Сияние

 Well we all shine on,

Like the moon and the stars and the sun.

(с) Кармический завет товарища Леннона

Критерий истины единственный – the shin­ing. Больше нет никаких законов. Это единое на потребу. Мы все это прекрасно знаем, но об этом следует благочестиво молчать в тряпочку. Вытеснить очевидное за пределы восприятия – для души еще полезней.

Нет ничего странного в том, что слепым пятном стал именно светоносный простор развёрнутого изнутри наружу внутреннего огня. Критерион – мерило различения, преступный закон силу имеющий, самого себя легитимизирующий. Это начало сегрегации, ведь там где свет нет никакой тьмы. Этого нельзя. Массовая редукция до собственного световидного желания уронит глобальную экономику и развалит хрупкую культуру тотальности. По влажным лесам Манхэттена опять будут бродить лоси. Деградация до свободы недопустима.

Философское аматюр-порно бескорыстно и бесполезно. Что проку толковать о самом скрытом и самом поверхностном? Слепому речью не поможешь, чающему эзотерических тайн не вернуть взгляд на землю. После прямого насилия слово – главное орудие подчинения, оно изначала было сказано как табу, сплачивающее племя вокруг фигуры запрета. Но древние киты по-прежнему поют свои песни, узнавая друг друга за тысячи миль.

Сегрегационное узнавание – этого довольно, глупо требовать от поэзии большего. Безграничный мир снаружи всех измерений стягивается поэзией в пределы места встречи. Кто чувствует – тот знает, как пела Рита Марли. А кто не знает – тот неудачник, кто бы сомневался. Но весь непристойный секрет в том, что чувствуют все. Всё это с тобой, как пел еще один поэт. Поэтов много.

Человеческая история мистифицирована. Нет, и никогда не было никакого антропологического прогресса, добываемого воспитанием. Всё это господская суггестия, оправдывающая порабощение жизни-зоэ теологией становления. Нас тащила на убой история отчуждения, но мы – всего лишь просветлённые голые обезьяны, гуляющие по воде. Мы – счастливые моряки и наша родина – ракушечная свобода. Мы – животные живущие жизнь, как птицы небесные, как рыбы бессловесные, как жестокие ангелы.

Но не было и примордиальной Плеромы. Все это шаманские выдумки клерикалов: запрещение доступного всем удовольствия, с тем, чтобы сцеживать его ритуально в виде наслаждения в целях возгонки Капитала. Приватизация нуминозного. Как, однако, ловко придумано – превратить неуловимую словами естественность в недостижимый приз для дегенератов.

Но разве человек естественный не руссоистский миф анархо-примитивистов? Миф, конечно. Новое сказание о Золотом веке, эпохе сновидений, когда блаженные охотники-собиратели бродили по майдану Земли, бесцельно, не утруждаясь, равные богам и полосатым белкам. Проклятие хронического времени ещё не давило монотонией, и восприятие вмещало тайну мира. Каждый день был первым. И полдень не отличал себя от утра.

Кому-то – вершки, а кому-то – корешки. Оперативная роль всякого мифа – выдрать с корнем и собрать: своей ложью прервать сплошной поток наличного и вытолкнуть поддавшихся чарам в круг другого начала. Миф цезурой вторгается в плотное тело правды и открывает другую истину, конфликтную привычной естине-естности. Миф сегрегирует своих верных от других мифов, от мифов Других. Миф изменяет прошлое. Фантасиа переставляет местами временные отрезки, позволяя использовать фантазм о прошлом для прорыва в настоящее. Эпос о Золотом веке – это детская сказка для маленьких наследников Золотого рода. Гесиодовская эпоха Кроноса не в прошлом, она – в сокрытом настоящем, вне закрытых век.

Не надо бояться слов, они пусты, как гнутые ложки. Но если их совместить с Желанием, пустота всевозможности накроет с головой. Вкус «пирожных Мадлен» столкнет с памятью о том, что было всегда. Пробуждения не произойдёт, но появится возможность странствовать по онейрическим мирам, не застревая ни в одном. Если не цепляться за метафору, привилегированных Означающих станет много, пусть плывут себе по верхним водам. Не стоит обращать внимание на мальстрим Означаемого. Спите спокойно, реальность сама вернётся. Она всегда возвращается.

Почему для всеобщего и окончательного освобождения так важно признать контингентность узловых точек истории? Потому что всё могло быть по-другому. Принципиально важна точка отчёта, как поворотного пункта или как момента разрыва постепенности. Случилось так, как оно случилось, но могло выйти по-иному. Ничто не предопределено, пока орёл не упадёт решкой на свою жертву. Вот тогда случайность становится непроходимой необходимостью.

Но пока событие не активировано, оно не детерминирует, не порождает, как причина, хвосты следствий, поскольку его ещё нет. Считать обратное – значит теологизировать историю, приписывать ей заведомый провиденциальный смысл, каковое мифотворчество есть бессознательная ретроактивность познающего разума. Если всё могло быть по-другому, то, спрашивается – почему оно не может быть по-другому и сейчас? Если допустить себя в событийную онтологию, насыщенную люфтами паузальных связей, то раскроется…

Раскроется странная естественность длящегося счастливого случая. Событие может бытийствовать не только революционным мигом. Как такое бывает? Разве момент свободы не первый трип дитя вдали от дома? Разве свобода не мигает, как крот из норы?

Гегелевское понятие «стихия устойчивости» должно быть приложимо к событийному взрыву.

Революционный Big Bang рождает новый мир. Мир в Повторении – это длящийся онтологический взрыв. Мы живём на одном из разлетающихся осколков? Естественно.

Ведь мы сами вспышки. Мы все сияем ровным светом. Как Луна, как звезды, как Солнце.

Ракушечная Свобода, 2014