Подрисованная Улыбка

В начале 60‑х я жил в небольшом чеширском пригороде под названием Гэтли, расположенном между Манчестером и Стокпортом. И для всех местных подростков жизнь тогда имела довольно строгие разграничения. Ты либо болел за Манчестер Юнайтед, либо за Ман Сити. Ты был либо модником, либо рокером. Либо Клифф Ричард, либо Элвис Пресли, ну и конечно — либо пидор, либо нормальный. В пятнадцати милях от Манчестера располагался Ливерпуль, и оба эти города были настоящими оплотами послевоенного, постиндустриального упадка.

Я склонялся к модникам, этакому гламурному развитию битнической культуры протеста. До сих пор я живо помню, как шел по станции Пикадилли в Манчестере в 62-ом году и вдруг услышал мелодичный перезвон всевозможных украшений; о, тогда-то я впервые увидел своих прерафаэлитских ангелов — и они дышали, и они были живыми! Это была группка крайне изысканных стиляг, которая наверняка направлялась в какой-нибудь клуб вроде “Твистед Уил” или “Хэвэн & Хэлл”, чтобы провести там очередную ночь, наполненную таблетками и бешеным ритмом джаза, совокупляющегося с соулом. Но что поразило меня больше всего, отпечатавшись во мне навечно и буквально повернув всю мою жизнь, так это то, как эти парни выглядели. Никаких полярностей, никаких строгих гендерных стереотипов. Нет! Ребята были одеты в насколько это вообще возможно узкие джинсы в форме легкого клёш, обуты в самодельные черные итальянские крокодилы (с до абсурда острыми носками) или в зубила (обувь, носок которой был либо надрезан, либо совсем удален при помощи долота, зубила или резца). Под типичными шерстяными пиджаками в три пуговицы были на заказ шитые рубашки с жестким воротником под запонкой; тонкие (не больше дюйма в ширину) черные трикотажные или же кожаные галстуки элегантно делили торс пополам. Уже классно, но не от этого у меня перехватило дыхание, не это окончательно разрушило все мои предрассудки насчет того, что вообще может носить мужчина. Все молодые люди были аккуратно накрашены, — тушь, тени, помада, — а волосы их были тщательно зачесаны назад, довершая их двойственный андрогинный вид. Потрясно! Даже для стиляг тех лет, как я могу судить теперь, они были наголову впереди своего времени.

Я так подробно расписываю это, потому что точно понимаю, что отчаянная жажда объединить мои Я, жажда побороть все свои страхи и расцвести П‑Андрогинным павлином родилась во мне именно в тот момент. Также, это событие в некоторой степени подготовило мои эстетические вкусы и к грядущим культурным переворотам.

С тех пор, как я увидел тех парней, я знал, что в глубине души мечтаю выглядеть так же и быть частью любого целого, какое бы они ни представляли. Я выбрал свою сторону. Это значило, что отныне я резко сокращаю круг возможных друзей в школе, но, с другой стороны, и что я легко смогу отличить их от остальных и, быть может, даже рассчитывать на большие понимание и поддержку. Все это очень важно, когда начинаешь изучать себя, отношения, преданность, права и тысячу разных вещей, только-только покинув бережно охраняемый родителями мир детства. Тогда начинаешь строить и осознавать Свою собственную, неповторимую личность, а не ту, что тебе навязали родные, и от которой тебе доселе было просто лень отделаться. И это время отделения от узкого семейного круга, время провозглашения собственной уникальности и индивидуальности захватывает и оживляет; и в эту пору естественно искать общество, которое примет тебя и твои переживания.

В Средней Школе Стокпорта мы с товарищами болтали об обуви, одежде, аксессуарах, украшениях и, конечно, о музыке, обмениваясь информацией и журналами в перерывах между уроками. Я быстро сообразил, что есть на Мерси Скуэр местечко под названием “Тогэри”, новомодный “бутик”, в котором стиляги закупали разную классную одежду. Работала там пара музыкантов из группы под названием The Hol­lies. Моими первыми покупками там стали черная кепка из свиной кожи, тонкий черный трикотажный галстук и прекрасная розовая пуританская юбка. Помимо прочего, посещая “Тогэри” мы узнавали о новинках битнической музыкальной сцены, которая была абсолютной диковинкой в наших краях. Все виды групп выступали в мелких клубах, или еще того лучше, — в здании муниципалитета.

Кое-как с миром новых релизов нас связывала радиостанция “Люксембург” (волна 208), к которой я подключался со своего драгоценного транзисторного приемника “Буш”. Лучшую музыку, конечно же,  включали довольно поздно, так что по ночам я зарывался в одеяла, вслушиваясь в крошечные наушники вроде тех, которые использовали глухие. Это было примитивно, но так здорово!

Но все равно, большей частью того, что крутили, было всякое говно из разряда “улицы жестяных кастрюль” (собирательное название американской коммерческой музыкальной индустрии), всех этих топ-20, состряпанных из полузабытой музыки 50‑х, где кто-то либо заунывно гудел себе под нос, либо играл рок-н-ролл. Здесь я должен признаться, что никогда не любил Элвиса, а также всего того “рока”, который впоследствии пытался нажиться на его успехе. Не было такой музыки, с которой я бы чувствовал связь, которая бы говорила со мной или через меня, как это делали модники с помощью своего стиля и своего внешнего вида. Странная пустота была в том месте, которое теперь занимает музыка. Так что, стараясь хоть как-то ее заполнить, я переслушивал джазовую коллекцию моего папы Рона. По крайней мере я мог восхищаться мастерством музыкантов, их навыками импровизации, а также их свободой и душой. Но все равно я изнемогал от голода, который не берусь описать. Одно лишь я знал точно — беспорядочные и многочисленные откровения, которые я выжимал из литературы и поэзии, не помогали мне обрести чувство голоса внутри себя. Однажды ночью я в очередной раз сидел с включенным радио. Диджей объявил, что сейчас сыграет промо-версию нового сингла ритм-энд-блюз “поп”-группы под названием Rolling Stones, который выйдет в грядущую пятницу. Следующее, что я понял, — что от “Come On!” меня бросило в натуральную дрожь. Я точно узнал зов своего племени. Я купил пластинку в тот же день, когда она вышла, и снова и снова прокручивал ее. Затем я переворачивал ее на би-сайд и ставил “I Want to Be Loved”. В те времена, если поднять тонарм и больше ничего не трогать, проигрыватель мог бесконечно крутить одну и ту же песню. Великолепно. Я прямо чувствовал, будто вышел из тюремного заточения и притом прекрасно понимал, что это случилось не только потому, что песня была хорошая, — а если честно, то она в общем-то и не была, — но и потому что это было нечто радикально новое. Но по-настоящему свободным я стал только благодаря Брайану Джонсу. Еще одно видение, которое навеки застыло в моей душе мечтой, смешанной с каким-то смутным намерением, и больше никогда меня не покидало.

Бывает так, что процесс изучения мира становится полностью интуитивным; тогда разные значимые открытия сами вливаются в нашу личность, в наше чувство самости и могут храниться там годами, пока мы не поймем их сознательно, пока не сможем их сформулировать или описать. И наши грёзы, наши фантазии служат важными рычагами в деле эволюции нашей личной мудрости. Если без колебаний, без всевозможных фильтров и блоков станем мы абсолютно честны с самими Собой, то в мечтах мы встретимся с визуальными метафорами того, что действительно страстно жаждет вырваться наружу. Счастье — это когда снаружи то же, что и внутри. Именно по этой причине я всегда, с тех ранних лет, о которых здесь зашла речь, очень трепетно относился к своим фантазиям. В каком-то смысле вся моя жизнь была кропотливым созданием, а вслед за созданием — воплощением моего воображаемого Я в материальном мире. Шаг за шагом двигался я в направлении постепенной замены. Я удалял все, что было заложено во мне помимо моей воли, все ложные роли и стереотипы, пока не смог с уверенностью сказать, что все, что в этом физическом теле можно было бы назвать “мной” (точнее все, что я так называл во внутреннем диалоге с собой) уже наверняка сделано в согласии с моим Я. Слепленное соответственно моему выбору, моему опыту и моим воспоминаниям, сознательно мною дополненное и готовое к действию. И используя этот сугубо индивидуальный язык, на котором я определен и которым описан, я могу стать действительным автором своего собственного, “чистого”, высшего Я.

Все началось с абсолютно сознательного решения использовать всякое данное мне прозрение как иероглиф, как неврологический якорь, который сможет закрепить мое идеализированное Я как внутренне — в целях моего личного развития, – так и внешне — дабы взять уже в свои руки контроль над влиянием, которое мир стремится оказать на мое Я, а также на мои физические возможности как личности. Вероятно, это немного поможет объяснить, почему я остановился на этих двух казалось бы довольно будничных случаях из моей юности. Последующие события навеки прояснили мне мой путь интуитивной магии, и потому я не без гордости чувствую своим долгом рассказать это и лишний раз поклониться тому, что дало моему Я столь важную ясность.

С тех пор, как я купил “Come On” и заслушал его уже почти ad nau­se­um, превратив песню в какое-то уже не вполне разборчивое заклинание, я еще и прочел, наверное, все, что вообще только мог найти касательно Rolling Stones. Радио Люксембург еще издавало цветной фэнзин под названием Fab­u­lous 208, который специализировался на красочных фото набирающих обороты поп-групп. Я уговорил родителей подписаться на него и методично вырезал все изображения с роллингами, а потом вклеивал их в свой первый магический дневник (хотя тогда еще не считал его таковым). Я стал таким же яростным фанатом Rolling Stones, каким был в отношении Манчестер Сити. The Beat­lеs считались педиками, которых одобряли родители, бабушки с дедушками и даже учителя. Они были прилизаны и аккуратны, милы и смазливы, композиторы поп-музыки, в которой не было блюзовой души, не было предвосхищения восстания и которую с ужасающими темпами принимало и тиражировало общество. И мы, зеленые битники, полюбившие роллингов, хотели избавиться от навязчивых Битлз как от символических любимчиков общества и деспотической классовой системы, которую инстинкты наши заведомо объявили кровным врагом.

Постепенно среди своих вырезок с Роллинг Стоунс я стал визуально выделять анархическую икону в лице Брайана Джонса. Нахальный, со скользкой ухмылкой, он носил женскую прическу и одежду, будто в спешке свинченную у подружки после бурной ночи ради этой фотоссесии. Он был самым андрогинным мужчиной из всех, что я тогда видел за свою относительно затворническую жизнь. Может, мирское мое познание и было наивным, но инстинкты мои явно зиждились на роскоши далекой памяти, содержащей немало толков и ответов. Бесспорно, я находил эту андрогинность чем-то очень значительным и очень интригующим. Я всегда чувствовал себя совершенно потерянным в общественных концепциях гендера, биологических ролей и стереотипов. Метафорические архетипы были более вдохновляющими, более естественными и более значимыми для моих идей и метафизических концепций, какими бы они тогда ни были. Слава богу, мне посчастливилось в раннем возрасте осознать, что эти устои были неправдой, и/или чем-то нам навязанным, и что функции их заключаются в том, чтобы укрепить статус-кво, передаваемое из поколения в поколение, ведь вся общественная культура строится на одних и тех же ожиданиях, ритуалах и поведении.

С тех пор, предупрежденный и вооруженный радио Люксембург, я покупал все роллинговские синглы в этих их обложках в оранжево-белую полоску и с темно-синим значком лейбла Dec­ca прямо в день их выхода. Они сохранились у меня до сих пор, разве что пластинка “Get Off My Cloud” попортилась и больше не работает. Они были разрывающимся в моем теле и моем сознании саундтреком к воображению и сексуальности, они наполняли каждую клетку грезами и фантазиями, которые хоть и не были материальны, но складывались в целый список сценариев, которые стоит обыграть, и личностей, которыми стоит стать; которых я до сих пор постепенно вычеркиваю, обретенных, и заменяю новыми. Оборачиваясь назад, я утверждаю, что каждый должен осознавать, насколько важны эти мечты, обращающиеся в самых что ни на есть жиаых существ, для нашего будущего, для нашей эмоциональной полноценности и нашего понимания своего личного предела возможного счастья. Вместо этого большинство из нас свято верит, что эти славные видения юности, которые порождают нечто уникальное, радостное и яркое, оказывают прочное влияние на наш собственный мир, меняют наше Я и окружающий мир к лучшему… что эти прекрасные и питательные видения необходимо изничтожить во славу повсеместной импотенции и стыда, которые будут прижимать нас, пока мы не станем смотреть на былое свободомыслие как на безответственный “подростковый идеализм” или же вовсе не сдадим его в более ловкие и беспристрастные руки какого-нибудь Дэмьена Хёрста и иже с ним. Все это — под давлением семьи, общества, политиков, религии и прочих извечных сторонников безысходности. Свобода нашего безумного воображения падает замертво, скованная и заткнутая т.н. “взрослением”. Все же я знал, что этому давлению нельзя поддаваться. Я знал, что должен цепляться за свои мечты и оберегать их как драгоценные украшения. Знал, что они были и всегда будут лучшей пищей для моей души. Встретив на своем пути немало существ, прекрасных и полных чудес, я понял, что способность к творчеству и проявление сострадательного воображения – это то, что отличает нас как живых созданий, то, что говорит о наших поисках единства с чистотой сознания.

Но внезапно жизнь покусилась на мою скромную и счастливую мечтательность. Моей семье пришлось переехать на север в Солихалл, что в районе Мидлендс. И вместо того, чтобы быть незамедлительно принятым в ряды местных ребят, ведь я все же не отставал от моды да и вообще, вышло, что я оказался попросту брошен на произвол судьбы. Все, что было само собой разумеющимся в моей жизни, неожиданно исчезло. И то, как я выглядел, говорил, ходил, думал и чувствовал вполне буквально было под угрозой. Я рассказываю все это лишь потому что это во многом объясняет мой возросший интерес к жизни внутренней и то, с каким трепетом стал я относится к самолично выстраиваемым течениям символогии. Когда окружающий мир каждый день физически и духовно жесток к тебе, и одновременно и сверстники, и те авторитетные личности, которые вроде бы должны защищать тебя от унижений и издевательств, подводят твои надежды, единственный выход – это эскапизм. В двух словах: Брайан Джонс пришел, чтобы провозгласить отказ от всего, что причиняет боль, отказ от “нормальности” и общественных ожиданий. Я рос с отвращением к стереотипам мужского поведения, которые неминуемо связывали мужественность с жестокостью и насилием, с тугодумством, с максимально антитворческой природой, отрицанием чувств и откровенно животными, примитивными взглядами на сексуальность и любовь. Но несмотря на все мои страдания, искусство, музыка, поэзия и романтическая любовь — это идеалы, которые стоят любой жертвы.

Битлз уже немножко продвинулись, узнали даже вроде, что такое наркотики, но Роллинг Стоунз все равно оставались моими фаворитами. Брайан Джонс носился по Лондону в гротескно женственной одежде, и мы стояли на пороге эры нео-денди и психоделии. Однажды мой отец, Рон Мегсон, предложил мне сходить на запись Thank Your Lucky Stars с Брайаном Мэттьюсом. Это была передача о поп-музыке, которая шла по АВС вечером по субботам. Каждую неделю на нее приходило около шести исполнителей, они кривлялись немного под свои хиты и уходили. Приглашали обычно авторов новых синглов – с уверенностью никогда нельзя было сказать, кто будет в следующей программе. Вообще идея посмотреть на настоящие поп-группы “вживую” в первый раз была очень заманчивой. Бизнес моего отца был как-то связан с телевидением, так что у меня был доступ не только в зрительский зал, но и VIP-пропуск за кулисы. Мне было совершенно все равно, кто там будет, я, кажется, был готов даже вынести Fred­die and the Dream­ers, если б пришлось! Ауч!

Вообще, передачу записывали в воскресенье за неделю до трансляции. Итак, в воскресенье, 21-ого марта 1966-ого года в районе четырех часов пополудни я отправился в АВС ТВ Альфа Студиос, Актон, Бирмингем. До записи, которая начиналась в шесть, у меня в запасе  было два часа, так что я болтался по бэкстейджу. Я шел вдоль большой  серой занавески, укрывающей леса под прожекторами, глядел себе под ноги, стараясь не задеть какой-нибудь провод, как вдруг конкретно в кого-то врезался! Мы оба извинились, а когда я поднял голову, то увидел, что передо мной стоит Мик Джаггер! В одной руке он держал банку колы и был в целом меньших размеров, чем я представлял. Я не знал, что сказать, так что как поступил бы любой другой в этой ситуации, я попросил автограф. Все, что у меня было – это билет формата открытки, так что он подписал его мне. Я рассказал ему, что Роллинг Стоунз — моя любимая группа и как сильно они меня вдохновляли, особенно во времена депрессии. Он спросил, не хотел бы я взглянуть на других членов группы, которая приехала сюда целиком, чтобы представить новый сингл. Я не очень внятно согласился, сказал, мол да, было бы классно, и пошел за Джаггером, который указывал путь.

Внезапно, как мне показалось, мы очутились в кафетерии, где за обеденным столиком потягивали колу и кофе другие члены группы — так, будто это было совершенно в порядке вещей. В состоянии полуобморока я осознавал, что сижу с роллингами за одним столиком, а больше никого и нет, так что даже некого позвать на помощь. Я просидел с ними около получаса, задавал различные вопросы об их музыке и чувствовал себя полным идиотом. Все они очень хорошо ко мне отнеслись, хотя я и понимал степень своей ужасной неуклюжести.

Билл Уаймен, Чарли Уоттс, Мик Джаггер и Брайан Джонс — все расписались на моем билете! Кит по каким-то своим соображениям отказался, но мне не хотелось досаждать ему расспросами. Я и без того чувствовал, что мне страшно повезло. Сейчас все это странно и сюрреалистично в моей памяти.  Все будто в замедленной съемке, какими остаются многие мгновения счастья, а также травмы. Но что я помню очень, очень хорошо — это то, как выглядел Брайан Джонс и то, как он смотрел на меня. Он был будто полупрозрачным, не до конца материальным, как если бы его застали врасплох, когда он не достаточно сосредоточился на настоящем, чтобы твоя рука не могла пройти прямо сквозь него. Будто частицы, кторые должны были бы облачить его в материю и поддерживать физическое тело под названием Брайан Джонс слишком увлеклись своим танцем и плохо поддерживали его человеческую форму. Он больше походил на видение, чем на человека. Не мужчина и не женщина. Я был готов к тому, что начну видеть сквозь него, что он внезапно исправится, что окажется лишь отражением в далеком зеркале. Это было странно и немного волнительно. Раз или два я чувствовал, что он уставился прямо на меня, и когда я ловил его взгляд, было чувство, будто он просит меня не говорить, что я увидел, будто сообщает, что он знает, что я вижу. Я вспоминаю свои тогдашние переживания и понимаю, что среди них было и чувство паники, чувство погружения во власти неподконтрольных сил. Я очень трепетно держусь за это и не допускаю, что мог придумать это с прошествием лет. Я думаю, что так все и было, ведь помню же я, как это было натурально, и как шатко чувствовал я себя потом.

Пока я сидел там, Кит попросил кого-то передать ему сахар. Каждое движение, которое он делал, было замедлено и отчетливо, будто он был актером немого кино или дзен-танцором, и это придавало всему даже еще более невероятный окрас. Пока я сидел там в прострации и слушал, я твердо решил, что я найду и для себя какой-нибудь способ стать таким экзотическим музыкальным существом и жить, отдаваясь лишь новым безграничным возможностям. Я пообещал это Себе, тогда и там я сказал это все еще развивающейся в моей голове личности и запер свое намерение во всей его чистоте внутри себя, запечатав его иероглифом по имени Брайан Джонс, который был олицетворением моей мечты. Почему Брайан Джонс? Почему не другие? Интуиция подсказывала мне, что это он стоял у истоков, что он был беспечным искателем, вводившим и изучавшим новые инструменты, новые аранжировки, а вместе с тем, я полагал, и новые черты прямо внутри себя, с помощью которых можно преступить всякое табу. Было ли это верно или нет, но я видел Брайана Джонса бесстрашным романтиком, душой группы. Он был первым Пандрогином, появившимся в моей внутренней космологии.

Через некоторое время кто-то пришел и позвал роллингов готовиться к выступлению. Уходя, Брайан Джонс перекинулся парой слов с менеджером и попросил его, чтобы мне сменили место. Закон гласил, что на попадающие в камеру места, расположенные прямо за выступающей группой, допускались только девочки-тинейджеры, которые могли гарантировать, что будут визжать что есть мочи и сразу же по первому сигналу конвульсивно забьются в истерике. Так как-то все выглядело поживее. Сегодня же, благодаря Брайану и группе, меня усадили в самый центр первого ряда, прямо возле Чарли Уоттса. Сногсшибательный вид из окна. Я бы и представить себе лучшего исхода не мог, даже если бы знал, что они приедут выступать. Следующее, что я понял, — что сижу возле барабанной установки и смотрю на выступление. Дэйв Берри распрямляет волосы, стоя за кулисой (да-да, той самой большой серой занавеской), Сьюзан Маугэн поет какую-то паршивую песенку; помню, что Бобби Ви исполнил “Rub­ber Ball”, за ним вышли “The Measles”, новые звезды из Манчестера. Вроде они пели “Bye Bye Birdie”, хотя я не уверен, и у них были классные аккуратные трехпуговичные пиджаки, но вот на лицах красовались жуткие пятна краснухи (measles это и значит)! Но они мне понравились — хороший, тяжелый британский ритм-энд-блюз.
А потом — Роллинг Стоунз. На расстоянии вытянутой руки. Я до сих пор не мог до конца поверить, что был так близко потому что они так сами решили. И это очень много значило для меня, не просто потому что я от них фанател, но и по другим тайным причинам. Впервые с тех пор, как я два года назад покинул Манчестер, я почувствовал, что меня приняла какая-то общественная группа, я даже чувствовал себя особенным, да и Само-оценка моя немного улучшилась. Я чувствовал, что мои неискушенные идеи и ценности вкупе с отрицанием столь многих составляющих общественного статус-кво и норм поведения наконец-то получили одобрение. У меня не съехала крыша, и мне не суждено было всю жизнь провести в одиночестве за то, что я был “другим”. Существовали люди искусства, к которым, быть может, и я когда-нибудь буду относиться.

Невозможно передать, как важно было почувствовать себя хорошо на фоне рутины Школы Солихалл, где я всегда был жертвой, где был объявлен забитым идиотом, нелюдем. После того как меня забросили в непрекращающийся поток жестокости и грубости, несущий меня по совершенно незнакомому городу без друзей, которые мыслили бы так же, эти события стали моим спасательным кругом, моим собственным мгновением избавления. У меня было что-то, как бы глупо и наивно это ни звучало для других, что дало мне надежду и направление. Спасибо, Брайан.

Ах да, играли “Nine­teenth Ner­vous Break­down”; бисайд этого сингла, “As Tears Go By” Psy­chic TV впоследствии почтили кавер-версией. Я люблю “Tears” несмотря на ее романтическую простоту, ведь ее записала Марианна Фейтфулл, которя наряду с Твигги была для меня иконой женcкой красоты. Твигги — за ее пандрогинность, Марианна — за ту бунтарскую энергию, которую она несла с собой: что называется, красота с яйцами. Воспоминания можно кристаллизировать и записать в виде различных объектов, в числе которых, конечно, песни, стихи и картины. Один такой “медиум” может удержать в себе событие, но каждое воспоминание – это голограмма, полная невидимых связей, ссылок и отражений, которые формируют целый комплекс и которые бесконечны, как само киберпространство. Слушая “As Tears Go By”, я могу мгновенно восстановить большие периоды моей творческой и эмоциональной жизни. Я вспоминаю людей, места, события. Но отчетливее всего перед моим взором проступает тот мимолетный, и вместе с тем божественный фантом, который, как я верил, был Мной. Я осознал, что все мы являемся сигналами хрупкости нашего бытия, что все мы полупрозрачны, как был тогда Брайан Джонс. И это обретение своей самости длиною в жизнь может обернуться процессом, который освободит нас от предрассудков, и мы сможем сделать вещи, которые нам приказывают описывать, а следовательно — ограничивать, нашим собственным, неподдающимся контролю цветением.

Вдали от порогов сознательной реальности и “нормы” есть место, где сходятся все мечты. Я верю, что это — измерение, которое существует вне времени и пространства.

Тогда я дал себе тайную клятву, что когда-нибудь еще отдам должное этому невероятно важному вкладу Брайана Джонса в мою все усугубляющуюся решимость стать единственным творцом своей собственной истории и личности, в мою веру в магическую природу творчества. Я знал, что когда наступит время, я смогу поблагодарить его за этот подарок.

Когда в 1969 Брайана Джонса нашли убитым в его бассейне в Кочфорд Фарм (место рождения Винни Пуха), я ел кислоту, дробил свои взгляды, расставался с настоящим именем и всей эмоциональной археологией, с ним связанной. Мои музыкальные увлечения в основном кружили вокруг The Vel­vet Under­ground. Мои письменные труды потихоньку публиковались в различных “андерграундных” изданиях. Я был в Лондоне, приглашенный поучаствовать в перфомансе кинетического искусства вместе с Explod­ing Galaxy, так что я решил сходить на бесплатный концерт Роллинг Стоунз в Гайд Парк. Признаться честно, я испытывал жуткое отвращение к тому, что они позволяли себе продолжать работать под именем, которое дал им Брайан Джонс и вообще пользовались его наследием, даже не думая сгорать от бесконечного стыда. Но тем не менее мне было по пути, да и выступление все-таки было бесплатным.

Не позволяйте документальным фильмам о том дне и манипуляциям музыкальной истории, перевернувшим с ног на голову кощунственное потребление плодов его работы, обмануть вас — роллинги выступили отвратительно! Говоря о трагедии всегда непросто выдержать свои лучшие начинания, не перегнув палки, но Мик Джаггер вместе с группой под прикрытием дня памяти Брайана Джонса позволили себе выступить ужасно, разом перечеркивая все свои старые заслуги. Лично я помню, что там собралось порядка пятисот тысяч человек, и тем, кто как и я находился в задах толпы, в начале выступления абсолютно невозможно было хоть как-то пробраться к сцене. Мик Джаггер выглядел крошечной куклой, скачущей на месте в каком-то нелепом белом платье. Когда они отыграли около половины программы, я уже мог свободно пройти прямо к сцене и начал болтать с Ангелами Ада, знакомыми мне по сквотам Дрюри Лэйн. Преданные фанаты уже плелись домой, жутко расстроенные такими тусклыми поминками смерти, воспринятой тысячами как смерть члена семьи. Мое желание найти форму, в которой я смогу отблагодарить Брайана Джонса за символическое и действительное влияние, которым он одарил меня, в тот день обратилось в твердую решимость. С ужасом слушал я совершенно невежественно декларируемые со сцены романтические стихи, и когда тучи белых бабочек, придержанных к случаю в дешевых картонных коробках, выпущенные, стали падать замертво на сцену, землю и зрителей, я содрогнулся. Я отлично знал, что бабочки были символом посмертного освобождения души у египтян, и размышлял о том, как эти трагически ошибочные расчеты отобразатся на последующей судьбе тех, кто лично в них провинился.

Время шло, я продолжал искать способы внедрить в свое творчество, а позже — в музыку мои теории и идеи касательно пандрогинности. Я собирал связанные с Брайаном Джонсом и его историей книги и вырезки из прессы. Я внедрял магическое видение Вселенной в свою творческую жизнь, я изучил Гермафродита как воплощение идеала, желанного единства, облеченного в абсолютно сознательное алхимическое целое. Эту положительную андрогинность я называю Пандрогинностью, это символ объединения противоположностей, конец двоичным шаблонам природы и исцеление разоренного Эдема в процессе возвращения к девственной чистоте неделимости.  Первые существа, созданные по образу и подобию “Его” были гермафродитами, и это описывали многие картины до тех пор, пока Священная Римская Империя не попыталась изничтожить все следы этой мифологической версии посредством цензуры и повсеместного уничтожения, а в ходе своего холокоста заменить естественность, баланс и сострадательность матриархата материалистичным и неминуемо жестоким патриархатом. Неодинаковость порождает разногласия, разногласия порождают войну. Выходит, что построенная на идеях подобия и единства культура гермафродита становится политической позицией, угрожающей прочно окопавшимся в истории мужским системам общественного порядка. Принятие двойственности порабощает людское сознание.

Хоть и с того бессмысленного убийства прошло уже немало лет, Брайан Джонс продолжает лично для меня оставаться настоящим символом преодоления земного, объединения противоположностей и последующей трансмутации в гений сбалансированного существа. Я стал еще более тверд, когда узнал, что исходное значение слова “Пан” — это утопление; да и “паника” может трактоваться как беспричинный страх, ведущий к чрезмерно экстравагантному поведению.

Десятый трек второго диска God­star: Thee Direc­tor’s Cut – это впервые изданная запись. На ней я беру интервью у Брайона Гайсина в его парижской квартире и в частности спрашиваю про его совместное с Брайаном Джонсом путешествие в Жажуку в 1969-ом, где они собирались записывать местную музыку. Он рассказал мне, как они с Брайаном сидели на пороге одного из небольших местных домиков. Один из Мастеров-Музыкантов (в смысле член The Mas­ter Musi­cians of Jajou­ka) прошел мимо, за ним на веревке плелся белый козел. Брайан Джонс смертельно побледнел и выдохнул: “Это я!” Жутко было, когда музыканты объяснили, что козла уводили, чтобы принести в жертву , приготовить и вечером зажарить. В числе многочисленных историй, связанных с родом Мастеров, есть легенда, гласящая, будто свыше трех тысяч лет назад Великий Бог Пан вышел из пещеры, что находится в горах возле деревни, и обучил первого Мастера, чье имя было Аттар, своей тайной магической музыке. Музыка эта устной традицией передавается в роду из поколения в поколение и по сей день. Она предназначена, чтобы исцелять безумие и задабривать Джинов (потенциально опасных духов природы). Силами молитв или же покорная особому предначертанию, жизнь моя была отмечена чем-то вроде постоянного множащегося числа ссылок, отражений и феноменаьных связей, которые могут и поспорить с устаревшим языком совпадений. Происходящее в очередной раз говорило о том, что правдой была моя особая связь с Брайаном Джонсом, которая появилась в тот день, когда я купил “Come On”.  Впервые это подтвердилось, когда я его встретил; затем, когда стали появляться в моей жизни персонажи, связанные с ним. Я не говорил об этом, но когда я шел в Гайд Парк, я врезался в великолепного хиппи, и лишь собрался повернуться, чтобы извиниться (опять!), как увидел, что это был Донован, женившийся на главной любви Брайана, Линде  (но вроде же мать Джулиана звали Пэт Эндрюс?), матери его сына Джулиана. Позже, через Уильяма С. Берроуза я познакомился с Брайоном Гайсином, который познакомил Брайана с Жажукой, а меня — с юным Бачиром Аттаром, прямым потомком того первого музыканта, встретившегося с Паном. Уж так я устроен, что в цепочках подобных событий мне видится некое одобрение моих действий, избранного мной пути и моих эксперементов с логикой культуры. Они придают магический окрас происходящему. Тот, кто раз дал сколь угодно личное обещание бесплотным духам, снующим вокруг, берет на себя огромную ответственность за материализацию каждого произнесенного им слова. Ведь это зов.

В 1985-ом Psy­chic TV выступали в небезызвестном клубе “Асьенда” в Манчестере. Вроде это было в районе февраля, я точно не помню, но по крайней мере будь это так, в этом был бы смысл, ведь день рождения Брайана был двадцать восьмого числа (у меня двадцать второго, так что мне нетрудно запомнить). Я читал книжку про Брайана Джонса и тосковал, что она, как и сотни других сводилась, к небывалому заключению, — Брайана Джонса убили! – обходя стороной его непомерный вклад в популяризацию ритм-энд-блюза, а также участие в создании такой влиятельной группы, как Роллинг Стоунз.

Вместе с этим я размышлял о знаменитостях, о том, как Энди Уорхолл сделал из славы новое искусство, повышая тем самым ее культурную ценность; он оставил “стар” лишь этапом, за которым следовал новый, обозначенный новым же словом – “суперстар”. Мы все знаем, какой впечатляющей и успешной оказалась его идея, ведь слово настолько вошло в обиход, что нам уже стоит поднапрячься, чтобы поверить, что оно было сознательно создано, а не просто существовало всегда. Это — ранний пример того, что я называю “культурным программированием”. Чем больше я думал о том, как Уорхолл обыграл лингвистическую часть вопроса, тем сильнее я убеждался, что пришла пора для новой ступени на пути к звездам. Нужно было слово, которое опишет знаменитость, чья слава, экспонентально возрастая, пережила ее саму, пока не превратилась в сплетение мифов и легенд, уводящих достижения почившего подальше от всякого намека на материальное их подтверждение. Такие медиа-фигуры часто умирают трагически молодыми. Размышляя о древних цивилизациях и их антропоморфных божествах, наделенных всеми человеческими достоинствами и недостатками (в контексте жизни Брайана Джонса особый упор я делал на Гермеса и Афродиту, чьим отпрыском и был гермафродит), я ввел новое слово — “годстар”. Звезда, суперзвезда, божественная звезда. Все предельно ясно. Сила всякого нового слова рассеивается и уменьшается за счет постоянного злоупотребления им и чрезмерной фамильярности, сопутствующей этому злоупотреблению; наше  потребительское общество любое даже и самое хорошее слово оставляет доживать свой век в бессилии, так что здесь необходимы еще более новое и более животворящее слово… так вот же оно, гладкое, остроумное и точное, в полной боевой готовности. Годстар!

Вдруг в ходе выступления мой штатский музыкальный гений Алекс Фергюссон дал несколько удивительно мощных аккордов, и что-то щелкнуло в моей нервной системе, и в следующий момент я уже понял, что без каких-либо обсуждений и репетиций, полностью импровизируя,  пою поп-песню про Брайана Джонса. Я отлично помню, как в прострации, сходной с внетелесным опытом, размышлял: “Вау! Да это же готовая поп-песня, в ней уже есть и припевы, и куплеты. Как странно. Откуда это? Ха. По-моему, мне нравится. Чудно”. Остаток концерта прошел как в тумане. Помню лишь, что акустика была отвратительная, и в целом группа было разочарована выступлением. Когда мы отдыхали в гримерке, один за одним люди спрашивали “Что это сегодня была за новая песня, Джен?” Наш тогдашний “менеджер”, Терри МакКлеллан, заметил: “Эта песня могля бы стать классной поп-пластинкой — что это, Джен?”

“Годстар”, отвечал я, не зная, что еще сказать. “Она просто родилась прямо там, на сцене. Я был удивлен не меньше вашего. Но все равно, это все неважно, ведь я вообще не помню, что пел, кроме “годстар” в припеве”.

Алекс Фергюссон сказал, что, наверное, смог бы повторить то, что сыграл. И к нам пришло озарение. Чтобы решить задачу, надо искать самый простой способ. Записал ли хоть кто-нибудь наше выступление? Пошла бы даже самая распоследняя любительская запись. Зацепка, с помощью которой мы восстановили бы песню и вообще поняли, стоит ли игра свеч.

К счастью для всех нас, кассетная запись все же нашлась. Она трещала и в целом была так себе, но тем не менее отлично нам послужила, и ее оказалось вполне достаточно. Алекс вспомнил аккорды и структуру песни; я разобрал какие-то слова, а дальше уже все вышло само собой. Классический трехминутный поп-сингл в духе шестидесятых. Какой славный подарок приподнесла нам наша вера в импровизацию, наша открытость в порыве мгновения.

Вскоре я понял, что это и был “объект”, который я должен был магически посвятить Брайану Джонсу за его влияние на мою метафизическую жизнь: ему, непознанному мистическому созданию, прославившему величие истинного Пандрогина.

Вот за что Терри действительно стоит отблагодарить, так это за студийное время в замечательной аналоговой студии под крылом DJM Records на улице Холборн. Уйма классических пластинок была записана именно здесь, однако, это совершенно никому не помешало ее снести, чтобы воссоздать в более современной цифровой ипостаси.

“Годстар” быстро разрослось из нового слова в сингл, и более того, я уже собирался писать сценарий к полнометражному фильму с аналогичным названием, в котором Брайан Джонс был бы главным действующим лицом. Но это бы не было в полной мере документальным фильмом — скорее, исследованием того, почему Брайан Джонс стал лично для меня и, верится мне, – для многих других, голографической метафорой, раскрывающей тему Пандрогинности в западной культуры, исследованием гибельной судьбы прирожденного шамана, которому суждено было появиться в обществе, считающем мистиков, творческих целителей, деятелей искусства и провидцев своими кровными врагами. Вместо того, чтобы подготовить немногих “избранных” ушедшими поколениями наставников к тому, чтобы они смогли грамотно распоряжаться своим даром на благо своего же народа, как это делают шаманы древних и непростых поверий, основанных на балансе с природой и в рамках ее, их отрицают, от них отворачиваются и их оставляют изгоями. Тех, кто готов просветить нас и исцелить наши разногласия посредством музыки и искусства, прижимают, поносят и атакуют, на них набрасываются с обвинениями в безнравственности и злых намерениях, чтобы не дать им привлечь к себе положительное внимание, которое могло бы научить новое поколение перестать отрицать самих себя. К сожалению, шестидесятые проложили свою тропу через трупы трагически убитых лидеров и пророков, пришедших к нам с самыми добрыми намерениями.

Так я хотел использовать Брайана Джонса в качестве символа, который укажет на те разрушительные процессы, поспособствовавшие гомогенизации и отовариванию свободомыслия и бунта. Непростой и гениальный. Брошеный и убитый, он не смог уберечь мечты свои от давления несовершенства этого мира, неизбежной преградой встающего на пути к бесконечной радости и неиссякаемой чистоте всяких намерений. Вместе с тем, хотелось показать его и как нео-модного гермафродита, пионера в исследовании неведомых ранее культур. Хотелось использовать мировую музыку как ритуал, а его жизнь — как сюрреалистичную аллегорию, блистательную, как нарисованная улыбка.

В студии я старался следить за каждой мелочью. Мы достали такую же ударную установку с деревянными барабанами, какая была у Чарли Уоттса на ранних фотографиях роллингов. Я использовал только аналоговые эффекты, все было записано руками, а на каком-нибудь столе или же в моем кармане неизменно лежала фотография Брайана Джонса. PTV записывали саундтрек к God­star: Thee Movie. Как мы и ожидали, “Годстар” стал неплохим поп-синглом. Алекс Фергюссон превзошел сам себя, играя гитарные соло задом наперед, а Кен Томас, мой супер-инженер и экстраординарный соавтор перевел мои сценарные записи в неслыханные звуковые пейзажи, которые смогли сохранить всю необходимую энергию и таинственность в одной лишь маленькой кассете; будто на дворе снова стояло 69-ый. Его вклад невероятен.

Формально, тогда Psy­chic TV должны были записываться  на CBS Records. Тем не менее, однажды я притащился к ним в офис, чтобы поговорить с Маффом Винвудом о выходе последующего за Dreаms Less Sweet альбома. Он сказал, что мы должны делать более коммерческую музыку и написать какой-нибудь сингл, который хоть теоретически можно было бы сделать хитом. Я сказал, что мы никогда не пишем музыку под кого-то, но так уж вышло, что у нас был придержан подходящий для таких целей трек. Я включил ему самую первую запись “Годстар”. Он сказал, что CBS никогда больше не будет продавать нашу музыку, если она будет такой же, как эта песня. Я хорошо помню, что сказал ему, что любая обезьяна продаст больше пластинок Psy­chic TV, чем CBS. Он терпеливо разъяснял мне, что надо искать компромисс и писать такую музыку, с которой можно было бы работать. Я ответил ему, что, подписывая контракт с PTV, он арендовал мой мозг и что, очевидно, больше CBS не в состоянии с ним управиться.

Моя вера в успех “Годстар” была настолько велика, что, порвав с СBS, я занял денег у одного доброго банковского менеджера и организовал Tem­ple Records, чтобы издать на нем свой сингл и последующий за ним альбом. Поначалу наши вещи были просто демо-записями. Так сложилась история, что не всем им суждено было быть изданными, ведь денег все равно было в обрез — но на одноименный с названием трек уж всяко хватило. Записи, связанные с саундтреком, в итоге были выпущены на релизе Alle­go­ry and Self, также известном как Thee Star­lit Mire.

При записи “Годстар” я настоял на том, чтобы двадцать третья и двадцать четвертая дорожки остались пустыми. Микрофоны были выключены, все остальные инструменты тоже. Но случилась довольно странная вещь, чему свидетели Кен Томас и все остальные, кто там был. Когда мы стали проигрывать записанное уже в целях подготовки к итоговому сведению с парой моих вокальных партий, Кен заметил какой-то непонятный постукивающий фоновый  шум. Одну за одной мы выключали разные дорожки, пока не дошли до двадцать третьей. Как и ожидалось, когда и она была выключена, все затихло. Но вдруг снова послышался стук. Всего несколько ударов — семь, если быть точным. Это был какой-то деревянный звук, как будто кто-то стучал по прочному столу. Мы были в замешательстве. Кен был уверен, что никакого рационального или научного объяснения тут не найти. Затем у меня появилось какое-то странное предчувствие. Я попросил Кена снова включить запись, но на этот раз только с моим вокалом и двадцать третьей дорожкой. Как я и предполагал, стук был ритмичным и соответствовал определенным словам. Как будто ребенок настукивал мелодию. Выделил этот шум слова ТЫ БЫЛ ТАКИМ ПРЕКРАСНЫМ и ХОТЕЛ БЫ Я БЫТЬ СЕЙЧАС С ТОБОЙ.

Решайте сами, что это было. Я искренне верю, что на процесс записи заглянул дух Брайана Джонса, оставивший такое послание, как бы одобряя то, что мы делали. Это было очень неожиданно, ведь либо интуиция, либо Брайан сказали мне оставить двадцать третью дорожку для него: раньше мы так никогда не делали.

Я переживал, что родители Брайана могли бы счесть сингл плохим или подумать, что мы эксплуатируем имя их сына, так что я связался с ними через их солиситоров. Я послал им готовую запись и объяснил, что мы сделали ее во имя нашей любви и уважения, желая восстановить утраченное равновесие, ведь музыкальная индустрия начинает забывать его вклад в современный рок и его повсеместное наследие. Они сказали, что им нравится наша песня и что они рады, что мы ее выпускаем.

Как никогда мы верили в этот проект, который говорил за Брайана Джонса и был создан вместе с ним, как бы это безумно ни звучало. Когда мы закончили работу над “Годстар”, я выпустил его на своем новом лейбле и пустил его по разным независимым компаниям. Я знал, что во всем этом есть какой-то фактор Х. Будет же и приличное число фанатов Брайана Джонса, которые купят наш сингл лишь потому что он был про него. К моему изумлению, сингл получил немало хороших отзывов, и это был единственный раз, когда в целом пресса осталась довольна детищем Psy­chic TV — даже в самом NME (британский журнал New Musi­cal Express) все остались довольны! “Годстар” стал номером один в топах независимых синглов. И благодаря бесконечной щедрости моего дорогого друга Акико Хада мы даже записали видео, в которое включили нигде не появлявшиеся раньше съемки с Брайаном Джонсом. Я рылся по архивам Pathe News, и маленький библиотекарь нашел несколько завалявшихся катушек, которые никто еще не использовал. Я заплатил за дубликаты и увидел, что там были записи, где Анита Харрис вручает Брайану награду на берегу Темзы и где роллинги с Миком и Китом быстро пересекают аэропорт. Этот кусок мы вставили под фразу “Где же были все твои смеющиеся друзья?”

После шестнадцати недель на первом месте “годстар” еще и добрался до тридцать первой позиции в национальном топе синглов и до двадцать девятой — еще в одном национальном чарте. Тогда Радио Уан обязательно хотя бы несколько раз крутило каждый трек из тридцатки. Мы были в экстазе. Я был уверен, что раз песня так понравилась музыкальным критикам, а клип на нее даже несколько раз транслировался, то она будет подниматься в чартах все выше по мере того, как люди ее услышат. Это была и есть классическая маленькая поп-песенка. К сожалению, однажды раздался таинственный звонок якобы из офиса каких-то заинтересованных лиц (которые были, так сказать, не в восторге от моих плаксивых про-брайанских текстов) и сообщили, что Радио Уан, так уж и быть, нарушит разок свою политику и постарается сделать так, чтобы “Годстар” никто никогда в жизни не услышал, ну или что-то вроде того. Так близко к хиту! — и все, блок, конец. Мне разбили сердце. Я чувствовал себя так, будто бросил самого Брайана Джонса. Но я обещал себе, что продолжу кампанию в поддержку массового принятия его жизни, музыки и времени.

Хотя восход к вершинам для “Годстар” и резко оборвали те, кто гораздо сильнее нас, наш личных успех все равно не прошел незамеченным. RCA Records заметили и несколько других наших треков к предполагаемому фильму, так что вскоре мы уже снимали видео на “Good Vibra­tions” на Венис Бич, Калифорния. Джон Мэйбери был директором, и на этот раз у нас даже был некоторый бюджет. Но к несчастью, в самый первый день съемок нам позвонили из Лондона, сообщив, что от передозировки скончался Троян, любовник Джона. Джон немедленно улетел домой, и мы, погрузившиеся без него в меланхолию, выкручивались сами как могли.

Но дальше — еще хуже. Вернувшись в Лондон, я пошел в офис Rough Trade, чтобы забрать положенную с продаж “Годстар” выручку. На эти деньги мы думали финансировать предварительные расходы для нашего фильма, и может даже отснять на них пару сцен, чтобы получить какую-то поддержку со стороны и самим наконец в полной мере осознать свою полнометражную мечту.

“Мы вам уже заплатили”, сказали мне. “Но как, я же был в Калифорнии!” Выяснилось, что они решили, что Терри МакКлеллан был нашим менеджером, раз он запросил у них чек лично на его имя на полную сумму, что мы заработали, и выплатили ему ее. Tem­ple Records развалился! То, что полагалось Кену Томасу как продюсеру тоже кануло в лету (как я узнал от самого праведно негодующего Кена), и так со всеми. С нашим God­star: Thee Movie нас тоже наебали! Наш приличный бюджет испарился, а Терри МакКлеллан бесследно исчез. С тех пор мы никогда о нем ничего не слышали.

Но и это было не все. Кен Томас чувствовал себя использованным и брошенным после того, как вложил свою душу и сердце в наши песни, и официально отказался от работы с Psy­chic TV. А ведь он был нашим Джорджем Мартином. А затем и Алекс Фергюссон, вконец уставший от подлых махинаций работников звукосаписывающего бизнеса, ушел из группы, которую мы с ним вместе основали. Алекс вытащил меня из забытья, когда я загнивал после распада Throb­bing Gris­tle, повторяя про себя, что никогда больше не буду участвовать ни в одной группе, и уговаривал меня, чтобы я писал вместе с ним песни, пока мы не решили создать Psy­chic TV. Алекс понимал мою одержимость Брайаном Джонсом — ведь это он сам помог мне поплыть в этом направлении. Я был опустошен. Я смертельно тосковал по двум своим неповторимым и вдохновенным товарищам, которые ушли, когда я в них так нуждался, но я понимал, почему они так поступили. Я не мог винить их логику, хоть и верил, что сам я не виноват в случившемся. С годами я стал замкнутым и жалким. Я хотел сдаться, бросить все и уйти, но не мог. Я погряз в долгах и брал на себя ответственность за вещи, с которыми теперь больше некому было разбираться. День за днем я пытался придумать какое-нибудь прагматичное решение. В конце концов я выпустил демо с саундтрека к нашему фильму как Alle­go­ry and Self, понимая, что я все равно люблю эти песни, хотя это они принесли мне столько бед.

Сейчас Psy­chic TV существует как PTV3; пришел Эдвард О’Дауд и предложил мне восстановить группу, используя как опору песни, связанные с “Годстар”, которые и сам он любил. Вместе с Леди Джей мы двинулись в погоне за моими алхимическими мечтами и с еще большим пылом стали исследовать Пандрогинность как девственную метафору через наши арт-эксперименты, а также процесс “Преодоления Пола”, в ходе которого из двух созданий появляется третье — художник и феномен, БРАЙЕР ПИ-ОРРИДЖ. С помощью косметики, пластической хирургии, татуировок, одинаковой одежды и двустороннего взаимного отражения нашего поведения мы объединили все многообразие современной магии в новую систему, где ни одна сторона общего процесса не отделима от другой. Быть может, в итоге этот многогранный синтез позволит нам спрыгнуть с моста познанного, ведь он простирается в будущее, где незнание — это преимущество.

И, наконец, “Годстар” был издан двойным CD под названием God­star: Thee Direc­tor’s Cut как свидетельство моей решимости придерживаться обещания почтить значение и влияние Брайана Джонса, которое я дал себе, сразу, как появится возможность сделать это. И хотя прошло уже немало лет с тех пор, как я впервые обратился к “Годстар” и принял решение выпустить метафорический и метафизический фильм с таким же названием, я не сдался и не забыл об этом. God­star: Thee Movie ждет своего часа. Спасибо.

Дженезис Брайер Пи-Орридж, Нью-Йорк, 2004

Перевод – Eter­nal­ly Young