Дистанция и ее производные

Данный текст представляет собой попытку создания прибора, целью которого было бы точное определение места нахождения индивида на метафизической карте. Я не говорю компас, потому что это скорее Кубик – Рубик. На одной его стороне – личные вкусы: поэзия и оружие. На другой: социально-экзистенциальные условия. На третьей: магия и алхимия. И так далее. Интерес представляет сам принцип их разъединения и объединения. Желающие могут применить это устройство в любом направлении: вместо приевшейся критики капитализма подставить либертарианский анализ государства, вместо войны на Донбассе убойную дозу ЛСД, а вместо французской поэзии, впрочем, что может быть лучше французской поэзии?

 

Дистанция и ее производные

«Наиболее простое представление и пример изображения всех вещей являют собой прямая линия и круг, независимо от того, существуют ли вообще эти вещи, или же они скрыты под покровом Природы»

Джон Ди

Берясь за этот текст, я вовсе не хочу выглядеть философом, писателем и тому подобным, роющимся в языке червем.

Меня  прельщает такая картина: я, как Христос сижу на камне, в одежде бедуина, с винтовкой в руке, а вокруг расселись мои братья – апостолы. Я говорю им: «Это небо прейдет, и то, что над ним, прейдет, и те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут»[1]. И все сразу становится ясно. Мы палим в воздух, откупориваем сидр, прыгаем в наши джипы и катимся навстречу заходящему солнцу.

 

[1] Евангелие от Фомы

Но с этим мгновением истинного бытия меня разделяет дистанция. И если я хотел бы заглянуть за горизонт жизни из своей текущей эфемерности, это потребовало бы проведения феноменологической редукции, обнаружения установок сознания, которые определяют направление линии манифестации.

Редукция феноменологическая заключает в себе редукцию психологическую и эйдетическую. Не счесть числа редукциям и коль скоро я изображаю столь хрупкий предмет, как дистанция, то невольно обращаюсь с философскими терминами, как с метафорами. При этом сие не значит, что я признаю свое «эго» аподиктической сущностью.

Нетрудно заметить, что стрелка компаса уже в начале пути начинает плясать подобно нагревающейся ртути. В виде знака ртути или «философского меркурия» предложил изображать стрелку на всех корабельных компасах королевского флота доктор Джон Ди, английский ученый и алхимик, в своем труде «Общие и частные записи, касающиеся совершенного искусства навигации».

«Парадоксальный компас» Джона Ди ориентировал человека относительно не только пространства, но и времени. Над сторонами света обозначались таинственные направления «завтра», «вчера», позавчера» и «послезавтра». Также каждому направлению соответствовали свои звезды и знаки зодиака.

Для нас этот компас представляет собой версию «родосского калькулятора», прибора античного происхождения, выполненного с завораживающей математической точностью и инструментальным искусством, понять назначение которого мы не в силах.

Некоторый свет на предназначение компаса проливает Ирф Колдер в исследовании «Джон Ди, как английский неоплатоник»: «Ди делит навигацию на три формы, Большой Круг, Горизонтальный и Парадоксальный, который является формой космографической навигации, демонстрируя истинное движение по заданным координатам широты и долготы, учитывающее множество переменных и складывающее несколько возможных меридианов движения в истинно верный – парадоксальный»[1].

Отличие «парадоксального компаса» от обычного не в том, что Ди не признает объективности времени и пространства, а в том, что считает эту объективность не полной и дополняет обычный компас новейшими данными магии и астрологии. Для успешного движения к цели субъект должен не только сориентироваться во времени и пространстве, но и определить для себя точку отсчета. Понять под управлением каких планет, желаний, демонов или ангелов он находится.

Речь не идет о каком-то фантастическом предмете, предоставляющем наркоману способ ориентации в мире грез, как многие поспешат себе вообразить или, наверняка, будут себе домысливать нечто подобное. Скорее о том, что мир пропитан грезами физически: как сладкий запах ванилина, который можно услышать на улице рядом с пекарней, имея химическое происхождение и пространственно-временную локализацию, переносит нас в воспоминания детства, также и компас Джона Ди пытается согласно учению неоплатоников найти единый для частного и общего онтологический вектор.

Другими словами, современным создателям «квантового компаса» идея алхимика Ди, учитывать колебания внутреннего состояния путешественника в прокладке курса, не должна была бы показаться чем-то антинаучным.

Итак, если со способом ориентации, более менее, ясно, то осталось выбрать направление, в котором плыть. Я не случайно упомянул, что не считаю свое «я» безусловно достоверным. Ибо в чем бы тогда был смысл путешествия?

Другой неоплатоник, на этот раз мусульманин Ибн-Сина инкримирует человеку безусловное стремление к полноте: «Каждая индивидуальная субстанция, управляемая Аллахом, от природы стремится к своему совершенству, которое есть благо индивидуальное, проистекающее из индивидуальной субстанции Чистого Блага, и от природы она бежит присущих ей недостатков, которые в ней являются злом, проистекающим из первоматерии и небытия»[2].

Из этого умозаключения явствует, что сама по себе индивидуация в отрыве от стремления к бытию является чистым злом, небытием, мешком с костями. У Стефана Малларме в залихватском «Бросоке костей» есть строки «Крушение терпит человек, а не корабль». И там же «Прадедовский страх разжать сжатую ладонь, по ту сторону бесполезного рассудка».

Человек действительно терпит в некотором роде крушение куда бы он ни плыл. И то, что Авиценне представляется Чистым Благом для современной девушки, совершающей свой ритуальный шопинг, покажется безумием. Расстаться с полюбившемся «мешочком с костями», победить прадедовский страх? «Да что это за благо такое, идите вы с ним куда подальше! Меняю «парадоксальный компас» на абонемент в фитнес!», — скажет девушка и станет наслаждаться своим «небытием» по полной программе.

Тело капитализма

Можно себе представить, что было бы с этой девушкой, если бы ее вместо тренажерного зала, заставили ночь на пролет читать Хайдеггера и объяснять своим мучителям смысл прочитанного. Возможно, что временами ее рассудок прорывался бы в иные сферы, но тем сладостнее для несчастной было бы избавление от пытки. С каким наслаждением бы бросила она книгу в костер! Капитализм, таким образом, предстает нам как финал битвы духа и тела.

Все попытки утопического сопротивления духа противостоять удушливой материальности в капитализме терпят ярко выраженный, дизайнерски оформленный крах. В книге «Прозрачность зла» Бодрияр описывает эту тенденцию, как движение в сторону тотальной «симуляции, целиком направленной на позитивность и искусственность, путем установления окончательной прозрачности»[3].

Возможно, Бодрияру следовало бы употребить другое слово при определении этого чувства-термина. Можно сказать «прозрачность», но с тем же успехом можно подойти к витрине магазина и попытаться прочесть слова по губам манекена. Прозрачность капитализма – мертвящее отражение Нарцисса, не углубляющее дистанцию, но схватывающее ее.

[1] Calder I.R.F. «John Dee Studied as an English Neoplatonist».

[2] Авиценна «О любви»

[3] Жан Бодрияр «Прозрачность зла»

 

Одно из наиболее удачных определений тому социально-культурному монстру в чреве, которого мы обитаем, подобрал Жан Поль Сартр. Так и хочется назвать его на виановский манер Жан Солем, ведь Сартр вполне оправдывает своей безысходной философией юмористическое к себе отношение – если из мира изъять смысл, то, что будет его оправдывать кроме смеха? Сартр сказал «Тошнота».

«Я забыл вмешаться и спросить «зачем?», — поет в одноименной песне Егор Летов. Задавая вопрос относительно природы бытия и сознания, мы, по мнению господина Партра, навсегда разделяем единое бытие – в – себе на множественность бытия – для – себя. Сартр также употребляет такие термины, как «бытие» и «существование». К «бытию» человек может только стремится через «бытие – для – себя». Но, если у Канта «вещь – в – себе» выражала только умопостигаемые сущности, то для Сартра весь мир – волки, дети, магнитики на холодильнике и девушки в тренажерном зале: «вещи – в – себе», черные дыры, продукт «рефлексирующего ничтойствования» разума, где «ничто» — это сам взгляд, обращенный внутрь.

Фактичность, данность «бытия – для – себя» раскрывает себя, как механика тела. Причем раскрывает уже на уровне языка. Освободив рассудок от беспокойного присутствия духа, Декарт сделал сомнение обоюдоострым оружием. Если слова, всплывая на поверхность, говорят о себе, как о проводниках экономических реалий свободного рынка, то почему бы просто не достать пистолет и не выстрелить?

События наличествуют в языке, но оживают в вещах. «Как можно не съесть пудинг, которому Вас представили?», — задается вопросом Алиса из Страны Чудес. Подобно пудингу капитализм навязывает свое присутствие, навязывает агрессивно. Любая попытка смотреть на мир иначе, чем на инструментальное соединение вещей, дистанция между, которыми прочно закреплена в декларации прав человека, приравнивается к фашизму.

При этом «поедание», акт ничтойствования возводится в ранг религии. В Германии идут нешуточные споры по поводу законности наказания Армина Майевса, который поджарил на сковородке член своего любовника, после чего друзья совместно им отобедали. После Майевс убил товарища и приготовил остальное. Потерпевший оставил не только завещание, в котором указал, что разрешает так поступать с собой по доброй воле, но и видео, где с аппетитом употребляет собственный детородный орган и дает советы другу, как лучше себя приготовить. Общественное мнение, которое, кстати, стало при капитализме аналогом инквизиции, склоняется к оправданию влюбленного людоеда и в самом деле, что плохого в невинном каннибализме ради удовольствия, развлечения или искусства?

Подобные случаи давно не редкость в мире современного искусства и иллюстрируют скорее не исчерпанность художественных средств выражения, но подмену реального желания моделью желания, настоящего знания информацией, тела макетом тела.

По Сартру, нет бытия тела, как такового, есть образы ощущений, фрагменты ничто, которые сознание открывает для себя: «сдерживаемая и непреодолимая тошнота посто­янно открывает мое тело сознанию; может случиться, что мы искали бы приятное или физическую боль, чтобы освободиться от этой тошноты, но как только боль или приятное создаются сознанием, они обнаружива­ют со своей стороны свою фактичность и случайность и как раз на фоне тошноты они раскрываются»[1].

Стать «ничто», отдать себя на съедение означает попытку обнаружить себя через модифицирование своей дистанции относительного других частей общего тела капитала. Тут можно вспомнить и «тело без органов» Делеза и его определение капитала, как единого организма – социуса, в котором люди и деньги, ставшие их знаменателем, представляют из себя отдельные части – органы или множества бесконечно меняющиеся местами.

В подобном мире единственной стратегией становится ускользание и растворение присутствия в множественности кластеризированных, сжатых актах, имеющих свой экономический эквивалент и вписанных в глобальную сетку маршрутов авиалиний.

Перемещение происходит строго по заданному маршруту. Неконтролируемый поток расстояний между телами спрессован в приемлемую территорию близости. Ваша душа, безусловно помещается в теле, а тело – это пудинг, который должен занять подобающее место на товарной полке, если повезет, то в ряду товаров «люкс», как отрезанный член любовника Майевса.

[1] Жан Поль Сартр «Бытие и ничто»

Любовь капитализма – можно измерить расстоянием от одного товара до другого. В своем самом возвышенном выражении она – превращение обычной порнухи в предмет, выставленный в художественной галерее. Фантазм поверхности заменил муки слияния, стерильное удовлетворение формой – любовный пыл. Или как поет Леша Никонов «любовь – это просто кусок пизды».

 

Если вам понравилась книга – не обязательно ее читать, достаточно сделать репост. Но возможна ли жизнь без репоста?

В прекрасной, я говорю «прекрасной» и словно выхожу из супермаркета в прохладный лес, «Осени средневековья» Хейзинги описывается с какой непосредственностью и пылом воспринимало средневековое общество рыцарские романы. С какой страстью и искренностью верили рыцари в идеалы благородства, чести, служения прекрасной даме, кажущиеся теперь атавизмом.

Эротизм средневекового романа выглядит сейчас не рациональным. Вместо того, чтобы съесть прекрасную даму, написать об этом роман, снять фильм и получить гонорар рыцари устраивают турниры, хранят надушенные носовые платки, вышивают имена дам на знаменах и отправляются умирать с этими знаменами в Святую землю.

В средневековой повести «О трех рыцарях и рубашке» описывается история о том, как муж прекрасной дамы предлагает трем рыцарям выступить на турнире в честь своей жены в ее ночной рубашке.

Самый бедный рыцарь из трех принимает условие и побеждает. Рубашка вся залита кровью, и умирающий рыцарь просит госпожу надеть ее на пиршество в честь окончания битвы. Дама появляется на празднике в насквозь мокрой от крови рубашке, смущая гостей и мужа.

Если капитализм занимается раскодированием субъекта, считывая его штрих код и вписывая в систему равнозначимых множеств, то Средневековье предоставляет систему шифрования. Кровавый потлач на турнире открывает, помимо обставленного со всей пышностью ритуального действия, где каждый жест имеет сакральное значение,  возможность метафизической самореализации.

Рыцарь и его прекрасная дама больше не нуждаются в посредничестве коммуникации, которая претендует на то, чтобы стать более всеобъемлющей, чем сама любовь. Мгновенному «лайку» в социальной сети, ставящему точку в проведении дистанции, противопоставлен портал, открывающийся через служение и символы.

Одним из нежно воспеваемых средневековьем символов является единорог. Пугливое и прекрасное животное символизирует человеческую душу, которая таится в самых недоступных местах: в чаще леса – анимы, чувственного восприятия. Мастера той эпохи изготовляли кубки для вина в форме рога единорога. Вокруг кубка мог быть повязан шелковый шарф, что означало прочность и благотворность истины, а испитие из такого сосуда – причащение тайнам.

Аспекты мифа соединяются в мозаику истины. Они пробуждают душу ищущего, являясь ему по отдельности, тогда как общий смысл остается скрытым. Это шифры, которые заколдовывая субъект, уводят его из чащи анимы в царство горнее. У каждой легенды есть свое продолжение и, однажды, даже милый единорог будет убит, но здесь мы переходим за грань отведенной темы.

Мир, как поле для забега на короткие дистанции, в средневековье получает внутреннюю конвертацию. Линия компаса становится вертикальной. В пространстве же капитала, где личная судьба подменяется голой функциональностью, субъект пребывает целиком на поверхности, настолько, что возникает сомнение: а существует ли он на самом деле? Встает вопрос зла, если угодно «непрозрачного», зла ради самого зла. Современный человек усмехнется: очередное восстание коробочки из под кефира, побег с продуктовой полки.

Действительно, если проведение личной дистанции возможно вне плоскости капитала, то это будет сопряжено с внешней или внутренней конфронтацией.

Дистанция личной судьбы

Дистанция стрельбы снайпера была довольно большой. Говорят, что есть оружие и профессионалы, которые могут всадить пулю в цель с расстояния в более чем 2 километра. Хрен знает, сколько было до двух БТРов, ползущих по степи, в направлении поселка, но снайпер выстрелил точно. Фокуса моей камеры и близко не хватило, чтобы снять свалившееся с БТРа тело.

Остановив продвижение противника, мы прыгнули в машину и уже скоро были на базе. Подвигов я на этой войне не совершал и уехал довольно быстро. Любой ополченец расскажет вам историй покруче в миллион раз. Тем не менее, я успел выхватить для личного опыта пару моментов.

Многие добровольцы, к тому же не обладающие боевым опытом, надеются, что если умрут, то с оружием в руках, из жаркой перестрелки прямо в Валгаллу. Большинство же умирает от какой-нибудь хуйни.

От распиздяйского обращения с оружием (не зря поется в панковской песенке: «мама, научи меня стрелять!»), случайной мины или в еще более глупых эпизодах. Таких, как этот.

Денек выдался жаркий, я сидел с краю стола в окружении людей, разного рода занятий, проводивших совещание. На одном из них можно было увидеть футболку с Че Геварой, у другого на руке было массивное кольцо с коловратом. Помимо РНЕшников и поклонников Че за столом сидели: монархист, национал-большевик и язычник.

Разговор начинал скатываться в околоидеологические вопросы, что вкупе с жарой было невыносимо. «В конце концов, хорошо, что за нас и свастика, и звезда, и серп с молотом и двуглавый орел. Чем больше магии, тем лучше. А у них только свастика да какие-то вилы с жопой». Кажется, последние два слова я, задумавшись, произнес вслух, отчего участники встречи разом на меня посмотрели. «А это..я посплю пойду» — резюмировал я и вышел.

Идти было недалеко, через дорогу, мимо блокпоста в поселок. Я почти перешел дорогу, помахав парням на блокпосту рукой. Внезапно мою спину облил свист мотора. На бешеной скорости грузовик таранил шинные заграждения. Резко обернувшись, я увидел, что по грузовику палят из всего, что было на блокпосту. То есть палят прямо в меня. Я чувствовал, что пули пролетают в каких-то сантиметрах. Я видел людей напротив, видел стволы их автоматов, глядящих мне в глаза. Кажется, пулемет у них тоже был. Все происходило несколько секунд. Следующим я услышал звук сдираемых об асфальт шин. Из изрешеченного грузовика, как ни в чем не бывало, выскочил типичный донбасский мужичок: «Да вы охуели! Своих ебашите?! Ебать, еле пригнуться успел». Его уже окружили ополченцы: «Какого хуя не останавливаешься?!». «Ебать, да у меня тормоза не работают!».

Сцена была, почти, как в фильме Тарантино, когда из туалета выбегает парнишка и палит с 3 метров в гангстеров из крупнокалиберного кольта и все мимо. Я еще пару мгновений стоял, как вкопанный.

Есть расхожее выражение, что в такие моменты припоминаешь всю свою жизнь. Не знаю, что там и кто вспоминает, но мне и в самом деле пришел на память один эпизод. Есть такие случаи, воспоминания, которые всплывая в определенный момент, как будто открывают все окна. Появляется ощущение: вот так и должно было быть. На самом деле.

Эти моменты могут показать тебе композицию жизни схематично, доходчиво. Ты отчетливо схватываешь начало и конец линии. Причем конец смыкается с кругом, который переносит тебя по дуге в начало.

Магия этих моментов настолько сильна, что я думаю не стоит их не то что описывать, но даже рассказывать никому кроме себя самого не стоит.

К тому же о чем рассказать всегда найдется. Меня, вот, заинтересовал такой момент. Будучи в ситуациях, когда моя жизнь могла быстро закончиться, я начинал молиться. Молиться не о том, чтобы меня спас бородатый мужик с облака, но для того, чтобы мое сознание было чистым в момент смерти.

Произнося про себя слова древней катарской молитвы, которая не изменяется на протяжении тысячелетий для всех христиан, я никак не мог с чистым сердцем сказать: «Якоже и мы оставляем должникам нашим».

Стоя на блокпосту я, иногда, представлял себе, как сейчас едет мимо какой-нибудь гад из Питера, который меня когда-либо обидел, а я такой открываю дверь с калашем: «Ну привет! Давно не виделись». И кончаю его в канаве. Причем пофигу: женщина, мужчина.

Мне даже в некоторой степени нравилось себе это представлять. А если этот прохвост только что убивал детей? Дети на Донбассе дохнут от обстрелов пачками. Это самое пронзительное. Неизгладимое. Ну как я могу его простить? А если я прощаю его в молитве, но убиваю в реальности, значит, я вру?

В итоге я решил для себя эту моральную дилемму следующим образом. Я не буду держать в сердце зла или обиды. Смерть – это просто услуга, поданная даме рука при выходе из автобуса. Убивая, мы не должны оскорблять своих жертв насилием, жестокостью или оставлять в себе ненависть. Мы убиваем просто потому, что так надо. Элементарная вежливость. Услуга за услугу.

И, все-таки, если бы эта сучка или вот тот гад сейчас оказались бы в моем мире пепла и отстрелянных гильз, чтобы я с ними сделал? А это справедливо, что я такой добрый, умный, готовый умереть за русских детей завтра откинусь, а все эти бляди будут жить, еще и есть, сука, десерты, в кафе на Невском?

Подобная шелуха еле теплится в моем остывающем мозге, пока я засыпаю. Чтобы избавиться от малодушного мусора в голове я закрываю глаза и представляю звезды. Где-то там, в созвездии Волос Вероники есть Северный Полюс Галактики. Линии звезд рассыпаны по черному небу, как шерсть моих рыжих котов, ждущих дома, по черным простыням икеевской железной кровати. Когда-то эти волосы принадлежали красивой девушке, с бледной кожей и чудесной талией. Как же ее звали? Ах да, ее так и звали, как созвездие, – Береника! Береника отрезает свои светлые, цвета льна волосы и кладет их на алтарь Афродиты, чтобы ее муж Птолемей Эвергет вернулся из Ассирии с победой.

Я вижу струящиеся волосы, белые колонны храма, потоки света, улыбку. На город спускается тьма. И вот уже придворный астроном Каллимах спешит к юной царице с радостным известием, что боги превратили ее волосы в созвездие! Береника одна. Она стоит на балконе, египетская ночь окутывает ее плечи, царице холодно.

«Жора, блядь, постирай носки, ты заебал тут вонять!» — пробуждение к реальности несколько отличается от снов. «Да ты свои нюхал?! Сука, такой сон снился, сука» — ругаюсь и выхожу на крыльцо, в промозглое утро.

Я сразу заметил, что на войне люди любят помечтать. О мире. О новой России, которая восстанет из ада. О том, как мой товарищ пойдет в поход по уральским горам со своим лучшим другом, когда вернется домой. Он рассказывает мне это, пока мы курим на крыльце режимного объекта. Утро тихое, слышно, как дышит земля, и сигарета в его кривых зубах виляет, как хвост довольной дворняги. Через несколько дней я соберу куски этого товарища в пакет и отправлю на Родину, его лучшему другу.

С мыслью, что ты сдохнешь, свыкаешься быстро. Страх, как таковой проходит, но воздух становится разреженным. Каждый вздох ощутим. Страх и смерть въелись в подкорку, пропитали здесь каждый сантиметр, поэтому даже, если ты их не видишь, ты знаешь, что они здесь. Удовольствие становится также пронзительным. Чистые носки, цветной рваный сон или сигарета, удовольствие от того, что ты жив, короче.

Дистанция личной судьбы, таким образом, определяется расстоянием, которое отделяет наиболее сильный страх, испытываемый индивидом, от его наивысшего удовольствия. Страх – это спрессованное существование, зыбкое, лишенное всякого оправдания и смысла, кроме того, который человек пытается придумать. Причем для этого ему необязательно отдавать себе в этом отчет или думать о некоем «смысле». Достаточно того, что он будет получать удовольствие, полирующее это существование.

Бармен, паяц, никчемный хипстерский червь, прожигающий жизнь в баре назовет это отдыхом после рабочего дня, когда ему пришлось 8 часов кряду улыбаться, шутить, разливать коктейли, а теперь можно просто послать всех нахуй, нахамить прохожему и усесться в одиночестве в кресле. Фридих Ницше назовет это сошествием духа на горной прогулке в Сильс-Марии, когда самые возвышенные чувства обретают язык.

Разница будет в той дистанции, которую определяет субъект между своим страхом и удовольствием.

Именно поэтому, люди, воевавшие по разную сторону, поймут друг друга лучше, чем поняли бы парней, потягивающих пивко в баре и срать хотевших на мотивы, толкающие людей под пули.

Речь не идет о том, что одни более «духовны», чем другие. Глубина их страха и степень удовольствия от осознания жизни будут отличаться, как количественные параметры. Если добавить к этому параметры качественные, такие как надличностные идеалы, то это будут животные двух разных видов, несмотря на физиологическое сходство.

В данном случае война, как внешнее обстоятельство, определяет границы замера личности. Отличается ли плоскость войны, в которой я прочерчиваю линию от того, что находится за ее пределами – сигнифицированного поля капитала? Нет, плоскость одна и таже. Но война создает экзистенциальные условия, которые приближают нас к реальности рыцарского турнира.

Линия, проведенная через войну становится более четкой, и если она не выходит за пределы, определенные социусом капитала, то по крайне мере выявляет на его фоне посторонние, зачастую маргинальные элементы со всей ясностью.

 

Есть предположение, что война, как предельная антитеза комфорту, является самостоятельной сущностью, неискоренимой субстанцией, которая не дает пребывать вещам в забвении. Вставая на путь конфронтации миру вещей или только пытаясь их одушевить, субъект попадает в зону притяжения, таящегося внутри них огня.

 

Обнаружение этого огня сродни приготовлению философского камня. Если элементы, выявленные в ходе эксперимента, оказались чистыми, соответствующими своему предназначению, это запускает цепную реакцию.  Сколь бы несправедливой и подлой ни была происходящая война в реальности, она ведет к коренному изменению миропорядка, отражая саморазвитие абсолютного духа, выражаясь по гегельянски.

Выражаясь по-рыцарски: мы не выбирали войну, война выбрала нас.

Случилось это еще в юности. Был у меня товарищ из Киева, гностик. Потрепавшись немного в интернете, мы решили, что лучшее завершение юности – борьба с миром тлена и инерции посредством вооруженного восстания.

У меня под кроватью нашлось по случаю два пакета, найденных на местах великой отечественной, гранат. У товарища были трехлитровые советские банки с патронами и кое-какое оружие. У черных копателей удалось раздобыть еще пару пистолетов. А! Вот, еще вспомнил. Был у меня, купленный у друга, старинный дамский Смит энд Вессон. Он, правда, развалился после первой же стрельбы, но зато какой красивый пистолет был.

Оружия для восстания было маловато, зато много кетамина, которым мы вмазывались и в жопу, и в плечо, и по вене. Пересылался кетамин через границу вместе с проводниками поездов в коробочках от кассет Гражданской Обороны. Для четкой концовки не хватало только мирской славы. Чтобы восстание вошло в историю и наши имена могли упоминаться наравне, если не с Яном Матисом, то хотя бы с приморскими партизанами, мы решили сагитировать вступить в секту Егора Летова. Рассудили мы, что смысла отказываться ему нет, так как музыкально он уже исчерпался, а эффектно отдуплиться еще вполне мог.

Мы даже поехали автостопом в Омск, но так как дело было зимой, закончилось путешествие не самым героическим образом.

Вспомнил я своего киевского друга по той причине, что отчетливо представил, как его ловят ополченцы с рюкзаком, из которого тут же извлекается флаг правосеков и агитационная литература. «Правому сектору» мой товарищ симпатизировал уже тогда, поэтому ситуация, в которой нам пришлось бы стрелять друг в друга была вполне возможна.

Стал бы я убивать брата по гностической вере, на войне, ведущейся за интересы каких-то совсем не гностических пацанов вроде Путина, Порошенко иже с ними?

Дело в том, что внешние обстоятельства войны имеют второстепенное значение, коль скоро война физическая есть отражение войны метафизической. Доктор Геббельс говорил, что «фантазия – это мера огня, содержащегося в нашей крови». Война, также как и дистанция, прокладываемая фантазией во внутриличностной плоскости, это субстанция эфемерная, духовная, летучая.

Для подобного понимания войны внешние очертания – лишь майя, иллюзия. Не менее жестоким, чем в окопе, может быть сражение в каком-нибудь баре, когда, среди совершенно бестолковых, не осененных глубиной обывателей, находится какой-нибудь Чарльз Буковски, который, как сартровский бобер, начинает грызть реальность бутылки, реальность замызганной невзрачной жизни, извлекая из нее жемчужины опыта и литературную красоту.

Поэтому сказано у Екклесиаста «Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают[1]». Неосознанная смерть в окопе ничем не отличается от неосознанной смерти от передозировки на толчке. Но для человека, осознавшего смерть, открываются врата Эндуры, и бородатый мужик на облаке улыбается, перезаряжая свой АКМ.

Сартр и Че Гевара

«Эрнесто, ты расти пока. А если, когда ты вырастешь, будет ещё идти война, то мы вместе — ты и я — будем воевать. Но если войны уже не будет, мы с тобой полетим на Луну в отпуск» — так писал Че Гевара своему сыну.

Война, которую, исходя из вышесказанного, можно назвать состоянием конфронтации по отношению к обстоятельствам, сковывающим личностную дистанцию, неизбежна.

Фигура Че Гевары, как никакая другая, несет в себе концентрированное выражение войны, прямого, смелого проложения личного меридиана. «Да, нет, прямая линия, цель[2]» — как говорил Заратустра.

Тем не менее, фигура эта может показаться комичной. В программном рассказе Сартра «Стена» героя в конце охватывает истерический хохот. Невольно выдав место пребывания своего товарища, которого расстреливают полицейские, он оказывается лицом к лицу с абсурдом свободы.

В том месте, где Че Гевара просто сплюнул бы и перезарядил АКМ, Сартр делает пафосный вывод об отсутствии у сознания субстанциональной основы. Оно, по Сартру, только медиатор, дергающий за струны ничто.

Стоит привосокупить к этому общее для человека общества потребления и экзистенциализма понимание смерти, как банального конца сюжета. Погибли ли вы от упавшего с крыши кирпича или в сражении за победу мировой революции – все равно, смерть всегда будет «ничтожением моих возможностей, которое находится вне моих возможностей[3]».

Между человеком и его свободой Сартр подвешивает схоластический крючок, на который, что греха таить, многие попадаются.

 

Но является ли целью проложения дистанции – философская дефиниция? Кто выглядит комичнее философ или революционер еще большой вопрос. Так, из воспоминаний людей, близко знавших Жан Соля, известно, что Сартр всегда испытывал неловкость во время дефекации. Желая выглядеть естественно, он так старался, что получалось наоборот – напыщенно и до комичного серьезно.

[1] Ветхий Завет. Книга Екклесиаста

[2] Ницше Ф. «Падение кумиров»

[3] Жан Соль Партр «Бытие и ничто»

Зная о своей особенности, маэстро иронизирует над ней в «Тошноте»: Анни желая подшутить над своим молодым человеком, когда тот на свидании в очередной раз запарывал «совершенное мгновение», о котором мечтала девушка, с издевкой говорила, что Рокантен сморкается «торжественно как буржуа».

Итак, в мире, где бытие и существование фатально разделены, а это значит ни много ни мало, что и смерть индивиду не принадлежит, она мимикрировала, как  другие ноумены, оставив после себя процент добавленной стоимости, сама красота «воспринимается неявно в вещах как отсут­ствие и раскрывается неявно через несовершенство мира»[1].

И, вдруг, «Я думаю, что Че Гевара был не только интеллектуалом, но и самым совершенным человеком нашей эпохи», — изрекает Сартр.

«Что-то? Вы что-то сказали, господин Партр?» — хочется переспросить. Все-таки, мысль  философа подчас вертлява, как бедра девушки в танце. Хайдеггер в своем позднем творчестве сделал предположение о том, что только поэту, в частности Гельдерлину, удается прикоснуться к подлинному бытию в своем творчестве. Был свой Гельдерлин и у Сартра – Бодлер.

Бодлер привлекает Сартра не только, как творческая личность. В перипетиях  судьбы поэта Сартру чудится знакомый мотив. Неполная семья, враждебность окружающих, попытка определить личную дистанцию по отношению к миру, кажущемся чуждым.

Оба мальчика болезненно педантичны в одежде. Из самого себя создается искусственный образ, того же требуется и от окружающих.

Уже в первой романтической повести «Фанфарло» Бодлер намекает на то, что обычная красота обнаженной женской плоти его не прельщает. Вот, что происходит с его молодым героем Самюэлем:

«Найдется ли человек, который не отдал бы полжизни за то, чтобы его самая сокровенная мечта предстала перед ним без покровов, чтобы обожаемый призрак, созданный его воображением, одну за другой совлек с себя все одежды, призванные оберечь его от взоров толпы? Однако Самюэль, во власти странной причуды, принялся выкрикивать, словно капризный ребенок: «Хочу Коломбину, верни мне Коломбину; верни такой, какой она была в тот вечер, когда свела меня с ума, явившись в диковинном наряде, в корсаже, как у циркачек![1]»

Даже вдохновение Бодлер презирает за его природность, инстинктивность. В противоположность поэту, ищущему вдохновения, он скрупулезно трудится над своими стихами, подбирая каждое слово и звук. Природный мир заменяется миром воображения, в котором создаются искусственные оттенки и небиологические образы: свет, холод, прозрачность, стерильность.

[1] Бодлер «Фанфарло»

Особый поэтический мир Бодлера Сартр называет «духовностью». По мысли Сартра Бодлер создает искусственное бытие, которое несет в себе все признаки настоящего бытия, которому присущи объективность и самотождественность.

Обращая ничтойствующий взгляд внутрь самого себя, разделяя свое «бытие – в – себе» на «бытие – для – себя» Бодлер оставляет «существование» за бортом, становясь сам наблюдателем и объектом наблюдения: «Я рана и удар клинка, рука разорванная катом и я же катова рука[1]».

Сартр вопиет, что подобная «духовность» есть иллюзорное бытие, что оно обречено зависнуть между бытием и существованием, навлекая на автора град из рушащихся конструкций экзистенциальной философии.

Но, если Бодлер создал лишь поэтический фантом слияния феномена с конкретной формой существа, то, что сделал Че Гевара, бросив в лицо палачам: «Успокойтесь и цельтесь хорошо»?

В психоаналитической трактовке алхимии конечной целью процесса получения философского камня является обретение единства личности, интеграции ее бессознательного и сверхразумного «я».

На первом этапе делания, нигредо, пациент по мысли Юнга не в силах различить свое повседневное существование от истинного бытия. На этой стадии происходит растворение первичной личностной субстанции и осознание преходящести вещей. Эту стадию называют также «растворением». В сартровской «Тошноте» Рокантен пытается познать окружающие предметы, «растворяя» их. То поднимет булыжник, то бумажку на улице и попытается усилием мысли проникнуть внутрь, отождествиться с ним. Каждый раз предмет остается непереваренным, обнаруживая свою чуждость.

Для иллюстрации нигредо Юнг приводит сон одного из своих пациентов, в котором тот проваливается в пропасть, где медведь (один из символов нигредо) с разноцветными глазами пытается сначала пожрать человека, но затем отдает ему свои мерцающие глаза – брильянты, чтобы те указали путь из пещеры. Душа ищет себя в глубинах меланхолии, запертая в борьбу с тенью. Со своим вечно ускользающим бытием – в – себе, призраком самости (чистое бытие феномена), которая большинством мировых религий понимается не иначе как зло. Но «ад уготован лишь тем, кто упоенно творит всякие гнусные непотребства, а душа человека, алчущего зла ради зла,— это уже нечто другое — это чудесный цветок[2]».

Мистерия объединения противоположностей, hierosgamos предваряется обнаружением таинственной белой магнезии, materia prima, первоматерии, с помощью которой можно получить искомый lapis philosophorum.

[1] Бодлер «Геэутонтиморуменос»

[2] Сартр «Бодлер»

Магнезия, являясь одновременно материей и божественным огнем, таящимся внутри вещей и оживляющим все сущее, как говорят о ней алхимики в герметических трактатах, называется среди прочего пламенеющей звездой и изображается в виде пятиконечной верхнеугольной пентаграммы.

Той самой пентаграммы, которая горит на фуражке Че, а как же иначе?

Medmet