Revolutions per minute

    Вспомним утверждение Лакана: бессознательное структурировано как язык. А что у нас там говорил команданте де Соссюр о языке? Вот то-то и оно, вот то-то и сверх‑я. Принцип навязчивого повторения запускается фатальным несоответствием означающего и означаемого. Фактически, есть только поток плывущих означающих, этих бесконечных поправок к срывающимся попыткам уловить истину человека. Истина человека – это Благо. Благо это неведомый, и поэтому фантазмический суперприз, призванный раз и навсегда удовлетворить принцип удовольствия. Этот НЁХ никто никогда не видел и не достигал, но он постоянно замещается псевдоответами – всякими метафорами и метонимиями. В этом и суть человеческого водевиля. All that jazz. Это и есть Wieder­hol­ungszwang доктора Фрейда – принцип навязчивого повторения, или, как его переводит Лакан, принцип настойчивого, упорного повторения.

Символическое – это страж порога и сам порог. Куда ведут эти врата? Нам говорят, что к благу, всеобщему и окончательному. Символическое устроено как взаимосвязанная система последних обещаний. Это морковка на удочке, которую держит наездник перед ослом, заставляя глупое животное бежать вперёд. Но за порогом открывается новый коридор, ведущий к новым вратам, на этот раз наверняка последним-препоследним. Вот так и устроено внутреннее время Символического – становление. Но нас ведь интересует не становление само по себе, а повторение.

Так чем же запускается механизм повторения? Не только несоответствием означающего и означаемого, но, прежде всего, так называемым привилегированным Означающим, или, по-другому, Именем Отца, или совсем по-другому, Фаллосом. Что это такое? Привилегированное Означающее, по Лакану, это и есть «последний» ответ на вопрос о Другом. Означающие плывут не равномерно, а дискретно, скачками, по принципу метафоры смещаясь от стоянки к стоянке. Но каждая такая стоянка есть метонимия-синекдоха – замещение частью неведомого целого. Часть претендует на роль целого – недостижимой цели, поэтому часть становится привилегированной.

Легко заметить, что привилегированное Означающее связано с принципом власти. Фаллос это скипетр власти – столп и утверждение истины, спущенной сверху сувереном. Полисемия русского слова «спустить», с его табуировано-сексуальным значением, как нельзя более точно описывает суть дела. Отец извергает семенные логосы, оплодотворяя и оформляя бессознательную материю. Имя Отца – властный смысл, закрепляющий текучую реальность царской печатью-тюпосом. Но это ненадолго. У отца подрастает сын, который символически свергнет родителя в перипетии эдиповой стадии. Сын унаследует титулованное Имя Отца и сам станет царём. Эдип сдуру убивает Лая, Зевс осознанно свергает Кроноса. Так в повторении прерывисто длит себя человеческая история. Человеческая психика революционна.

«Счастье найдено нами», – говорят последние люди, и моргают.
       Ф.Ницше, «Так говорил Заратустра».

Что находится по ту сторону принципа удовольствия? Те, кто «давно в философском бизнесе» способны почувствовать в этом вопрошании обертона основного вопроса философии – «почему есть всё, а не наоборот – ничто?». Серьёзность этого вопроса заставляла великие умы отказаться от попыток прямолинейного ответа на него и толкала их двигаться в своём мышлении окольными путями музыкального контрапункта. Попробую и я разглядеть свет танцующий звезды. Буду плясать фрагментарными очерками о Повторении в надежде на ваше полифоническое сознание, товарищи. Надеюсь, в нас есть ещё хаос для этого.

Повторение – мать единственно верного учения. Но чтобы понять Повторение, необходимо обойти апорию – необходимое место – и рассмотреть очами ума его с разных противоречивых сторон. Претворить этот оксюморон в жизнь мне и поможет полифония. И пусть вас не обманывает категоричность моих суждений, это всего лишь музыкальные темы целого. Доиграть его до конца, пока мы в истории, невозможно. Итак, поговорим о ре-волюции.

По ту сторону принципа удовольствия находится сама смерть. Но смерть это фантазм в воображении людей. Живое существо, покуда оно живо, со смертью не встречается. «Смерть» это имя для неименуемого. Это энигма, загадка как таковая. И разгадка её отменит саму жизнь, маленькую жизнь последнего человека. На весах символического обмена смерть стоит всей жизни. Смерть – абсолютная ценность, равновеликая жизни. А раз так, то неведомая смерть это пустой контейнер для наших напряженных фантазий о ней. Смерть – это агальма!

Влечение к фантазмической смерти – принцип, запускающий то, что Жак Лакан называл прибавочным наслаждением, по аналогии с прибавочной стоимостью Маркса. Но в экономическом строе психики (термин «экономический» применил к душе человеческой сам Фрейд) господствует принцип удовольствия. И он не знает исключений и потусторонних сторон. Мы, люди, стремимся к абсолютному благу. Но ауто агафон неведом, и что самое смешное – неведомо, есть ли оно вообще, это абсолютное благо. Но последние люди не утруждают себя сомнениями в авторитетах, они моргают и влекутся к Благу.

Людей бессознательно влечёт к смерти. Что их влечёт к небытию? Влечение к благу, как счастью. Эрос! Благо как таковое – это смерть. Непостижимая смерть и есть суперприз в экономической гонке. Смерть – собственность мифических Господ и мечта мелких буржуа – Рабов жизни.

Конечность человека в бесконечном мире – такова специфически человеческая реальность. Это реальность острого желания человека быть отдельным от пут причин и следствий, налагаемым физическим существованием. Но живое существо, ставшее полностью отдельным, свободным от породившей его стихии жизни и существования, есть существо мёртвое. Абсолютная свобода для человека есть его биологическая смерть. Абсолютная свобода, как писал Гегель в «Феноменологии духа», это «фурия исчезновения». Но если не впадать в религиозную метафизику удвоения бытия, то мы с необходимостью придём к тупику: «свободный» труп очевидным образом несвободен.

Этот парадокс решаем. Быть отдельным от мира, и при этом оставаться в живых, значит быть конечным. Это значит – человеческое бытие есть бытие-к-смерти. Человеческое бытие есть отложенное самоубийство. Отложенное по собственной воле, самоубийство присваивается человеком как собственность и становится снятым моментом в его историческом становлении.

Чтобы разобраться со всей этой запутанностью, следует помнить о двусмысленностях и двузначностях в наследии Фрейда и тем более Лакана. Уж я молчу про Гегеля. Их мысль переливается павлиньим хвостом, порождая метафизическое головокружение. Ничего страшного, разберёмся.

Просто надо понять, что психоанализ доктора Фрейда это не реакционное учение об адаптации к наличному положению дел и о социальной гармонии. Вот же ж мерзость пред Господом вся эта эго-психология последних людей, расплодились, понимаешь, как земляные блохи, спáсу от них нет! Фрейдизм это освобождающее учение о мужестве человека быть конечным, о сознательном столкновении  повзрослевшего Человека с бесчеловечным абсурдом нашего мира. Поэтому рано или поздно психоанализ должен быть преодолён на путях невозможного эвдемонизма.

Дерево свободы время от времени
должно орошаться кровью патриотов и тиранов.
Это его естественное удобрение.

Философия итерационизма должна фундироваться в социологии демографической когорты. Каждое поколение людей, конституируемое определённым событием, превращает память об этом событии в общественный диспозитив, используя таковой как ограду (латинская «когорта» – сohors – буквально «огороженное место») собственной коллективной идентичности. Я имею в виду не демографическое событие в строгом смысле этого слова, а событие Повторения, то есть событие революционное (re-volu­tio).

Поколение, следующее за живыми акторами события (для каковых событие есть субстанция, а не только образы памяти), воспринимает прошлое событие лишь репрезентативно, в форме славного аненербе. Это наследие предков становится универсальным активом, субтильным золотом, инвестирование которого в общественный ойкос-дом бытия созидает его Укрепы™.

Не имея доступа к непосредственному переживанию прошлого первособытия, поколение эпигонов-потомков неизбежно инфляцируют сокровище отцов. Божественная докса-слава становится профанической доксой-мнением – симуляционной молвой, либо в форме пропаганды, гальванизирующей убыточное сознание нехватки, либо в форме декадентского спора о сущности первособытия.

С этой проблемой столкнулись ещё эллины во времена становления полисной демократии. Первособытие – это тираноубийство и катастрофически-торжественное осознание себя обществом в пустоте демократии. Над гражданами нет больше фигуры Отца, универсального подателя смыслов. Отныне смысл под вопросом. Теперь одни говорят на агоре так, другие эдак. Разгорается диалектика – спор о сути общественного бытия, спор, который только и возможен в профанической ситуации оставленности-заброшенности.

Отсутствие непосредственного переживания первособытия порождает ностальгический миф об аристократическом Золотом роде, теогенетически восходящем к блистательной полноте смыслов эпохи Кроноса. Этот мифический род – имагинативная нить, связывающая поколения просодическим ритмом. Разумеется, миф о Золотом роде амбивалентен – это и реакционная сегрегация, деление людей на породу духовно живых и породу вырожденных ублюдков, но это же и часть общественной пайдейи – эпической пропаганды.

Ракушечная Свобода, 2013