, почему их подвязывают
болтливому мертвецу, да, жрец?

3.

С глазами, выкатившимися из орбит –
Они их потом закроют, они
Бессильными руками пытаются оттолкнуть
Нас, а мы успокаиваем их, гладим
По головам, если есть, говорим им ласково
“У”, что значит: “Так было с каждым из нас,
Потерпи, ты привыкнешь, как всегда
Привыкал”. Снимаем повязку с их
Челюстей – о, намордники, псами
Хороните нас! Снимаем мы с них
Пиджаки и платья: ведь наши
Изношены – жалкие лохмотья…
Помню, как один мальчишка с
Проломленной головой все
Брыкался ножками, нипочем
Не желая расстаться со своей
Красивой туникой, еще хранящей
тепло поцелуя Солнца;
В кратере, некогда бывшем лицом
Пузырились сопли, глазницы провал
Заполнялся горькой водой, сломанной
флейтой свистело горло его, не в силах
заплакать: “У”, что в данном случае значит
“Мама”.

4.

– Замолчи! – гневно одергивает его жрец – молчи, поганый! Дело в том, обращается он к толпе, что у каждого смерть своя, как была у каждого своя жизнь;
Неудивительно, что такой как он, бесчестный и бессовестный, не почитавший ни родителей, ни
богов попал на поезд в Страну У, крутить колесо мировое; очередь
на сожжение занимая, отвечай: сколько перед тобой в очереди к печи?
– Девятьсот четырнадцать тысяч
Пятьсот шестьдесят семь мертвецов – отвечает труп, – Пока мы говорим, сгорает еще один; очередь движется, жрец! – и он плачет
неподвижным лицом. В толпе ропот, и не
умолкает, даже когда жрец поднимает руку,
сверкают перстни.
– Сколько сгорает за один оборот? – спрашивает жрец.
– От одного стука деревянной колотушки до другого сжигается трупов числом 144; двенадцать раз по двенадцать, таков порядок, жрец. – Отвечает мертвец, уже обратно упав на носилки. – Твои чары рассеиваются жрец, я ухожу обратно в Страну У…
– Постой, постой! – бородатый мужчина кричит, проталкиваясь вперед, – Скажи, а велик ли поезд?
– О, думаешь, тебе не хватит места, мешок сала? – осклабился труп – и замолчал надолго; кажется, он и не мог говорить; люди, хотя и видели это сами, видят эту непристойную ухмылку, уже не совсем уверены и переглядываются; тем временем поют птицы, белый мрамор впитывает полуденное горячее солнце, ветер покачивает ветви… приносит от моря прохладу жаркому дню…

5.

– Велик ли поезд? – повторяет мертвец, наконец очнувшись. Длина его равняется 1У, что значит: всю землю опоясывает он и едет, почти касаясь мягкой своей головой-печью хвоста своего; догоняет его – и догонит только в конце времен. Страшитесь! – и замолкает, теперь уже окончательно.

6.

Стоявшие на почтительном отдалении позади жреца слуги храма с подносами подходят к толпе; Тех, кто старается под водопад серебра по меди улизнуть, не заплатив, хватает поперек тела громадный усатый кассир, бывший борец и, выкатив глазищи, орет. брызгая слюной в лицо бедолаге-зайцу:
– А ну-ка давай плати: я трясу – ты звенишь! Или живо тебя отправлю землю крутить, червяк!
Кто-то смеется.

II

1.

Толпа расходится и некому смотреть,
Как два раба в комбинезонах
Своей профессии
несут носилки к яме, по пути,
Переговариваясь:
– Ты слышал, в прошлый раз – спросил один
Мертвец сказал, они едят друг друга,
И в кровожадности подобны утке?
– Нет, не слышал,
я уезжал тогда к родне в деревню; утке
Ты говоришь?
– Я видел сам, из дюжины одну
Дают на растерзание товаркам,
Затем другую за другой, пока
Одна из них останется живая,
Наполненная дюжиной сестер.
Так кровожадны утки.
– Вот кошмар! –
с испугом говорит носильщик.
– Таков же голод мертвецов…
Та девушка, что прошлым воскресеньем
Попала под колеса, рассказала,
Что мертвецы друг друга пожирают
С червями соревнуясь в быстроте.
– Помилуй боги участи такой!

2.

А третий, помнишь, давеча погиб
От старости; он был старик ученый,
Жреца не звали, сам он говорил,
Что смерть есть рай и в нем одни мужчины;
Джон Бэланс там и там Алкивиад.
– А что же женщины?
– Им уготован ад
Вязания бесчисленных корней
И чрева тяжкого, носящего червей;

Скрипят они землею на зубах,
И все плетут, плетут…
– Достаточно! Пришли.
Вываливаем этого.

Меж тем, два друга, отделившись от толпы,
беседуют.
– Кто это был?
– Он пылью торговал.
– И сам ей стал
– Избитое сравненье;
– Что за пыль?
– Из тех кружащих голову веществ,
Что заставляют прыгать по танцполу,
Утратив стыд.
– И вот в земле лежит.
– Ты глуп
– Моя была бы воля,
Не в соснах и камнях его сложить,
А там, где он работал, чтобы вечность
Не мог уснуть под топот пьяных ног.
– Не вечна дискотека, и в итоге
И он найдет покой и тишину.
– Красиво сказано; по паре чаш вина,
За красноречье?
– Прямо с языка
Ты снял слова мои же…

3.

Жрец вошел
В тенистую прохладу храма.
Присев, вздохнул: как тяжко знать про смерть,
Когда бы мертвецы не говорили,
Куда, наверное, легче бы жилось;
Притом, что ладно бы одно и то же,
Так нет! Болтают вразнобой они:
Отшедший муж испуганной жене
Остывшим мясом лежа на постели
Без всяких чар кричит, насколько сил
Хватает: “Не пускай меня туда,
Там Ад Солей!” – и прижимает
бедную к себе.
Так уносимый бешеным потоком
За камень держится…
И как ей жить, когда такой конец предвидит?

4.

Да, мы, жрецы выносим мертвецов
На зрелище, из тех, что попристойней,
Сперва подробно их по схеме опросив,
Покажем тех, кто говорит про нимф,
Богов, конфеты, арфы или пиво;
Таких по совести немногое число,
Однако есть; случается, такого
Приходится везти издалека
Путем интриг и подкупа и лести.
А мертвецы хитры! Они для нас
Как на допросе славословят Бога
Богов, что выдал им в посмертную судьбу
Каток и санки – ну а что без льда
То скажут позже, при народе.
Все – вранье…
И стоит проворонить одного,
На площади опять идут волненья.
Какой им прок запугивать живых?
Я думаю, так армию прошедший
Детей пугает кучей небылиц,
Что он придумал, лежа перед сном,
Чего боялся сам, о чем услышал –
Из этих нитей он плетет покров,
Свой саван славы трепетный и жуткий.
Лишения свои превознося,
В чужих глазах возвысил он себя,
Не опасаясь, что узнают правду

До поры.

(сидит в глубоком раздумье, глядя на дерево за окном; пододвигает к себе стопку листов папируса, проверяет пальцем остроту тростникового стилоса; повертев в руке, откладывает в сторону старенькую “Нокию”; склонившись, пишет):

III

1.

“Предисловия излишни. Страшный суд. Сказано: на нем правда разделится с ложью, как вода и масло, тепло и свет. Так ли надо понимать, что они не разделятся прежде? Так мы говорим: не раньше, чем рак на горе свистнет, дорогой Хемет. А теперь же, имея ежедневно и ежечасно необходимость правду отделить от лжи, не можем с уверенностью. Правда и ложь состоят из одних и тех же слов, сказанное одному – правда, другому – ложь. Это так. Не всегда и который лжет знает, что лжет. Но может ли и верующий не знать, что верует, и, напротив, зная, что верует, не веровать на самом деле? Может ли любящий не догадываться, что любит и, напротив, зная, что любит, не любить поистине? Такие вопросы занимают мой праздный ум, любезный Хемет, вдали от родины. Знаю, вопросы такие разве что богам задавать и им же одним понимать ответы, а нам, смертным, это пустая трата недешевого папируса (здесь он дорог) и силы ног почтальона (везде дешев; поистине, самое дешевое орудие – человек). Знаю, но пишу. Говорю письму: “Ты глупое письмо! осел! А ты, рука, с ним в сговоре, болтливый раб лысой головы!” – Так говорю в шутку.

2.

До шуток ли… Тот, которого я с таким трудами и усилиями (опишу отдельно при встрече, не теперь) привез из самых Дельф, оказался μίασμα (“скверна” (греч.); жрец имеет ввиду понятие, по смыслу соответствующее нашему “масть”, заразная нечистота – прим. пер.) вонючим лживым козлом; задал он мне трепку! Предвижу, не заглядывая в чашу (ха-ха), вечером явится посланник от стариков из полиса; что они понимают в нашем деле! Какой позор, если не скука стоят перед ними, повторяя давно известное: мертвецы вероломны и, если бы не мы, кто спешит и в ночь и в дождь забрать их прежде, чем поганые их языки развяжутся после трупного окоченения – мир погрузился бы в отчаяние и хаос. Но нет! Знать не желают старики. Не желают понимать, что голод, родившийся на юге, давно уже принес свои тощие ободранные бока к нам в Фессалию, где я работаю последние полгода, и собирает пожарами и болезнями обильный урожай. Духи заразы витают над выжженными полями, усеянными бормочущими под грифами трупами, которые раздирают их шепчущие лица, глубоко просовывают свои головы в разинутые рты, вырывая трепещущие языки… О, Хемет, тяжело это видеть. Нас, как ты знаешь, наняли троих: Месхифа, Амона и меня; не прошло и двух полных лун, как эти негодяи, сговорившись: предложи они, я бы не бежал с ними; понимая это, они и не спрашивали, бежали под покровом ночи, оставив меня отстаивать опозоренную честь египтян. Прибавь к этому, что в тяжелые годы чувства толпы заостряются на гнев к чужакам и настроения против египтян довольно сильны.Я вижу, как на улицах провожают взглядами мои подведенные глаза, мою обритую голову. Пока что молча, но, поделюсь тайной моей уверенностью, если ничего не переменится к лучшему – на то воля богов, разумеется (ха-ха)! – начнут и камни кидать. Страха нет, но может выйти дурное нашим странам.

3.

Хочу рассказать тебе свой сон и сделаю это, вернувшись, поскольку пришли от стариков. Надо идти. Как-то уж слишком быстро они… Пусть постоят у порога, пока я буду совершать очищение.

4.

Пишу вернувшись. Так и есть; в вежливых полунамеках, на которые так богат греческий язык, мне указывают на дверь. Совесть моя чиста перед богами: я сделал все, что мог и уезжаю без вины и сожаления. Теперь вижу: давно знал. Перечитывая это письмо (в поисках ошибок; мы с тобой вышли из писцов и привычка эта не отмоется от памяти, как реки от въевшихся чернил; равно, как и привычка, записывая, слушать и запоминать, что говорят дальше, вместо того, чтобы строчить подряд, как это принято здесь, где пишут все, кому только достанет времени и называют это “потоком ума”) я обнаруживаю, конец письма смыкается с началом: может ли верующий не знать, что верит – и верить; может ли ожидающий не знать, что ожидает – и собираться в путь?
Положим, что, если одна и та же пелена заслоняет наш взор от чувств (думаю даже, этот взор, которым мы окидываем наши состояния: гнев, страх, зависть – он и не наш, но взор богов) – то может быть так. Да развеет эту проклятую пелену свет божественного Солнца!
В молитвах об одном этом прошу: ясно видеть нам, пусть мы и увидим один мрак и ужас. Я не забыл про сон; сказать точно: объедки сна, перепадающие мне где придется. Я даже завидую в этом смысле покою мертвых (). Я опишу его тебе, хотя бы и свиток стал уже таким длинным, что начало его доберется до твоего дома в Гизе, а я еще буду дописывать конец.
Сон: птицеголовый бог посетил меня, ослепляя видом и оглушая голосом он сказал, что за усердную мою службу он выделил меня, чтобы я проглотил его φαλλός (“пенис”, (греч.) – прим. пер.). Использую это греческое слово в привет почтовой цензуре. “Миазмы” и “фаллос” – все, что они поймут, дурачье.
Разумеется, я сказал, что это величайшая для меня честь, но проснувшись, подумал ужасно богохульно и с тобой одним могу поделиться [этой мыслью]: не слишком ли боги становятся похожими на людей в худшем? В свитках старше столетней давности нет и упоминания о том, чтобы боги требовали проглатывать их φαλλός или оскоплять себя на их альтари (минует меня доля сия!)

5.

Есть ли у богов мода? Общаясь ли с чужими, развратными богами, набрались таких интересов?
Слава богам, впрочем. Уезжаю наперегонки с собственным письмом в ближайшие дни. Молись за меня.

У тебя не было таких снов, как я описал?
Прощай.”

IV

1.

Однако, встречи не произошло: пришло только письмо, все измятое. Им подтирали зад, но Хемет, преодолев брезгливость, заткнул ноздри ароматической ватой и, не доверив никому, прочел сам. Пару раз он усмехнулся, после, отложив письмо, задумался.
Пару дней спустя он, встретив, расспросил Амона и тот подтвердил худшие его опасения: настроения против египтян в письме были слишком преуменьшены. Вскоре на рынках уже выкрикивали, что в Фессалии и на юге вырезают всех египтян или даже просто всех бритоголовых. Хемет прислушивался и ждал, вспоминая строки из письма: “Можно ли ожидать, не зная, чего ожидаешь, но – готовиться?”

2.

Наконец, зачитали список пропавших в Греции: по роду деятельности Хемет, разумеется, мог с ним ознакомиться и прежде, мог даже мимоходом спросить у переписчика, есть ли такой-то в списке – и даже хотел так и поступить – но все равно, хоть и мучительное, но все-таки неопределенное ожидание предпочел окончательному ответу и услышал его только на площади, где оказался будто бы случайно.
Услышав, непроизвольно кивнул и, заметив это, усмехнулся.

“Вот тебе и ответ… Что ты говоришь теперь, мертвый, убившим тебя грекам; по-гречески ли ты проклинаешь их? Проклинаешь ли? Спала ли та пелена, с которой ты так боролся; пелена, за существование которой боремся мы все, остальные… Ткем и ткем ее… где это было?.. отделяясь от мира словами, – продолжает он, с тех пор, как получил письмо, мысленный разговор, – я не успел тебе рассказать… Знал, что в Греции теперь неспокойно – а ждал и не звонил, пока была связь и не писал, когда уже перерезали линию, собираясь написать. Ты посмейся надо мной, глупцом. Ты говорил: куда бы лучше стала жизнь, коли молчали б мертвецы, ты говорил. Кажется, я уже знаю, как. В далеких и заснеженных северных землях обитает

3.

удивительная птица – дятел, там ее зовут picchio (собственно, “дятел” (итал.) – прим. пер.); Язык у этой удивительный птицы подобно поясу, обернут вкруг ее головы, такой он длины. В основании этого языка, под левым глазом, находится соленая жемчужина, её называют “слеза пиккиё” (если я верно передаю произношение варваров). Говорят, тот, кто положит эту слезу под язык, мертвым не разомкнет уста… Любопытно, что, кажется, варвары не знают ничего о говорящих мертвецах. Возможно, там слишком холодно и языки примерзают к нёбу? Словом, ты знаешь мой характер: я решил попробовать эту слезу на себе: немедленно меня охватила ужасная тошнота; люди знающие, по счастью, оставшиеся рядом, сказали, что так и должно быть и помогли мне лечь, поскольку из-за головокружения я не мог и шагу ступить самостоятельно. Сперва это было похоже на священные пары: перед взором моим, сменяясь с немыслимой скоростью представали боги и звери, раковины и дворцы, птицы и насекомые; незаметно тошнота отступила, оставив сладостную легкость в теле. Тогда я открыл глаза: оказалось, я лежу на боку перед распахнутым окном. Небо было необыкновенное, какого-то другого цвета, и море под ним было тоже оттенком этого другого цвета. Притом, что и небо, и море были те же самые, что и прежде.
Это чувство постепенно блекнет и тускнеет в памяти, желая заключить его “синий” – я так это назвал флакон слова, я не знаю, как стану объяснять его кому-либо; возможно, это умрет со мной и никому больше не станет известно. Цвет каменной краски, которой подводят глаза фараоны (на картинках, конечно, скажешь ты: видели ли мы хоть мельком одного из тех четырех, что сменили друг друга за наши жизни; твой счет фараонов окончен; мне же, если будет угодно богам, удастся застать хоть пятого).
Словом, мне удалось добыть некоторое количество “слезы пиккиё”, чтобы дать нескольким умирающим от язв. Один уже умер прошлой ночью, перед рассветом. Сейчас я иду проведать его и остальных. Только бы они
замолчали!

4.

Когда тебя больше нет, остается дождаться, когда остальные умрут и расслабятся в молчании – на этот счет уже готова статья для храма. Я подам ее, скрепленную печатями свидетелей. Постепенно, уверен, мы поймем, что именно сработало в этой соленой жемчужине – а я уверен, что сработало! – пусть наши потомки с ужасом и недоумением прочтут нашу жизнь, высеченную в камне (не чаю папирусу дожить до тех времен). Пускай так. Пускай с ужасом…”
– Умер еще один. Другой отходит; ругает богов…
– Напрасно… Что тот?
– Молчит. Окоченение прошло еще с ночи.
– Не надо, не улыбайся раньше времени. Иногда поначалу молчат. Подождем остальных. Держи в курсе. Теперь ступай.
– Слушаюсь.

“Ты слышал! Ты слышал, ты, конечно, слышал; надеюсь, душа твоя рада. Я это чувствую, поскольку она связана с моей, как две нити, что передают колебания одна от другой.
Я тороплюсь, я слишком спешу обрадоваться… Бывает, проговоришься, хоть на словечко вынешь на свет потаенную, главную идею – и все катится с горы. Да, так. Молчу.

… Но храм не поскупится отправить меня на родину дятла, в таинственную Европу, сплошь покрытую непроходимыми лесами и бездонными болотами… Ты ведь всегда любил путешествовать; вот и даже после смерти ты отправляешься в путь, как в корзине, в моей голове, где наша беседа не умолкнет, пока я жив.”

Tokyo Red,

18.08.15