В Тени Солнца
В Тени Солнца
I
Чёрный квадрат был нарисован Малевичем во время работы над декорациями к опере “Победа над Солнцем”.
Это был портрет старого солнца.
Солнца железного века, с корнями, пропахшими арифметикой.
Взгляд в 35-тый век, где сила без насилий и бунтовщики воюют с солнцем.
И хоть нет там счастья, но все смотрят счастливыми и бессмертными.
Самый радикальный вариант модерна основан на повторении древнейших космогонических мифов.
Ведь смерть старого солнца является шансом на рождение нового.
Закройте глаза.
И посмотрите в его восход.
Чем чернее солнце, тем темнее рассвет.
Спел Бэленс в одной страшной песне.
Мне действительно кажется, что он и Малевич видели нечто единое.
Что они приблизились к единому архетипу.
Название «In the Shadow of the Sun», по логике, нужно перевести как «близко от Солнца».
Но мне очень нравится смысл, возникающий при подстрочном переводе.
Он говорит именно об этом.
О тёмном рассвете.
О тени.
II
Инициация.
Просветление.
Главная иллюзия.
Вера в то, что с помощью ритуала или события можно изменить себя.
Вера в качественную трансмутацию личности.
У меня эта концепция с самого начала смешалась с идеями атеистических экзистенциалистов.
Породив в моём сознании странный гибрид из текстов Камю, Сартра и традиционализма.
Архаические ритуалы взросления и экзистенциальное переживание были для меня одним и тем же.
Таким был момент в 15 лет, когда я осознал, что схожу с ума.
Таким было философское самоубийство.
Тоже идея Камю, отказ от себя.
Один раз я пережил невероятно болезненную операцию на половом органе.
То, что в младенчестве требовало только быстрого обрезания.
К тому времени уже привело к сорокаминутной пытке под местным наркозом.
Потом я приходил в себя в палате.
Перечитывал «Человек Бунтующий», книгу, которую воспринимал как заметки антрополога о моём родном народе.
И думал о пережитом.
Трудно было избавиться от прямых аналогий с похожими ритуалами.
Ощущение того, что твоё тело режут рождает иллюзию взросления.
Куда сильнее, чем ощущение погружения тела в тело.
Хотя на тот момент у меня был лишь один опыт и мне не с чем было сравнивать.
Меня отрезвила тюрьма.
До ареста я считал политических заключённых героями в классическом смысле.
Людьми, пережившими опыт, которых их очистил.
Сделал выше нас всех.
Но меня этот опыт не сделал выше.
Не изменил в лучшую сторону.
Хотя чуть было не изменил в худшую.
В первый месяц после освобождения я почти потерял чувство страха.
И лучших друзей.
Человек, это существо, которое постоянно изменяется в деталях.
Но никогда не меняется в целом.
Чоран был прав, когда сказал про отказ от религии и политических взглядов:
Что проку отрекаться от религиозных или политических верований — вы сохраните в себе те же упорство и нетерпимость, которые подвигли вас принять эти верования
Мы играем теми картами, которые даны изначально.
И этот расклад не изменит принятое тобой решение.
Или пережитое.
Можно пережить нечто, что поражает на всю жизнь.
Но нельзя впадать в иллюзию, будто этот опыт делает тебя выше.
Хотя есть и другой вариант.
Генон в «Заметках об Инициации» весьма убедительно доказал, что спонтанной инициации не существует.
Что инициация – это чисто технический процесс, требующий обязательного включения в покрытую пылью структуру.
Именно так он получил печать одобрения на свои собственные идеи.
Удачно вступив в суфийский орден.
Только я уверен в том, что это не сделало его просветлённым.
Единственное правдоподобное изображение просветления показано в финале «Священной Горы».
Когда персонажам сообщают, что они персонажи.
III
Внезапно я вспомнил.
Пролистал старую, потрёпанную книгу.
Советский сборник дореволюционной фантастики.
И узнал его.
Я был ещё ребёнком.
Основы моих будущих маний только закладывались.
Формировались в бедных, провинциальных библиотеках.
Там были книги, вошедшие в меня и оставшиеся навсегда.
Забытые, но по прежнему влияющие на подсознание.
Одним из них был этот текст Куприна
«Жидкое Солнце»
Алмазы, расплавленные и превращённые в линзы.
Тщательно отшлифованные.
Призванные сгустить солнечные лучи.
Превратив их в источник энергии.
И оружие.
Так я полюбил мышление модерна.
Потом была «Весна».
Я пытался полюбить этот фильм, когда был сталинистом.
Сталинистом уверенным, но не искренним.
Сам себя я видел только на месте разгромленной левой оппозиции.
На стороне формалистов.
Предпочитая двадцатые годы тридцатым.
Эсэров – большевикам.
Народничество – марксизму.
Мой «большевизм» был основан на Блоке, дневники которого я читал как свои.
Но я убедил себя в том, что чистка была справедливой.
Писал плохие стихи про то, как меня поведут на расстрел люди нового века, в чьих душах звезда.
Изощрённая форма суицидального комплекса.
Благодаря которой я навсегда запомнил, как легко обмануть себя.
Найти оправдание для всего.
Если иллюзия для тебя действительно важна.
В эти годы я пытался смотреть фильмы сталинской эпохи.
Но Александров и Пырьев вызывали только раздражение.
А «Строгого Юношу» я увидел позднее.
Лишь иногда, в этих насквозь фальшивых, оптимистичных фильмах проявлялось то, что я воспринимал как своё.
В «Весне» это были научно-фантастические эпизоды.
Когда в колбу собирали солнечный свет.
Мне потом хотелось сделать коллаж.
Взять кадр, с счастливым взглядом учёного.
Покрасить сосуд, на который он смотрит, в золотой цвет.
Но покрасить не ровным слоем.
Заполнить пространство тысячами маленьких, золотых свастик.
Видимых только в лупу.
Но самых древних.
Состоящих из женщин с развевающимеся волосами.
Только в фильме, на самом деле, не было того кадра.
О котором я думал, что помнил.
IV
Арто.
Великий неудачник.
Его арканом в колоде Таро был «Повешенный».
Как и у Хармса.
Совпадений не бывает.
История путешествия Арто очень важна.
Гениальный модернист пытается найти просветление в Традиции.
Идёт до конца.
До самого конца.
И находит там только пустоту.
За которой следуют годы в психбольнице.
С лечением электрошоком.
Это поражение, которое стоит десятка лицемерных книг о том, как достичь просветления.
Об эту же стену разбились Рене Домаль и Роже Жильбер-Леконт.
Каждый по своему.
Не оставив отчётов.
Арто оставил.
И эта маленькая книга гениальна.
Перечитывая её под мескалином понимаешь простую вещь.
Арто достиг многого.
Но ему было мало.
Его тело было истощено опиатами.
А мозг переполнен знаниями.
Ему не хватало ветра, идущего изнутри.
Ему был необходим скелет.
А скелет – это не кости, но шкура, словно кожа, которая шагает. И идет она от равноденствия к солнцестоянию, подчиняя себе свою человечность.
Он жаждал значения.
Реальности.
Через месяц после смерти Арто в Москве умер Эйзенштейн.
Русский Арто, у которого получилось реализовать себя.
Поразительно то, что находясь в одно время в Париже они ни разу не встретились.
Хотя Арто был среди толпы во время запрещённого показа «Броненосец Потёмкин».
Эйзенштейн в своих мемуарах, полных встречами с сюрреалистами, ни разу не упоминает Арто.
Арто в своих текстах ни разу не ссылается на Эйзенштейна.
Они шли парралельными путями, независимо друг от друга.
Раннее кино было великой языковой утопией.
Штурмом коллективного бессознательного.
Впервые в истории мы можем проследить за превращением балаганного развлечения в новую форму универсального языка.
Они пытались понять, как мыслит человек.
Передать это через движение образов.
В итоге повлияв самим на процесс мышления.
В принципе так и случилось.
Поколения были сформированы радио и кино.
Точно также как наших родителей сформировало телевидение.
Как нас формирует сеть.
Это получилось у Эйзенштейна.
Сформировать поколение.
Его переполненные садистскими образами фильмы были театром жестокости поставленным на службу пропаганды.
Он ясно осознавал, что делает.
Не скрывал собственного садомазохизма.
Изучал мистику и антропологию, пытаясь добраться до первоистоков человеческого мышления.
Его мемуары трудно назвать мемуарами марксиста.
Хотя сам он верил в то, что именно марксисткая диалектика даёт ключ к интересовавшим его вопросам.
Мне очень жаль, что они ни разу не встретились и не обменялись идеями.
Не повлияли друг на друга.
Они копали в одном направлении с разных сторон.
Только Арто так и не смог снять ни одного фильма.
Поставив лишь несколько провальных спектаклей.
Оставшись непонятым теоретиком.
Они могли встретится в Париже.
Их обоих тянуло в Мексику, по очень похожим причинам.
Мой атеизм подобен атеизму Анатоля Франса — он неразры-
вен с обожанием видимых форм культа.
Написал Эйзенштейн в мемуарах, вспоминая про Мексику.
В моём кладбище ненаписанных текстов есть пьеса о том, как Арто остаётся в Мексике.
Не возвращается в Европу.
И тоже сходит с ума.
Прямо там, среди индейцев.
Как он бродит по Юкатану тридцатых, крича стихи на французском.
Декламируя «Новые Откровения Бытия» крестьянам, кидающим ему монеты возле церкви.
В конце этого текста он должен был найти ту деревню, где столетиями ставили «Рабиналь Ачи».
И снова вспомнить о том, что он режиссёр и актёр.
Поставив пьесу с собой в главной роли.
Зная, что актёр должен умереть в конце.
Хорошо, что я не написал этот текст.
Я бы не справился с такой темой.
V
Япония.
Сперва были «Записки у Изголовья»
Весною – рассвет.
Я прочитал их за ночь, на хуторе в Латгалии.
Полностью влюбившись в описанный там мир.
Период Хэйан.
Период мира и спокойствия.
Завершившийся гражданскими войнами и властью самураев.
Тогда я прочитал подряд три дзуйхицу.
«Записки у изголовья»
«Записки из кельи»
«Записки от скуки»
В них была показана история социальной катастрофы.
Трансформации общества.
С того момента я начал видеть в каждом периоде спокойствия признаки грядущего хаоса.
Перестал верить в саму возможность застоя.
Начал воспринимать «конец истории» как новую версию периода Хэйан.
Ожидая новых самураев.
Потом мне долго хотелось написать своё дзуйхицу.
Сама форма казалась идеальным инструментом для отражения окружающего мира.
Короткие эссе и заметки, переплетающиеся друг с другом.
Не только японский литературный стиль.
Примеры того, что я хотел написать, встречались в самых неожиданных книгах.
«Опавшие Листья» Розанова.
«Дневник Неудачника» Лимонова.
«Хаос: дацзыбао онтологического анархизма» Хаким-Бея.
Даже «Кот Внутри» Берроуза был прочитан мной именно так.
Через много лет в этот маленький список добавились «Фрагменты речи влюбленного» Барта, «Сердце Искателя Приключения» Юнгера и «Хрома» Джармена.
Первую версию я написал в тюрьме.
В феврале 2003-его.
В одиночной камере на четвёртом корпусе.
Потом потерял рукопись, чему искренне рад.
Текст получился ужасным.
В то время я был влюблён в Японию.
Даже хотел сделать татуировку из нескольких иероглифов.
Ми. Си. Ма.
Написал про это трёхстрочный верлибр, внешне похожий на хокку, но не соблюдавший размера.
Даже пытался записать его вертикально, сверху вниз через весь лист.
В одной статье было сказано, что эти иероглифы переводятся «Зачарованный Смертью Демон».
Я действительно был зачарован смертью.
Мисима.
Сперва он был для меня скорее легендой про последнего самурая.
Потом, постепенно, из текстов сложилась реальная личность.
Слишком противоречивая для обеих мифов.
Политического и эстетического.
На мой взгляд, захват базы сухопутных войск сил самообороны в Итигая не был спектаклем.
Это была политическая акция с ясными целями.
Которые были важнее стремления к красивой смерти.
Мне не нравятся эти цели.
Императорская Япония периода Сёва была жутким явлением.
Единственный в истории пример технократического языческого государства.
Реально языческого, с традицией, не прерывавшейся тысячелетиями.
Как ни парадоксально, синтоизм близок по сути к римскому культу Sol Invictus.
Имперский культ.
При всём уважении к Юлиану Отступнику я не могу сказать, что испытываю к этому культу симпатию.
Аристократическая вера в правителя как «понтифика».
Государственная машина как путь к абсолюту.
Император и первосвященник в одном лице.
Я слишком внимательно читал Эволу, что бы не понимать опасных аспектов подобной религии.
Достаточно просто посмотреть на участие Японии во второй мировой войне.
Конечно, жертвы всегда преувеличивают маштабы мясорубки.
Точно также и палачи потом всё преуменьшают.
Но то, что скрывается за нагромаждениями лжи, всё равно впечатляет.
Принять точку зрения Мисимы, значит закрыть глаза на фотографии бойни в Нанкине.
Игнорировать реальность ради красивых слов.
Очень красивых, но только слов.
Мне нравятся его поздние тексты.
Особенно «Солнце и Сталь», величайшее письмо самоубийцы в истории.
Фильм «Патриотизм» с иероглифом «Верность» на белой стене.
Это всё затрагивает нечто очень важное во мне.
Но я знаю, что это иллюзия.
Моя прежняя влюблённость в Японию была лишь маскировкой для суицидального комплекса.
После того, как я снова захотел жить, она потеряла свою власть надо мной.
Хотя по прежнему ждёт в подсознании.
Не реальная Япония, а представление о ней.
Внешне совпадающее, во отдельных деталях, с реальностью.
VI
Мы не хищники.
Но мы и не травоядные.
Мы – падальщики.
Помню момент, когда я это осознал.
Центр Лондона.
Лето.
Мы лежали на траве в St. James Park.
Я добавлял индюшатину в вегетарианские бутерброды, сделанные нам в дорогу нашим знакомым.
И впервые увидел это действие таким, как оно есть.
Сам факт существования скотоводчества говорит о многом.
Производство падали в промышленных масштабах.
Мы – разумные стервятники, преобразующие природу под себя.
Целые виды живых существ существуют ради производства гор мяса.
Целые виды, приспособившиеся к нам как к среде обитания.
Зерзан прав в своих проповедях против агрокультуры.
Прав, как хороший критик.
Который не может предложить взамен ничего положительного.
Кроме фантазии о возвращении в естественное состояние охотников-собирателей.
Один раз мы застряли на горной дороге в Йоркшире.
Впереди сбили мотоциклиста, поэтому автобус не мог проехать дальше.
В течении часа я смотрел на стадо овец.
Овцы наступали на собственных ягнят.
Этот вид почти наверняка вымрет.
Если мы перестанем их убивать.
VII
Prima Materia.
Хаос.
Сотни тысяч лет, которые человечество существовало до появления известной нам символической культуры.
Поколения, от которых сохранились лишь самые архаические из мифов.
То, что остаётся в нашей генетической памяти несмотря на все тысячелетия социализации.
Мир, который кажется миром без иерархии.
Без иллюзии наличия некого неизменимого центра.
Мир, какой он есть.
Мы выстраиваем ритуалы.
Верим в развитие.
Инициацию.
Путь вперёд.
Верим в значимость своих слов и поступков.
Но Хаким Бей прав, хаос не умирал.
И не умрёт, ведь не может умереть то, что никогда не было, формально, живым.
Даже его мы всё равно воспринимаем через символы.
Символы, которыми за эти тысячи лет человечество пыталось описать то, что всё равно не описуемо.
Хаос часто путают с женским.
Это естественно, ведь всю историю человечества считалось, что женское ближе к природе.
Только это неверно.
Само разделение на «мужское» и «женское» уже является частью иерархической системы.
Хаос – это универсальный растворитель.
Чёрное чернее чёрного.
Зелёный лев, пожирающий солнце.
Дионис.
Пьяный бог в женской одежде.
Ради которого людей разрывали на куски.
Не женское против мужского, а женское смешанное с мужским.
Именно это было описано в «Гелиогабале или Коронованном Анархисте» Арто.
Именно это можно увидеть, если выйти из Лондонской Картинной Галереи прямо на грандиозный гей парад на Трафальгарской Площади.
Где трансвеститы размахивают розовой версией Юнион Джека.
Видимо это и есть царство количества.
Которого так боятся убедившие себя в собственном качестве.
VIII
Символы.
Последнее, что нам осталось от человечества, существовавшего до цивилизации.
У академика Рыбакова была потрясающая гипотеза.
Спорная, но потрясающая.
Он предположил, что известный тысячелетиями узор из ромбов возник во времена охоты на мамонтов.
Поперечный срез мамонтовой кости образует на поверхности изделия похожий узор.
Составленный из соприкасающихся и надвигающихся друг на друга ромбов естественного происхождения.
По его мнению, тысячи лет до появления керамики этот узор сохранялся как ритуальная татуировка.
Повторявшая рисунок первых идолов, сделанных из бивней мамонта.
Это идея глубоко поразила меня.
Потому, что я узнал этот знак.
Руна ингваз в скандинавском варианте выглядит как ромб.
В англо-саксонском – как часть узора из ромбов.
Именно второй вариант мы набили на свои тела перед нашей свадьбой.
Может быть бессознательно повторив один из древнейших ритуалов.
Двойной юмис.
Невероятно похожий на руну ингваз знак древних балтов.
Похожий как внешне, так и по значению.
Словно они происходят из одного источника.
Уже шесть лет я ношу на правой руке серебрянное кольцо с этим знаком.
На левой руке – другое кольцо, с набором балтских символов.
На шее – серебрянную секиру Перуна.
Меня можно принять за верующего язычника.
Но я скорее одержим символами.
Забытыми символами.
Богами, от которых не осталось даже имён.
Богами, от которых остались лишь имена.
Всем, что поддерживает.
Во время пути через лес.
IX
Каждые девять лет, на осеннее равноденствие, на острове Упсала вешали девять человек.
Это продолжалось девять дней.
Сохранился один гобелен.
Там кто-то, в рогатом шлеме, ведёт процессию к дереву.
На котором висят девять тел.
Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей, пронзенный копьем, посвященный Одину, в жертву себе же
Это идеальное время для тех, кто хочет повеситься.
Но нам уже некого вешать.
Разве что кукол.
И главное, нет никого, кому это было бы посвящено.
Язычество.
В начале был кадр.
Серый, типично британский двухэтажный дом.
Из окна второго этажа в камеру смотрят два ребенка в масках кошки и мыши.
Я не сразу понял, чем это меня зацепило.
В кадре было ощущение некой тихой неправильности.
Словно «зловещая долина».
Ощущение тревоги, возникающее при виде того, что выглядит почти как человек, но в чем то пугающе неправильный.
В кадре неправильным было само пространство.
Это была Англия, но другая.
Европа, но незнакомая.
Не привычная.
Не наша.
«Плетённый Человек».
Европейская цивилизация родилась в процессе взаимного уничтожения между язычеством и христианством.
Уже в римской империи формально победившее христианство радикально менялось под влиянием побежденных.
В итоге породив нечто третье.
Чем дальше на север шла религиозная экспансия, тем более причудливые формы принимал этот процесс.
В фильме искусственно разделили эти два источника европейской культуры.
Извлекли нить, давно вплетённую в сложный узор.
Потом я прочитал «Золотую Ветвь».
Оказалось, что сценарий построен на главе про праздники огня.
Моя любимая глава.
Один из самых жутких известных мне текстов.
Витгенштейн в своих «заметках о Золотой Ветви» особо отметил эту главу.
Само описание обрядов шотландских крестьян вызывает у читателя уверенность в том, что реальный смысл этих ритуалов связан с человеческими жертвоприношениями.
Эта уверенность является отличным материалом для лингвистического анализа.
Впечатление производит не просто мысль о возможном происхождении Бельтановых празднеств, но то, что можно назвать ужасающей правдоподобностью такого предположения.
Кельты выстроили себе метафизическую мясорубку, сопоставимую с религиями южноамериканских индейцев и культом Ваала древних семитов.
Их вера требовала регулярных массовых жертв, приносимых крайне жестоким образом.
Нам трудно понять мышление людей, считавших, что сожженный заживо младенец является залогом хорошего урожая.
Что вырванное сердце и сорванная кожа помогут солнцу оставаться на небе.
Мы и не понимаем.
У Витгенштейна было замечание о том, что неизбежный восход солнца утром всё равно остаётся гипотезой.
Я часто пытаюсь себе представить, как могли мыслить люди других культур.
Люди, для которых это действительно было лишь гипотезой.
Кто реально боялся того, что утром солнце просто не взойдёт.
И пытался помочь ему.
С помощью ритуалов.
Я не могу быть язычником только потому, что не могу понять это.
И принять.
Хотя сама идея просто завораживает.
Killed to keep the world turning.
Убитые для того, что-бы мир продолжал вращаться.
Современные попытки восстановить кельтское язычество выглядят пустым театром.
Внутри сплетенных из прутьев чучел никого нет.
Амулеты с Цернуносом, которые продаются в эзотерических магазинах, не связаны с реальной традицией.
Наверное правильно, что она умерла.
В летнее солнцестояние на Гревской площади в Париже больше не сжигают кошек и лисиц в корзинах из прутьев.
В Люшане больше не возводят из прутьев башню, не заполняют ее змеями и не поджигают.
В Англии великанов из прутьев перестали сплетать в средние века.
Их плели на солнцестояние, и они уже были пустыми.
Последние случаи сожжения ягнят на Бельтайн зафиксированы в начале ХХ века.
Есть вещи, которых не стоит возвращать.
Достаточно просто помнить о том, что эта земля была их землёй.
Что друиды учились на этом острове.
Что эти холмы, наверняка, были покрыты пеплом.
X
Свастика.
В детстве я очень любил перечитывать «Энциклопедию Знаков и Символов».
Даже пытался понять значение термина «семиотика».
Хотя и безуспешно.
Среди знаков в той книге оказался один, вызвавший иррациональное восхищение.
Шумерская свастика.
Составленная из девушек.
В момент когда я его увидел, я понял, что это моё.
На самом деле этому знаку пять тысяч лет.
Ещё не было шумеров.
Не было письменности.
Мы не знаем, кем были эти люди и зачем они рисовали на своей керамике этот узор из девушек.
Зато я знаю, что этот знак значил для меня.
Солнечный ветер.
Ветер и солнце, сплетающиеся в небе.
Когда я сидел, слово «свобода» было для меня зашифровано этим иероглифом.
Если бы я умел рисовать, то на картине про те семь месяцев именно этот знак был бы в небе, видимом из-за решётки.
В первый месяц у меня был нервный срыв.
Каждый день я писал тексты, почти не замечая окружающий мир.
Я назвал эти тексты «Солнечный ветер».
Сейчас думаю удалить большую часть.
Переименовав оставшееся в «Солнце и Ветер».
Это тоже звучит банально, особенно после «Свастики» Пепперштейна.
Но я уже устал избегать банальностей.
В том числе и самой банальной ассоциации со свастикой.
Трудно отрицать очевидное.
Люди, напавшие на мою страну в летнее солнцестояние 1941 года явно имели схожие со мной интересы.
Хотя и сделали из них другие выводы.
Для меня нацизм – это тень.
Тёмный двойник.
Искушение, которому я почти поддался.
Отражённый в кристалах свет.
За которым шли и разбивались юноши в моём любимом фильме Рифеншталь.
Я знаю, что можно легко оправдать даже ту ночь.
Ставшую самым жутким праздником огня в истории.
Можно оправдать всё.
Только мой родной город до войны был еврейским.
Один этот факт перевешивает для меня всю эстетическую и метафизическую болтовню.
Мне интересны источники, из которых вырос нацизм.
Интересна сама эстетика.
Даже в детстве, когда я смотрел по телевизору «Кабаре» меня просто заворожила » Tomorrow Belongs To Me».
Но к политическому воплощению этой эстетики я испытываю отвращение.
Мне никогда не была понятна логика расизма, сексизма и антисемитизма.
Казалось очевидным, даже несмотря на определённую склонность к мизогинии, что сведение человека к одному из его внешних качеств попросту глупо.
Поэтому все существовавшие правые режимы изначально основаны на логической ошибке.
Поэтому у меня ещё нет татуировки с древним вариантом свастики.
Мне не хочется, что бы меня принимали за своего.
XI
Мужское и женское.
Солнечное и лунное.
Апполоническое и дионисийское.
Природа и цивилизация.
Инь и Янь.
Язык, на котором с нами говорит наше бессознательное.
Язык бунта против природы.
Или смирения перед ней.
Можно найти тысячи синонимов и антонимов.
Заметить следы этой борьбы в любом произведении искусства или культуры.
Только это всё мало говорит про реальность.
Только про нас самих и наш страх.
Если точнее, про мой старый страх.
Ганс Аспергер считал, что у его пациентов крайняя версия «мужского ума».
Возможно поэтому в детстве я был крайним мизогинистом.
Это не было идеологией, скорее формой невроза.
Женское как принцип воплощало в себе всё, что было мне отвратительно.
Поэтому я даже не мог слушать поп-музыку, исполняемую женщинами.
Ведь в этом случае я пропускал их слова через своё сознание.
Мне хотелось быть чистым и холодным.
Всё, что было связано с природой и сексуальностью оказывалось для меня в «слепом пятне».
Я читал про сексуальность и понимал её теоретически.
Однако в принципе не переносил эту информацию на работу собственного сознания.
Хотя даже влюблялся в героинь книг и фильмов.
Но отказывался признаваться самому себе в том, что и я испытывал сексуальные желания.
Это не могло длится вечно.
Когда этот лёд раскололся, у меня в жизни начался шестнадцатый аркан.
«Башня».
Полное разрушение всего, что казалось незыблемым.
Тотальный кризис.
В тюремной библиотеке была книга стихов Бодлера.
В дополнении был полный текст эссе Сартра «Бодлер».
Когда я прочитал этот текст мне показалось, что я заглянул в зеркало.
Страх перед природой и жизнью.
Поиск всего неестественного, искусственного и мёртвого.
Болезненный самоконтроль.
Камилла Палья нашла схожую тенденцию в огромном количестве произведений искусства.
Даже если она ошибается в деталях, её концепция очень впечатляет.
Женское как синоним природного.
Мужское как иррациональный и по сути бессмысленный бунт против природы.
Природы, подробно описанной в «Саде Пыток» Мирбо.
Книги, близкой по силе только к «Сердцу Тьмы».
Логика этого бунта подробно описана в множестве откровенно патологических книг.
Между «Полом и Характером» Вейнингера и «Intercourse» Дворкин нет принципиальной разницы.
В них говорит одна страсть и один страх.
Страх, который можно найти всюду.
От романа Гюисманса «Наоборот» до фильма «Антихрист».
Хаос правит.
Мне нужно было найти этот страх в себе.
Посмотреть в его корни, пропахшие арифметикой.
Понять его причины.
Принять всё, что было создано в истории человечества благодаря ему.
И перешагнуть через иллюзию.
XII
Я восхищался эпохой модерна.
Немарксистскими попутчиками большевистской революции.
Советским Союзом двадцатых годов.
Савинковым, чьи стихи и романы вызывали навязчивое желание пережить схожий опыт.
Я шел, шатался, Огненный шар раскалялся
Я считал, что должен был родится в том мире.
Возникшем в огне мировой войны.
Продлившимся одно поколение.
Завершившимся второй, действительно тотальной катастрофой.
Мир постмодерна вызывал раздражение.
Хотелось вернуть человечество на два поколения назад.
Принимая за консерватизм собственное пристрастие к недавнему прошлому.
Сочиняя стихи про Будёного и Унгерна.
Штурмующих Варшаву под красным знаменем с золотой свастикой.
Хотя я понимал, что в моей жизни не было даже локальной войны.
Поэтому я не могу по настоящему понять людей, переживших мировую.
Насколько бы не были близки тексты, написанные ими.
Я действительно восхищался всем этим.
До сих пор это все очень дорого мне.
Мне потребовались годы на то, чтобы понять наивность этого подхода.
Можно сколько угодно отрицать современный тебе мир, оставаясь его непосредственной частью.
Генон и Эвола писали огромные трактаты против современного им мира.
Они не лгали там ни в одном слове, но эти тексты были ложью.
Их кастовая утопия, выстроенная из интерпретаций священных текстов, принципиально не отличалась от остальных утопий.
Из которых и состоял модерн.
Точно также сейчас, самые яростные критики постмодерна воплощают в себе его дух.
Убедительно высмеивая собственные цепи.
Пытаясь выйти за пределы этой диалектики я встретил Юнгера.
Прочитанный много лет назад «Гелиополис» не совпадал с моим прежним настроением.
Зато во вторую редакцию «Сердца Искателя Приключений» я погрузился словно в ледяную воду.
Юнгер.
Отшельник.
Исключение, подтверждающее правило.
Причина, по которой я не верю в кастовую систему, очень проста.
Очевидно, что одни и те же люди в разные годы своей жизни относятся к разным кастам.
Нет ничего постоянного и однозначного.
Единицы способны прожить свою жизнь не спускаясь вниз.
Юнгер смог.
Начиная с определённого момента его жизнь стала для меня путеводной звездой.
Тексты – картой.
Год, когда я был рабочим на Химволокне.
В последнем сохранившемся цеху среди развалин огромного завода.
Доказал мне что работа – это, в первую очередь, среда обитания.
Что Маркс и Ванейгем были правы в деталях, но слишком романтичны в выводах.
Потом мы ушли в эмиграцию.
Впервые я оказался в обществе, против которого не воевал.
С которым заключил осторожный нейтралитет.
Сохраняя в целом отрицательное отношение.
Но не считая себя в праве бороться против власти на земле, которую сам выбрал.
Так я сошёл с того, что можно, с натяжкой, назвать путём партизана.
И начал дорогу в лес.
С каждым шагом принимая то, что ещё недавно казалось неприемлимым.
Пока не открыл «Эвмесвиль» и, неожиданно, нашёл в нём собственные мысли.
Точнее ощущение, которое ты не мог сформулировать.
В которых боялся признаться самому себе.
Анархисты хотели бы изменить это положение; но их идеи уже изначально ошибочны. Человек должен быть не другом солнца — он должен быть самим солнцем. Он таковым и является; заблуждение же заключается в том, что он позабыл подобающее ему место, свою родину и, соответственно, свое право.
XIII
Поэзия.
Хорошо, что она умерла.
Превратилась в чистую декорацию.
Посреди которой люди, изображающие из себя поэтов, демонстрируют тексты, изображающие стихи.
Несколько лет я участвовал в поэтической жизни города.
Наблюдая за тем, как люди пытаются вписать себя в романтический миф.
Составляя и сопоставляя друг с другом рифмы.
Это чем то похоже на карго-культ.
Подражание поведению давно умерших.
В надежде заработать схожий с ними статус.
Давно бессмысленный в современных условиях.
Ролан Барт в своём великолепном тексте про Мину Друэ сказал, что такие поэты «поставляют публике знаки поэзии, а не саму поэзию; они экономны и внушают доверие»
Только он ещё верил в поэзию с большой буквы.
В отличии от меня.
Моё увлечение этим мифом было связано с отцом.
С тем днём, когда в городской газете была напечатана большая статья про его стихи.
До этого момента я пропускал мимо ушей всё, что говорилось о его таланте.
Но в тот момент я потерял дар речи.
Впервые по настоящему прочитал его тексты.
И начал учится говорить.
Мы все пытаемся превзойти своих предков.
Но трудно превзойти человека, который умер так рано.
Успев продемонстрировать исключительный природный талант.
Трудно соперничать с памятником.
Так я и начал составлять слова.
Долго, с мучениями, пытался уложить мысли в рифму.
Пока не открыл для себя «Зверинец» Хлебникова.
Буквально освободивший меня.
Чем меньшее уважение я испытывал к поэзии как мифу, тем больше меня привлекал сам процесс.
Человеку в аутическом спектре трудно передавать эмоции.
Трудно принимать, и трудно передавать.
В то время как поэзия, как и все виды искусства, представляет собой механизм вербализации невербализуемого.
Я всю жизнь находился в стеклянном лабиринте, который мешал мне приблизиться к людям.
Пытаясь найти инструмент, который помог бы разбить это стекло, я заинтересовался вопросами языка и мышления в целом.
Поэзия, лишённая романтического ореола, превращается именно в такой инструмент.
Конкретно верлибр, рифмованным стихам не хватает точности.
Необходимость следовать рифме и ритму искажает то, что пытаешься сказать.
Правда именно преодоление этого сопротивления материала делает лучшие рифмованные стихи настоящими произведениями искусства
Но это лишь исключения, подтверждающие общий процесс превращения русской поэзии в гигантский орнамент.
Воспроизводящий иллюзорное представление о серебрянном веке.
Впрочем у меня тоже остаются свои иллюзии.
Несколько текстов Хлебникова.
Введенского.
Поплавского.
Уитмена.
Паунда.
Которые хочется нанести на свою кожу, что бы всегда видеть перед глазами.
Тихих, почти незаметных текстов.
После которых кажется, будто миф о поэзии говорил правду.
Что он и есть правда.
XIV
Сюрреализм.
Сны модерна.
Нельзя сводить его к одному французскому литературно-художественному движению.
Группа сюрреалистов немного комична в своём соответствии с духом своего времени.
Кружок богемы, повторяющий в миниатюре авторитаризм, нетерпимость и партийные чистки.
За это мне не симпатичен Бретон.
Но симпатичны сюрреалисты.
Особенно те, кто шёл параллельно.
Не связанные с группой.
Они заходили гораздо дальше.
Гораздо глубже.
Изгнанный на первой же выставке Брайан Гайсин.
Стоявшая рядом с группой Клод Каон, фотографировавшаяся для себя, незаметно от публики.
Стихи Домаля и Жильбер-Леконта из «Большой Игры», с их удивительным пониманием архаики.
Уходом глубоко вниз при помощи наркотиков и эзотерических практик.
Красная жатва под волчьим солнцем смерти
Они оба погибли на этом пути.
Жильбер-Леконт от морфия.
Домаль от дыхательных практик Гурджиева.
Но их тексты оправдывают существование сюрреализма.
Их тексты, и тексты Арто.
Даже Поплавский, русский сюрреалист, не связанный ни с кем из них.
Бродивший по тем же улицам в своих чёрных очках.
Пытавшийся вернуться домой с небес.
Сочинявший тексты про солнце на цепи.
Умерший нищим от кокаина.
Оправдывает это слово.
Лучшее всегда остаётся на обочине.
Иногда я себе представляю их всех вместе.
Посреди гигантской пустыни.
Вечно читающих друг другу свои тексты.
У Бретона не хватило смелости.
Злости и безумия.
Его «Аркан 17» – исключительно правильная книга.
Лирика.
Антифашизм.
Наступающая эпоха женственности.
Семнадцатый аркан, «Звезда», как символ ближайшего будущего.
Конечно, он был прав.
Слишком прав.
Сюрреализм времён Второй Мировой и послевоенного времени окончательно ушёл в сторону примитивного мышления и мистицизма.
Выставка сюрреалистов 1947-го года была вдохновлена Фрезером и Геноном.
Инициацией и магией.
За один только алтарь Виктора Бауера, посвящённый Максу Эрнсту я могу простить многое этому движению.
За поставленную в этом алтаре картину «Любовники», с арканами «Маг» и «Папесса».
Это правильный путь.
Но мне кажется, что они играли с садизмом и архаикой, не понимая всей взрывоопасности этих материалов.
Обозначали путь, но не решались заглянуть в реальность воспеваемого ими безумия.
Примерно в то время, когда Бретон в Канаде писал «Аркан 17», его бывший друг переиздавал «Новые откровения бытия».
Посвятив Гитлеру этот яростный трактат о войне мужского и женского.
Две стороны сюрреализма.
«Звезда» и «Повешенный».
Я принимаю первую сторону.
Но завораживает меня вторая.
Тот сюрреализм, который Делёз сопоставил с натурализмом.
Садистские фильмов Бюнуэля, показывающие изначальный мир.
Алхимик и клоун Дали.
Любивший себя, Галу, доллары и Арно Бекера.
Майя Дерен, ставшая жрицей вуду.
«Паника».
Последний осколок эпохи.
Латинский, садистский, натуралистический сюрреализм.
Блуждание Фандо и Лиз по пустыне в поисках несуществующего города.
Распотрошённый бык в «Viva La Muerte».
Вслед за венскими акционерами возродивший те ритуалы, которых не следовало возрождать.
Сны модерна.
Балансирующие на грани кошмара.
Все сны балансируют на этой грани.
XV
Наркотики.
Завидую людям, у которых был настоящий психоделический опыт.
Как положительный, так и отрицательный.
Эта дверь остаётся закрытой для меня.
Я слишком осторожный.
Слишком здравомыслящий.
Слишком скучный.
Всегда проверял дозировку.
Выяснял заранее эффекты.
Думал о последствиях.
В итоге я получил от веществ только хороший, положительный опыт.
Но ни разу не ушёл за край.
Только один раз было Лиго, проведённое на грани нервного срыва.
Когда первая таблетка экстази была принята на вокзале.
После чего я сидел на полу в переполненном вагоне.
В майке украинских националистов с Нестором Махно.
Слушая шум колёс.
На третий день марафона мы выпили водки.
Я пришёл домой.
Закрыл глаза.
И оказался в тёмной комнате, рядом с покойным дедом.
Сообщившим мне, что я допрыгался.
Там регулярно раздавался грохот, выкидывавший меня в реальный мир волной паники.
Но снова закрыв глаза я оказывался в том же месте.
Помню как убегал вниз по лестнице.
Как бежал по пустому городу, полному манекенов.
Как понял, что грохот – это моё сердце.
И взлетел в золотое, вязкое как патока небо, направляясь к источнику шума.
Через несколько лет, прочитав «Затонувший мир», я узнал этот грохот.
Барабан древнего солнца над затопленным, тропическим Лондоном.
Списанным с «Европы После Дождя».
Баллард тоже как-то увидел то, что тогда видел я.
Это был тёмный опыт.
Один из немногих, принесённых мне мдма.
Но я благодарен за него Шульгину.
Не меньше, чем за все моменты, когда вещество разбивало стеклянную стену и помогало мне дотронутся до людей.
Наркотики не полны, без принятия их тёмной стороны.
То, что забывают, глядя на шестидесятые.
Последняя великая утопия.
Обречённая с самого начала.
Это было блестящей ошибкой, вывести лсд из узкого, элитарного круга экспериментаторов.
Выпустив его на улицу.
Да, началась великая мутация культуры.
Ветер со стоном вырывался из лика луны, и деревья принимали форму ветра.
Берроуз писал, что в этих словах из книги его несчастного сына отразилась «форма ветра» одной из величайших в истории культурных революция, «возможно, последней и величайшей человеческой мечты»
Он написал эти слова про книги, описывающие амфетаминовый психоз.
Он был прав.
Открытие собственной сути плохо сочетается с иллюзиями.
Шестидесятые хотели казаться солнечным светом над полями цветов.
Но у этого света всегда была тёмная сторона.
Сторона, которую я ощутил впервые услышав The Velvet Underground.
В звучавшей очень тихо песне «Heroin» на затёртой кассете.
В пустыне, впервые показанная ещё в » Faster, Pussycat! Kill! Kill!».
Пустыне Мэнсона.
Если заглянуть за красочные декорации, можно заметить эту пустыню.
Группу Love, сидящую на склоне холма.
Под смесью лсд и героина.
Наблюдающую за тем, как умирают люди, поверившие в последнюю утопию.
Фильм «Easy Rider», в реальности являющийся грандиозным бэд-трипом.
Гимном паранойе и агрессии.
Церковь «Процесс», стоящая перед ураганом.
Это было великое поражение.
Поражение, которое стоит десятка побед.
Мне жаль, что я его ни разу не пережил.
И я испытываю зависть.
Когда перечитываю самые неприятные страницы «Fear and Loathing in Las Vegas: A Savage Journey to the Heart of the American Dream»
Даже опиаты.
Самое тёмное, земное вещество.
Вызывают у меня зависть к тем, кого они поглотили.
Я сидел в одних камерах с людьми на ломках.
Знал умерших о передозировки.
Знал тех, кто плотно подсел.
Но сам ни разу не прикасался ни к одному веществу этой группы.
Кроули был прав, когда говорил что человек должен подчинить себе наркотики.
Как он уже подчинил себе молнию.
Только он лгал, когда описывал, как воля побеждает зависимость.
Его собственная воля была побеждена.
Он писал «Дневник Наркомана», с назойливой рекламой своего метода избавления от зависимости, прямо на пике собственной зависимости.
Ведь вещество, вызывающее привыкание.
Меняющее клетки твоего тела.
Наверняка меняет и мышление.
Даже у самых сильных людей.
Когда я вижу фотографии маковых полей, мне кажется, что это земля смотрит куда-то вверх многофасеточными глазами насекомого.
Раньше я считал, что торговцев нужно казнить передозировкой собственным товаром.
Потом начал склонятся к полной легализации.
С поражением в правах зависимых.
Но у меня всегда оставалось эта едва ощутимая зависть.
Желание получить передозировку психоделиков.
И ещё, один раз, с соблюдением всех мер предосторожности, заглянуть в пустыню.
В белое безмолвие, о котором я только читал.
Только один раз.
XVI
Ересь.
Наверное это неправильно.
Заранее отрицать все организованные религии.
Но это в моей крови.
Даже когда меня крестили, ребёнком, я видел в храме лишь позолоту.
Моё детство совпало с религиозным возрождением и волной эзотерики.
Я рос среди церквей и сект.
В итоге став скептиком.
Хотя мне очень хотелось поверить.
Хотелось найти нечто надчеловеческое.
Полностью измениться.
Стать кем-то другим.
Один раз я опасно приблизился к этому краю.
Ислам умеет убеждать.
Мне так хотелось отказаться от всего.
Найти традицию.
Истину
Которую нельзя доказать.
В которую можно только поверить.
Тогда было невероятно холодно.
На перерывах я вчитывался в Коран, пытаясь найти в нём следы нечеловеческого.
Пытаясь найти повод сказать «И хвала Аллаху, Господу миров».
Но находил лишь поэзию.
Очень хорошую поэзию, местами действительно гениальную.
С неуверенностью в себе.
Мыслями о самоубийстве.
Садистскими фантазиями о вечных пытках оппонентов.
Там не было ничего кроме человека.
Обманывавшего самого себя.
Тогда я понял, что не хочу лгать.
Ни себе, ни людям.
Что сам интерес к исламу был еретическим.
Вызванным желанием отречься от культуры, в которой я вырос.
Что внутри ислама меня привлекали шиитские секты, исмаилиты и суфии.
Что если бы я произнёс шахаду, то вскоре оказался бы в конфликте с традиционным исламом.
Оказался бы на стороне тех, кого они пытаются уничтожить.
В ту зиму я выбрал свою сторону.
Сторону культуры апокалипсиса.
Сторону еретиков и безумцев.
Сторону Блейка.
Хасана ибн Саббаха, Берроуза и Хаким Бея.
Кроули и Дженезиса Пи-Орриджа.
Тех, кто продолжает традицию нарушая традиции.
У Генона была мысль про «святых сатаны».
Якобы есть люди, почти достигшие просветления.
Но отступившие.
Превратившиеся в неких «агентов контринициации».
Я совершенно не доверяю идее просветления.
Крайне критично отношусь к Генону.
Но данный образ мне кажется интересным.
Когда я её прочитал, мне показалось, что Генон впервые описал нечто похожее на традицию.
Традицию как огонь, идущий сквозь время.
В жизни редких людей ощущается этот огонь.
В оставшихся от них культах есть только пепел.
Поэтому я уважаю Кроули.
Иногда внимательно перечитываю «The Book of the Law/Liber AL vel Legis».
Поскольку думаю, что он уловил нечто очень важное о нашем времени.
Но мне никогда не придёт в голову вступить в один из конкурирующих орденов ОТО.
Никогда не придёт в голову сделать вид.
Будто я верю в некую истину.
Кроме той, что ничто не истина.
Кроме того, что всё дозволено.
XVII
Блейк.
Для того, что бы дойти до него, мне потребовалось десятилетие.
Всё началось с фильма.
Я был ещё подростком, когда увидел в программе передач это название.
Dead Man.
Начал смотреть, считая, что это фильм ужасов.
Так всё изменилось.
Вскоре я искал в библиотеке статьи про Блейка.
И его стихи.
Цитаты из стихов, приведённые в фильме, были гениальны.
Но сами стихи, как ни странно, не нравились.
Казались слишком старомодными и чужими.
Потом, много раз, пересматривал фильм.
Находил знакомые фразы в текстах Моррисона.
Узнал, что именно дух Блейка продиктовал Гинзбергу «Howl».
Но это не помогало понять основные тексты.
Примерно месяц я провёл в двухместной камере с очень странным человеком.
Когда я зашёл в неё, в углу упали иконы.
Поэтому он предположил, что я – зло.
Однако задал мне наводящий вопрос.
«Читаю ли я Блейка?»
Я ответил – да, не вдаваясь в подробности.
После чего долго думал о произошедшем.
Он любил стихи Блейка, считая их духовными.
Я же искал в них тёмную сторону.
Хватаясь, наугад, за отдельные стихотворения.
Прорываясь сквозь перевод Маршака.
Моим окном в этот мир стала маленькая книга карманного формата.
В ней были напечатаны «Песни невинности и опыта» и «Бракосочетание Неба и Ада».
На двух языках, перевод рядом с оригиналом.
Пугающая симметрия двух противоречащих друг другу циклов стихов восхитила меня.
Картина того, как человек и ангел сидят на корнях деревьев, держась за грибы, и смотрят на чёрное солнце в центре земли, навсегда сделала меня верующим.
Не в Бога или Уризена.
Верующим в Блейка.
Потом я начал учить английский по стихам из той же книги.
Нашёл том с фотокопиями всех его иллюминированных поэм.
Внимательно прочитал в них каждое слово.
Его бунт был грандиозен.
Утопичен.
Обречён.
Но грандиозен.
Средневековье обрушилось под тяжестью книгопечатания.
Уже этот факт делает немного комичным все традиционалистические фантазии о Кали Юге и деградации самой материи.
Но мир, рождённый книгопечатанием и последовавшей индустриальной революцией, действительно жуток.
Восставая против него Блейк пытался создать новый медиум.
Уйти от книгопечатания с помощью собственного формата книги.
Подчёркнуто визуального, близкого к средневековому.
Грандиозная космогония его поэм доступна лишь с воспроизведением оригинального изображения.
Лишь так понимаешь, насколько он современен.
Насколько он вне времени.
Империя против искусства.
Империи больше нет.
XVIII
Магия.
Наверное я не верю в неё.
Я слишком скептичен для этого.
Детство, проведённое в мире, полном дешёвой эзотерики, научило меня не доверять ничему.
Всё подвергать сомнению.
Включая рациональную картину мира.
В моей жизни были моменты, которых я не могу объяснить.
Стихотворение, написанное за месяц до ареста, в котором я точно описал звон ключей в тюремных корридорах.
И передвижение папки с моим уголовным делом из кабинета в кабинет.
Татуировка с руной, после нанесения которой наша жизнь начала быстро менятся в строгом соответствии с её значением.
«Таро Тота» Кроули, оказавшееся неприятно точным инструментом.
Каждый из этих аспектов делает меня агностиком.
Не доверяющим ничему.
Но готовым ко всему.
Большинство известных мне людей, занимающихся магией, были лишь самовлюблёнными фантазёрами.
Но есть меньшинство, вызывающее глубокий интерес.
Вроде моего знакомого, одного из авторов трактата «Liber Nigri Solis».
Про чёрное солнце внутри солнца.
В котором сопоставлены современная астрофизика и шумерская астрология и мифология.
Эксперимент по совмещению магии и современных технологий.
Книга Юнга «Психология и алхимия», из которой я узнал больше про алхимию, чем про психологию.
Случайно открыв эту книгу, я сразу увидел символ, который стал для меня предметом многолетних размышлений.
В итоге превратившись в мой экслибрис и татуировку на левой руке.
Пожалуй я воспринимаю магию и алхимию именно через концепцию Юнга.
Дважды на концертах я переживал нечто, что было неизмеримо выше обычной реакции на хорошую музыку.
Оба раза это были не просто музыканты, а практикующие оккультисты, десятилетиями хранящие свои обеты.
Возможно это иллюзия, но от кричащей руны Фрейи Аусвин шла сырая, стихийная сила удивительно напоминающая описание сейдра.
В то время как от Яна Рида было ощущение света, спокойствия и самоконтроля.
Понятно, что это во многом самовнушение, основанное на любви к этой музыке.
Но мне иногда кажется, что магия сейчас существует только в таком виде.
В маленьких залах, на концертах для немногих.
Руны.
Таро.
Алхимические символы.
Ритуалы.
Всё это формы символического языка.
Нечто близкое искусству, но затрагивающее напрямую соответствующие архетипы.
Вызывающее в нас память о мире, в котором жили наши предки.
Ведь каждый настоящий ритуал – это перфоманс, созданный лишь для участников.
Магия осталась лишь в том немногом, что ещё можно назвать искусством.
Искусство осталось лишь в том немногом, что ещё можно назвать магией.
XIX
Джармен.
Умирающий.
Нельзя сказать, что я беру с него пример того, как нужно жить.
Но его последние годы стали для меня примером того, как нужно умирать.
Мы все постоянно смотрим в лицо смерти.
Которая может случится в любой момент.
Просто Джармен точно знал, что умирает.
Мне было трудно сформулировать своё отношение к гомосексуализму как явлению.
Я рос в земле с очень простыми понятиями.
Гей культура как явление выглядела отвратительно.
Впрочем как и любая относительно массовая культура.
Моя собственная сексуальность на тот момент, формально, отсутствовала.
Но под оболочкой ассексуальности и неприязни к всему сексуальному и чувственному скрывались обычные гетеросексуальные желания.
Тем не менее был небольшой круг авторов, тексты и фильмы которых я воспринимал как полностью свои.
Несмотря на их сексуальность, действительно чуждую мне.
«Это я, Эдичка» и «Дневник Неудачника».
Холодные и жуткие тексты Берроуза.
Воспевающий предательство Жене.
Ранний Мисима.
Пазолини.
Я хранил выпуски «Искусства Кино» с полным текстом «Теоремы».
Помню показ по телевидению, когда его решила со мной посмотреть моя мать.
Устроившая мне после этого скандал, поскольку я смотрю омерзительное.
Мне тогда трудно было сформулировать, что меня в этом притягивало.
Было только понятно, что это не сексуальное притяжение.
Что меня совершенно не тянуло и не тянет брать с этих людей пример.
Через много лет я прочитал воспоминания Кристоферсона и Бэленса про их сотрудничество с Джарменом.
Они там сказали простую вещь.
Люди их поколения, осознав свою сексуальность, понимали, что мир основан на лжи.
Учились критическому взгляду на незыблимые основы общества.
Делали шаг в сторону.
Именно это дало такую силу текстам Берроуза.
Музыке и текстам Coil.
Фильмам Пазолини и Джармена.
Взгляд снаружи.
Злой и внимательный.
У меня был похожий взгляд.
Аутический спектр исключает из общества намного сильнее сексуальной ориентации.
Ты остаёшся чужим, хотя жаждёшь стать своим.
Жаждешь единения, хотя и боишся его.
Тогда я не знал, кто я.
У меня не было литературы, передававшей мой опыт.
Но была великая литература, передававшая схожее восприятие мира.
Как цитата из «Дневника Вора» Жене про нос, сплющенный о стекло, отделающее от людей.
Только мой нос был прямой.
И мне было немного неприятно осознавать, что многие страницы «Исповеди Маски» читались как собственный опыт.
Мы ведь приматы.
Нам трудно избавится от вечной логической ошибки, когда мы путаем сексуальные роли с социальными.
Эта схема воспроизводит себя всю человеческую историю.
Это реальная причина порабощения женщин.
Она же повторялась во всех гомосексуальных обществах древности.
Древняя Греция.
Рим.
Средневековая Япония.
Во всех этих случаях сексуальность была частью системы господства и подчинения.
Три дописанных тома «Истории Сексуальности» Фуко ясно говорят об этом.
Для меня они важнее тысяч книг про мораль и нравственность.
Потому что показывают корни нашей, уже уходящей морали.
Доказывая, что массовая сексуальность тоже меняется.
Хотя и за этим процессом я наблюдаю со стороны.
Уничтоженное эпидемией поколение Джармена было последним в своём роде.
В западном мире гомосексуалисты уже включены в систему и воспроизводят её постоянную ложь.
Мне это безразлично.
Я всё равно не один из них.
Просто немного жаль, что теперь будет меньше людей, способных погрузится в алхимию.
Переходить границы.
Понимать что синева неба – иллюзия.
Потому что за ней бесконечная ночь.
XX
Поиски Ноттинг-Хилла.
Всё началось с любви к антиутопиям.
Возможно необычной для ребёнка, но я был не обычным ребёнком.
Замятин, Орруэл и Хаксли читались вместо сказок.
Трудно сейчас сказать, что именно я искал в кошмарных описаниях тоталитарного будущего.
Сам я этого уже не помню.
Зато помню, как нашёл в библиотеке книгу, навсегда изменивший всё.
Сейчас у меня есть точно такая-же книга.
Найденная в книжном антиквариате.
«Зарубежная Фантастическая Проза Прошлых Веков»
Сборник из трёх утопий.
Одной сатиры.
И странной антиутопии в конце.
Мор и Кампанелла, внезапно, практически не отличались от будущих антиутопий.
Просто текст писался от лица не критически настроенных персонажей.
С того момента утопии и антиутопии стали для меня единым целым.
Одно и тоже общество будет утопией для его создателя и антиутопией для всех остальных.
Всеобщего счастья не будет.
Там было ещё «Путешествие в Икарию», но этот текст невозможно было читать.
Сирано Де Бержерак и его «Иной свет, или Государства и империи Луны» надолго стали для меня образцом чёрного, циничного юмора.
Но текст, изменивший мою жизнь, был в самом конце.
«Наполеон из Ноттинг-Хилла»
В этой книге оказалось, буквально, всё.
Абсурдный, почти авангардный юмор Оберона Квина.
Либеральная утопия, ставшая антиутопией для немногих.
Консервативная революция, проливающая кровь ради абсурдных целей, внезапно переставших быть абсурдными.
Как ни смешно признавать, но основы моих политических взглядов были заложены диалогом персонажей с бывшим президентом Никарагуа.
Всеми диалогами книги.
Диалектика циничной игры и романтических иллюзий вступила в резонанс с моим мышлением.
Я был циником и скептиком, который захотел поверить.
Захотел найти войну, которая всё изменит.
Когда я лежал в депрессии на диване, монотонно подкидывая к потолку палку, перед моми глазами стояли баррикады.
Флаг Двинской Республики над разрушенной мэрией.
Войска, наступающие через мост, со стороны Земгале.
Мне снился сепаратизм.
Я не любил Латгалию.
Но хотел за неё умереть.
Даже когда я выступал, на словах, за империю, сердце моё было с теми, кто с ней воюет.
Сейчас люди, которых я знаю, реализуют на практике мои прежние мечты.
В реальности это смотрится жутко.
Все мои мечты в реальности смотрятся жутко.
Возможно я снова вернулся в фазу скептика и циника.
Однако я солгу, если скажу что я не испытываю ностальгии по времени, когда всё было просто.
Во мне по прежнему остаётся эта мечта.
Иррациональная.
Не подвластная аргументам разума.
Просто мне близки обе стороны войны.
Я не вижу между ними принципиальных различий.
После первой поездки в Англию я хотел написать цикл стихов про мои поиски Ноттинг-Хилла.
Как я шёл, совершенно один, по незнакомому городу.
Пытаясь узнать у людей, языка которых не знаю, где находится Pump Street.
Пытаясь найти Европу, которую с детства люблю, посреди Европы, которая существует.
У меня получилось написать лишь два текста.
Потому-что я ничего не нашёл.
Этой улицы не существует в нашей реальности.
Только потом, перечитав роман на английском и сверяя действие с картой, я понял.
В ту ночь я ходил именно по этим улицам.
Никогда не существовавшая улица была вписана в реально существующий ландшафт.
Водонапорная башня реально возвышалась над этой местностью.
Просто она была разрушена в семидесятые.
Я тогда нашёл всё, что искал.
Но не понял этого.
Ведь если ты ищещь Европу.
Просто смотри в своём сердце.
XXI
Язык.
Самое главное.
Ключевой вопрос.
Сейчас мне очень стыдно за то, что в детстве я отказался учить латышский.
Это был выбор самоидентификации.
Бунтарской.
Но очень глупой.
Тогда я не понимал того, чего я теряю.
Мне было трудно учить языки.
Даже на русском я говорю как аутист.
Быстро, странно, произнося слова так, как они пишутся.
В случае с другими языками это лишь ухудшается.
Возможно эта неспособность и вызвала у меня внимание к вопросам языка.
У меня никогда не было родины.
Не было места, которое я мог бы назвать своим.
Всё, что у меня было – язык.
Слово «русскоязычный» на удивление точно описывает меня.
Старый циник Чоран был прав, когда сказал, что: «Человек живет не в стране, он живет внутри языка. Родина — это язык и ничего больше».
Живя в обществе, расколотом по языковому признаку, я полностью принял одну из сторон.
Был активистом в борьбе за русский язык и русские школы.
Хотя один раз, в статье, всё же проговорился.
Процитировал поразившую меня до глубины души мысль Берроуза про язык как вирус.
Язык как форма жизни, паразитирующая на своих носителях.
Трансформирующаяся и трансформирующая.
Затем был Витгенштейн, в котором я сразу нашёл родственную душу.
Возможно дело в том, что он явно был в аутическом спектре.
Сперва был, конечно, фильм Джармена.
Потом я начал искать его тексты.
«Характерная черта метафизического вопроса состоит в том, что мы выражаем неясность, касающуюся грамматики слов в форме научного вопроса»
Холодный, рациональный анализ «Логико-Философского Трактата» показался отрезвляющим душем.
Арто, невероятно болезненно ощущавший неточность языка как инструмента.
Невозможность передать мысли такими, какими они ощущаются.
Увидевший тоже, что видел Витгенштейн, но сделавший из этого другие выводы.
Хлебников, балансировавший в своих прозрениях между гениальностью и безумием.
Липавский, самый незаметный из ОБЕРИУ.
Единственный из них, погибший на фронте, а не замученный бессмысленно.
Несостоявшийся русский Витгенштейн, от которого чудом сохранилась тетрадь с размышлениями о страхе, языке и времени.
После прочтения его текстов мне захотелось снять о нём фильм.
Сцены из «Разговоров» и «Снов» разыгрываются на чёрном фоне.
Они прерываются длинными периодами с чёрным экраном.
На фоне которых читаются фрагменты из его незавершённых работ.
Фридрих Юнгер.
Незаметный, но гениальный брат Эрнста.
Маршалл Маклюэн.
Подсказавший мне разницу между дописменным и письменным человечеством.
Убедивший меня в том, что алфавит является медиумом, формирующим в раннем детстве то, как мы видим.
То, как мы мыслим.
Каждый из перечисленных показал мне разные дороги к одной теме.
Языку.
Эмиграция оказалась идеальным практическим примером.
Моя отстранённость от социума резко обострилась.
Что естественно, в ситуации, когда твой языковой запас падает до уровня дошкольника.
Показав, в итоге, сам механизм работы языка.
Вызвав глубокое восхищение этой древней, безликой силой.
Которая говорит нами, когда мы говорим ей.
XXII
Индустриальная культура.
Культура апокалипсиса.
Статья в «Элементах» про «Хаос и культуру подполья»
«Industrial Culture Extented FAQ» Толмацкого оказавшаяся на диске с гигантской библиотекой, которую я смотрел на примитивном ещё компьютере брата.
Белорусский журнал, посвящённый блэк-металу, в одном из выпусков которого оказались статьи про Coil и Death in June.
Провинциальный латгальский город конца девяностых.
Можно чудом найти тексты, но невозможно найти то, что описывают в этих текстах.
Только популярный тогда суррогат, тяжёлую музыку с элементами электроники.
Выглядевшую безвкусно по сравнению с описаниями действий их прямых предшественников.
В то время я много думал о смене коллективных мировоззрений.
Рационализм, трансформирующийся в иррациональный модернизм.
Потом эпоха постмодерна.
Казалось очевидным, что эти трансформации происходили постепенно.
Как в «Змеином Яйце» Бергмана, сквозь прозрачную кожу можно увидеть ещё не родившуюся рептилию.
Значит и в окружавшем меня постмодерне уже протекают процессы, которые его похоронят.
Уже рождается то, что в будущем встанет на его место.
Я искал нечто, в чём есть плоть и кровь.
Нечто, действительно нарушающее границы.
Индустриальная культура и то, что условно называют «культурой апокалипсиса», показались мне важными аспектами этого процесса.
Под термином «индустриальная культура» я не имею в виду сложившуюся позднее субкультуру и связанные с ней музыкальные стили.
Только несколько человек, стоявших у истока.
Вся эта история, с переносом в музыку радикальных художественных стратегий говорит об одном.
Разрушая стены и нарушая границы нормального художник открывает двери в первобытную ночь.
Про это говорит лучший текст оригинальной Apocalypse Culture.
Art in the Dark.
История того, как весёлый и ироничный постмодернистский performance art медленно мутировал в безумие венского акционизма.
Нечто подобное произошло и с COUM Transmission/Throbbing Gristle/Psychic TV.
История этих людей, и тех кто с ними был связан, важнее даже оставленной ими музыки и текстов.
Для меня важнее.
Долгие годы я воспринимал себя в рамках индустриальной культуры.
Всё, что я писал, ложилось на их музыку, звучавшую во мне.
Невероятно жалею о том, что я опоздал увидеть своими глазами расцвет England Hiden Reverse.
Что увидел только субкультуру.
Единственную субкультуру частью которой я мог бы стать несмотря на всё отвращение к этому слову.
Разумеется, всё это так и осталось локальным культурным феноменом.
Элементы которого, в итоге, повлияли на массовую культуру.
Однако мне до сих пор кажется, что я тогда не ошибся.
Новый мир действительно наступает.
Новые медиа-технологии позволили людям высказываться без посредников, производящих селлекцию конечного продукта.
Мы можем теперь легко заглянуть в массовое сознание.
Мы увидели, что там бездна.
Коллективное безумие.
Конспирологические теории.
Самые невероятные картины окружающего мира.
Тексты сумасшедших и простых графоманов, идеально отражающие наше время.
Мои взгляды на литературу, религию и кино сформировались под влиянием интереса к этому типу культуры.
К сектам, городским пророкам, бездарным но оригинальным режиссёрам.
К тому что происходит на стыке авангарда и халтуры.
К тому, что формируется в этой пограничной области.
Эта область существовала всегда.
Тень официальной культуры.
К примеру как «Пламень» Пимена Карпова рядом с символизмом.
Но сейчас эта тень становится всё более заметной.
С каждым годом.
Мы живём в период грандиозной трансформации культуры.
Никто не знает, к чему она приведёт.
Мы сами лишь часть происходящего и не можем изнутри видеть целое.
Но мне кажется, что я знаю имена тех, кто первым ощутил начало этого процесса.
Сознательно ушёл в тень культуры.
В тень солнца.
XXIII
Каждый год, на одну ночь, Латвия расцветает тысячами костров.
Праздник под названием Лиго.
Официально связан с солнцестоянием, но празднуется в ночь на 23-тье число.
Первое двадцать третье после солнцеворота.
Интересное совпадение.
Это всеобщий праздник алкоголя.
Танцев у костра.
Секса в лесу.
День единения.
День, когда я всегда ощущал себя чудовищно одиноким.
Мне никогда не удавалось влиться в общее веселье.
Наоборот, у меня портилось настроение и хотелось уйти в себя.
Пьяные танцы под поп музыку казались осквернением традиции.
Одновременно хотелось забыть обо всём и самому принять участие в осквернении.
В первые годы в эти дни я просто не спал сутками, одурманивая себя бессонницей.
Потом употреблял мдма.
Но всегда эта ночь заканчивалась тем, что я упирался в стеклянную стену между собой и празднующими людьми.
Если бы я понимал, что я аутист, мне было бы легче.
Но я не знал.
Поэтому упорно пытался разбить эту стену.
Влиться в праздник.
Пытался влюбляться.
Не умея любить.
В тот год, когда я научился любить, солнцестояние по прежнему ассоциировалось у меня с пустотой.
Только теперь мы были вдвоём за стеклянной стеной.
Мы были одни в лесу.
Но мы были мы.
Если не считать тех, кого мы тогда, в первый раз, сознательно накормили.
Мы тогда не знали ещё о том, что это вовсе не солнцестояние.
Нам никогда не приходило в голову в этом усомнится.
В тот год когда я узнал, какого числа происходит реальное солнцестояние.
Оказалось, что я был один.
Ты была в Москве.
Единственный человек, с кем я могу проводить импровизированные ритуалы.
Зная, что ты всё понимаешь лучше меня.
Поэтому я один пошёл на эстраду.
Встречать рассвет среди пустого кладбища.
И впервые понял, что это мой праздник.
С тех пор, каждый год, мы его справляем.
Уже на следующее солнцестояние мы оказались в Англии, среди танцоров мориски.
Я снова начал увлекаться языческими ритуалами и солярными культами.
Без былой одержимости и жажды сакрального знания.
Просто как системой языка.
Я не верю больше в утопии и в традицию.
Не верю в людей.
Не верю в Богов.
Но и не отрицаю их.
Начиная с определённого момента я начал писать по тексту на каждое солнцестояние и равноденствие.
Вводя себя в транс и фиксируя всё, что происходит внутри и снаружи.
В начале это было поддержкой проекта Heliophagia.
Друзья записывали сборники индустриальной музыки к каждому солнцестоянию и равноденствию.
Заканчивая зимним солнцестоянием 2012-го года.
Когда всё закончилось, я понял, что не могу потушить этот огонь.
Что всё, что ты делаешь к солнцестоянию, является жертвоприношением.
Даже если в этом участвуют только двое.
Если в этом участвуем только мы.
23.09.2014
День осеннего равноденствия.
Текст: Раймонд Крумгольд
Арт: Павел Брат
Сообщить об опечатке
Текст, который будет отправлен нашим редакторам: