Дженезис Пи-Орридж: «Мудрость, сострадание, приключение»

От переводчика. Этот перевод интервью Дженезиса Пи-Орриджа выполнен мною осенью 2009 г. накануне очередного приезда Psy­chic TV в Москву и тогда же был опубликован в одном дружественном блоге. Через пару-тройку лет текст перестал быть доступен, его возвращение мне оказалось невозможным, а у себя я никак не мог его найти. Но следовало лучше искать — сегодня интервью нашлось в закромах электронной почты. Кто-то из вас мог прочитать его еще тогда, кто-то не мог, в любом случае — enjoy. Сегодняшняя публикация, как и мои переводы других интервью Пи-Орриджа, посвящается пропаганде всего нетрадиционного. У прошлого нет будущего. Аминь.

Александр Умняшов

Оригинал интервью

Текст: Эндрю Лайман

Дженезис живет в Нью-Йорке и гастролирует с Psy­chic TV, Thee Majesty и другими проектами, а кроме этого у него еще длинный список всевозможных презентаций, арт-шоу и инсталяций. 18 декабря 2008 года я поговорил с Дженезисом по телефону.

Дженезис начал с рассказа о подруге, которая работает няней в одной из богатейших семей в Стамбуле, катается туда-сюда на семейной яхте, путешествует в Лаос и Камбоджу и помогает тамошним приютам. В конце оказывается, что Тимоти Лири и Уильям Берроуз приходятся ей крестными.

Эндрю: Как здорово! Я вырос на книгах RE/Search и на меня сильно повлияли Pranks и Indus­tri­al Cul­ture Hand­book, в том смысле, что я даже одно лето проработал в Вэйлом в Сан-Франциско. И там мне достались Ваши рубашки. Это случилось летом 2005 года. 

Дженезис: О, да, ведь это тогда мы с Джей туда приезжали?

Эндрю: Точно!

Дженезис: Да, Вэйл — замечательный парень.

Эндрю: Он фантастический, я получил огромное удовольствие от совместной работы с ним. 

Дженезис: И RE/Search тоже обладали сильнейшим культурным влиянием, без сомнения. Когда мы только с Вэйлом познакомились, он делал Search and Destroy, и во время наших бесконечных бесед мы высказывали мнение, что если бы вся эта скрытая в то время альтернативная культура, о которой многие ничего не знали, стала бы вдруг более распространенной, то это было бы только к лучшему, ведь это же замечательно делать что-то вроде тех журналов Man, Myth & Mag­ic, которые — собери ты всю их подшивку — являлись настоящей альтернативной энциклопедией. И эти разговоры вылились в то, что Вэйл стал выпускать такие вот книги. И, конечно же, первой стала совместная книга Берроуза, Гайсина и Throb­bing Gris­tle, в которой мы с удовольствием поучаствовали. Наша роль состояла в том, чтобы их перезнакомить, собрать материал. И получилась Indus­tri­al Cul­ture Hand­book. Ну, и конечно, на нас тогда невероятно повлияли Mod­ern Prim­i­tives. Когда мы с Вэйлом познакомились, он впервые от нас узнал про пирсинг, тогда это было вообще никому не известно. На всю Британию был один Мистер Себастиан, который умел делать пирсинг, и еще Факир в Калифорнии и Флориде — и все. Пирсинг являлся реально подпольной штукой и именно Psy­chic TV и Храм Душевной Юности оказались теми, кто сделал это общественным достоянием. Никто из нас не мог и предположить, во что это обернется. Боже мой! А сейчас места, где можно сделать пирсинг и тату, повсюду. Невероятно, что это так распространено. Многие забыли, как в 1991 году нашего друга Мистера Себастиана и еще нескольких геев судили в Олд-Бейли, самом монструозном суде в стране, где обычно проходили шпионы и убийцы, и их обвинили в нанесении себе серьезных увечий. За пирсинг. Один парень получил четыре года тюрьмы за то, что сделал пирсинг крайней плоти.

Эндрю: «За нанесение себе серьезных увечий»?

Дженезис: Ну, да! Безумие! Это случилось в 1991 году, не так давно.

Эндрю: Это совсем недавно! Вообще, перелистывая книги того времени, читая про распространенный теперь пирсинг, кажущийся сегодня таким естественным, но, понимая тогдашний контекст, осознаешь, как все это на самом деле волнительно и революционно.

Дженезис: Да. Там есть фотографии моего уха: одна с заклепкой, другая с сережкой, которую однажды мне вставил Мистер Себастиан. И когда нам пришла в голову идея таких заклепок, то приходилось их делать самим, из золота. А сейчас ты можешь купить такую в любом магазине на St. Marks Place, но тогда их не было. Подрастающему поколению трудно осознать всю новизну этого, трудно понять, что раньше людям приходилось отстаивать с упорством право на пирсинг. Британский суд раскопал какой-то древний закон, относящийся к военному времени, когда солдаты, отказывавшиеся идти в бой, наносили себе увечья — стреляли себе в ногу, ну, и в таком духе — так вот в суде это интерпретировали таким образом, что нельзя себя увечить, а увечьем объявили любое повреждение кожи. Таким образом, татуировка и пирсинг приравнивались к нарушению этого закона, который был направлен на то, чтобы помешать распространению в Британии этих явлений.

Эндрю: Они вообще хотели это запретить?

Дженезис: Да. Они объявили это вне закона. И как мы говорили, они упекли за решетку нескольких людей и испортили жизнь другим. Один из них, сделавший себе пирсинг, был учителем. Он потерял работу. Был осмеян прессой. Давление оказалось очень сильным, в первом судебном деле фигурировало 13 человек и я среди них. Они выявили все имена через записную книжку Мистера Себастиана. А затем мое имя исчезло из списка осужденных. Естественно, из-за того, что они хотели заняться мной отдельно. Мы потом поняли, что именно тогда началась эта травля — вторжение в мой дом — с целью выдворить меня из Британии, помешать моим ужасным декадентским занятиям (смеется). Это дикая история, и не будь у нас документальных свидетельств, в нее трудно было бы поверить. Но когда мы оказывались на St. Marks и видели всех этих детишек с дредами, пирсингом и татуровками, то Джей обычно говорила: «Это ты во всем виноват!» (смеется)

Эндрю: Интересно, стали бы эти детишки обвинять вас в этом.

Дженезис: Не думаю. Расскажи им об этом, они воспримут тебя за безумного старикашку, травящего байки. Я имею в виду, что то же самое в случае с Индастриалом. Извини, я, наверное, тебе все интервью запорол?

Эндрю: Нисколечко! Наоборот — я ненавижу просто задавать вопросы, гораздо больше мне нравятся всякие истории. Хорошо, когда люди ими обмениваются.

Дженезис: Совсем недавно в нашем доме несколько молодых студентов заселились в комнаты этажом ниже, ну, и мы спустились с ними поздороваться, типа «привет, мы ваши соседи». Они угостили нас коктейлем, и один из них спросил нас, чем мы занимаемся. Ну, мы говорим, типа музыкой, искусством и все такое. А парень продолжает: «что за музыка?» А мы говорим: «ну, в первой группе мы играли то, что теперь называется Индастриал». А он смотрит на меня и типа «Да‑а!», а потом засучивает рукав и показывает большую татуировку с логотипом Nine Inch Nails, а мы говорим: «ну, не совсем в этом духе» (смеется). А он: «в каком смысле?» Мы: «ну, мы начали за несколько лет до Nine Inch Nails». Он: «что? Ты что имеешь в виду? Я думал, что Nine Inch Nails были первыми». Здесь мы поняли, что объяснять что-либо бессмысленно, а потом одна девушка говорит: «о, а мне нравятся Mod­est Mouse!»

Эндрю: Ого.

Дженезис (смеется): На самом деле. Но самое странное было когда она сказала: «у меня более 300 их песен, закачанных в компьютер». А мы говорим: «о, ты, наверное, их большая поклонница». Она: «да нет, я не особо-то их слушаю». Это был для меня настоящий шок — понять, насколько разъединенным оказалось это поколение из-за перемен, произошедших в медиа, ты понимаешь: интернет, MTV и прочие такие штуки, свободное скачивание музыки — они не знают истории своей собственной культуры.

Эндрю: Она оказалась смыта потоком информации.

Дженезис: Они не знают, откуда что пошло, не знают, что было что-то в начале Индастриала, как будто бы этого вовсе не существовало. Для них этого не существует и, знаешь, мне немного жаль думать, что они потеряли ощущение продолжающейся истории, ее постепенных перемен и развития, а, временами, столкновений и вражды между андеграундной культурой и статус кво. Они утратили все это: это волнение, этот вызов и вся окружающая информация, как ты сказал, она имеет социальный контекст и это беспокоит, ведь гораздо легче манипулировать людьми, если они находятся в вакууме, если они не ощущают ни с чем связи, если не идентифицируют себя ни с одним сообществом.

Эндрю: Точно.

Дженезис: Странное сейчас время для культуры.

Эндрю: Вы слишком давно вовлечены во всю эту культуру, и в ней при вас произошло уже множество перемен, но я подумал, когда вы рассказывали историю с обвинением вас во всех этих дредах и пирсинге, оглядываетесь ли вы назад на Psy­chic TV, Throb­bing Gris­tle, на то, чем занимался Вэйл в RE/Search — такие вещи кажутся неким даром и центральной точкой, из которой потом ответвлялись различные культурные движения. Так вот, помещаете ли вы себя на какое-то место в этой истории? Нет ли сожаления, что все вылилось в татуировки Nine Inch Nails?

Дженезис (смеется): Ох, это не так уж легко, я не знаю, каким это видится тебе, я не знаю, сколько тебе лет, но в 60‑е, будучи подростком и живя в Манчестере, который совсем недалеко от Ливерпуля, когда начинали Битлз и все остальные, и мы помним, что они все были всего лишь местными группами, играющими по домам культуры или по молодежным клубам, даже не сделав еще ни одной записи, у нас было довольно ясное и светлое видение будущего, в виду пребывания внутри этого движения, понимаешь? Находясь в Ливерпуле и Манчестере, когда там гремела Бит-музыка, затем перебравшись в 67–68 гг. в Свингующий Лондон и оказавшись в Explod­ing Galaxy вместе с остальными из Art Lab, когда там появилась вся эта новая музыка вроде Pink Floyd, и мы даже были в Гайд-парке в 69‑м на концерте Rolling Stones, так что мы ощущали связь со всем, что происходило, с самого начала. В духе того, что Nine Inch Nails оказались началом Индастриала, мы слышали об Уильяме Берроузе, потому что мой учитель английского рассказал мне про На дороге Керуака и мой отец купил мне книгу в придорожном кафе, и потом я вдохновенно читал эту книгу и думал: «Кто эти люди? Ведь это все правда». А затем мы начали искать Уильяма Берроуза и, в конечном итоге, стали каждые выходные добираться на перекладных до Лондона, бродить в Сохо вокруг порно-магазинов, чтобы, наконец, раздобыть-таки экземплярчик Naked Lunch в одном из таких заведений.

Эндрю: В порно-магазине.

Дженезис: Это был тот сорт литературы, что распространялась из-под прилавка, которая считалась порнографией, так как была запрещена за непристойность. И в таких местах ты мог найти Генри Миллера и Жана Жене — не в обычных книжных магазинах. И чтобы заполучить одну книгу, тебе приходилось врать родителям, говорить, что переночуешь у чьей-то бабушки в Лондоне, добираться на перекладных, экономя на билете на поезд, ночевать на улице, упорствовать, недоедать, наконец разыскать книгу, а потом еще как-то добраться вовремя до дома и пойти в понедельник утром в школу. Понимаешь, это восхитительное и калейдоскопическое приключение, связанное с одной той книгой. И в ней содержалось то, что ты никогда не знал раньше.

Эндрю: И в этом случае содержание гораздо мощнее воздействует, чем если бы…

Дженезис: Да. Сейчас это утрачено, потому что достаточно кликнуть мышкой. Значимость информации, возможность ее воздействия на чью-то жизнь, становятся все более незначительными и хрупкими, и это беспокоит меня в смысле способности молодежной культуры к бунту. Она становится все более потребительской, потребление происходит ради самого потребления, а не ради поиска мудрости. И это беспокоит меня. Но, говоря о месте в существующем процессе, трудно, стеснительно сказать «да, мы первые открыли Индастриал», потому что выглядит это высокомерно или эгоистично, хотя и правдиво. И пусть даже это развилось и видоизменилось в бесконечных и различных вариациях, подобно тому как в джазе, например, есть множество вариаций, оно все равно вырывается из мертвой хватки устаревшего восприятия реальности, скажем так, увеличивает вероятность эксперимента, пусть ненадолго, но мы надеемся на гибкость такого остаточного ощущения культуры, которая способна регулироваться и меняться легче, чем люди могли полагать раньше. Надеемся, что это способно внушить некое ощущение потенциала людям, которые хотят быть креативными в любое время, и в этом смысле мы, можно сказать, даже счастливы. Момент, которым мы можем гордиться, заключается в том, что нам, вероятно, удалось немного приоткрыть дверь, просто сильно в нее постучав, и этот проход продолжает оставаться открытым, а через него уже идут люди, о которых мы не могли и подумать. В Indus­tri­al Records мы посредством рассылки новостей поощряли народ присылать кассеты со своими записями, а затем в рассылках печатали имена с адресами и так люди могли сами обмениваться пленками — эта сеть до сих пор существует. Люди до сих пор этим пользуются, это стало еще более популярным, чем раньше. А нойз-сцена, особенно в Нью-Йорке, невероятно обширна. Бесчисленное множество нойз-групп, электронщиков, разного рода лэптопщиков и так далее. Так что наследство выражается скорее не в отдельных группах или записях, но в ощущении свободы, сопутствующем игре творения. Люди становятся гораздо более открытыми для взаимодействия с другими, для выдвижения новых идей, чтобы потом озвучивать их, делиться ими, узнавать, как те могут воздействовать и как могут влиять на качество их жизни, на удовольствие от нее. В таком ракурсе совсем неплохо быть частью всего этого. И точно также с пирсингом и тату: они помогают человеку снова обрести связь со своим телом. Ты понимаешь, что превалирующая повсюду социально-экономическая власть, лежащая сегодня в основе западного общества, всегда пыталась ограничить человеческую сексуальность и право людей выбирать, как им поступать со своими собственными телами, как в случае с женщинами, решающимися на аборт или с теми, кто желает сделать шрамирование или пирсинг, что недавно еще было незаконно — и здесь есть место для диалога, вот что важно, понимаешь? Существует древняя шаманская традиция высечения из человеческой тела необходимости и страсти, и такие вещи должны быть абсолютно свободны — никакое государство не имеет права определять законами, что ты можешь делать со своим телом. Это возмутительно. И для нас все вышеперечисленное по-прежнему символизирует свободу, несмотря на то, что иногда это становится общим местом, мирским, так сказать. Но свобода лучше, чем несвобода.

Леди Джей о необходимости и страсти

Эндрю: Вы чувствуете, что это просто взаимосвязано с остальным движением в сторону личной свободы, да.

Леди Джей: Это то, на что мы надеемся.

Эндрю: Это естественная цель. Эта интересная, как вы говорите, нойзовая музыка действительно широко распространена сегодня, я разговаривал с музыкантами, исполняющими ее, и — хотя я сильно обобщаю, но — они не чувствуют контекста и не знают истории того, чем они занимаются. Большинство из них действуют в рамках жанра, он более экстремален акустически, чем раньше, но это направление в сторону свободы и дивергенции выдерживается скорее везением.

Леди Джей: Да, это странно, но когда мы выступали недавно с Psy­chic TV, ездили по Европе пару недель назад, в Испании, в Италии, аудитория увеличилась в три-четыре раза по сравнению с прошлыми гастролями и принимала она нас замечательно. Мы заметили, что так происходит повсюду; мы играли в Нью-Йорке пару недель назад — и то же самое. Обычно люди говорят нам две вещи, первая это: «Вы все выглядите так, как будто вам очень весело вместе. Вы улыбаетесь, смеетесь, шутите и выглядите счастливыми». И это здорово, потому что правда. А другое, что нам говорят: «Мы и не знали, что так бывает. Мы никогда не видели ничего подобного». Естественно, если бы они застали конец 60‑х, они бы поняли, что это обыкновение — что группа пытается использовать все: звук, освещение, соприкосновение, запах. В 60‑е мы могли использовать множество ароматов, чаны с желе, где обнаженные люди могли ополаскиваться, игрушки, груды листьев, воздушные шары, дым, всевозможные скульптуры, на которые можно было взбираться, и это было почти как цирк чувственной перезагрузки, мы в этом выросли и нам трудно понять, как кто-то может задействовать меньшие средства, как кто-то может выходить на сцену в джинсах и майке и петь в течение 35 минут, просто стоя на одном месте. Это похоже на настоящее игнорирование многих возможностей.

Леди Джей: Нет, мы их вовсе не утратили — люди просто обленились. Именно артисты должны предпринимать такие усилия, потому что публика это оценит, как мы убедились. Мы проехались по всему миру и это срабатывает повсюду, реакция везде искренняя. То Psy­chic TV, которое мы делаем, оно временное, и пока мы находимся в процессе, мы создаем зону безопасности, где тебе нет необходимости быть крутым, быть циничным, тебе не надо волноваться, что все вокруг смотрят на тебя и поэтому не следует танцевать, так как это глупо выглядит — все эти штуки, что естественно позволяют человеку раствориться в музыке, в визуальных эффектах, мы их переворачиваем с ног на голову, как только почувствуем малейшую абсурдность: останавливаемся посреди песни, устраиваем дурацкие танцы, а затем снова продолжаем играть. И здесь содержится послание о том, что удовольствие имеет громадную силу, что оно освобождает, а когда удовольствие разделяемо с другими людьми, оно многократно возрастает: можно ощутить громадное облегчение, чувствуя единение с людьми, которые некоторым образом смотрят на мир так же, как ты — скорее в позитивном ключе нежели в негативном. Отсюда наш лозунг: «Удовольствие это оружие». Времена меняются, а с ними и стратегии, и та грандиозная психоделия, актуальная для нас сегодня, не работала в 70‑е, когда мы делали Throb­bing Gris­tle. Throb­bing Gris­tle существовали в тяжелый период шахтерских забастовок, дефицита нефти: люди были напуганными, ослабленными, агрессивными — в Британии тогда происходило множество бунтов, поэтому Throb­bing Gris­tle были жесткими и агрессивными, мы пытались подчеркнуть лицемерие и фанатизм власти, которые проникают и в жизнь людей. Послание всегда и всецело содержит в себе мысль об эволюции, но его выражение зависит от настоящего момента, от социального контекста, оно продолжает видоизменяться. То же произошло и с эйсид-хаусом, с рейвами в 80‑е. Тогда наступил еще один странный момент, когда стал ощутим такой племенной дух. Люди вдруг освободились от агрессии и нигилизма панка, и решили, что им снова хочется объединения, взаимодействия, связей, заботиться друг о друге, что всегда очень вдохновляет. Жаль, что эта музыка перекочевала в телевизионную рекламу и в закадровый фон для футбольных трансляций (смеется). Но на короткий период тогда действительно образовалось некое общее предприятие. Не важно, когда такое происходит, важно продолжать вдохновлять людей в надежде, что они способны на изменения. Некоторые останутся верны привычному ходу вещей, но кто-то и переменится.

Эндрю: Был ли это какой-то флюид прогрессии или же вы поймали момент…

Леди Джей: Это определенно были горячие точки.

Эндрю: Следует ли нам приспосабливаться к этому или новая горячая точка явится следствием ваших прошлых наработок?

Леди Джей: Нам, кажется, повезло со способностью узнавать незаметные сдвиги в популярной культуре и тогда мы предпринимаем попытку усилить их, сфокусировать на них внимание, придать им скорости, конструктивности, дать им толчок, донести до остальных. И когда нам становится ясно, что люди в достаточной степени прониклись этой сменой культурного акцента, тогда наше дело подходит к концу, и мы отправляемся на поиски нового. Это напоминает игру в классики или чехарду. В какой-то момент мы погружаемся во что-то, а потом встряхиваемся и оставляем массовой культуре завершить процесс, а сами уже ищем чего-то нового — это наше свойство.

Эндрю: Интересная вещь: Вы, как артист, оперирующий понятием непрестанных перемен, наверняка все время слышите: «ваши находки начала 90‑х гениальны, почему не продолжаете в том же духе? Почему не развиваете обнаруженное, ведь то было самое оно?» Может показаться, что Вы чего-то теряете при этом.

Леди Джей: Да. Нам часто говорят о том, что какая-то ранняя стадия была наилучшей (смеется). Но ведь это процесс. Мы всегда об этом говорили, даже писали на задних сторонах обложек Храмовых пластинок, что процесс это и есть результат. Буквальный процесс порывания с привычками и попытки сменить обстоятельства, отказ даже от своих собственных недавних предвкушений, это похоже на борьбу. Здесь требуется отбрасывать все, что становится популярным, ввергать себя в нищету после того, как только что из нее выбрался. Много искушений повторять себя, вывести формулу, но, в конце концов, если посмотреть на долгий ход вещей, посмотреть на долгий ход жизни, то лучшим выбором останется попытка непрерывных изменений, развития, совершенствования того, что тебе кажется важным в культуре. А оглядываться назад на формулы и становится легко узнаваемым: «О, это же песня Дженезиса!» или «о, это же картина Джена, на ней полосы, а Джен всегда рисует полосы» — все это не то, что нам хочется. Хочется двигать людей: «Что это? Это интересно. Ого! И Джен поучаствовал». Такое гораздо более интересно. Нам трудно угодить. Нам быстро все наскучивает, поэтому мы толкаем-толкаем-толкаем себя, раскапываем следующий, неизвестный нам слой.

Эндрю: И здесь возникает большой вопрос: что оказывается причиной этому — воля или скука?

Леди Джей: Воля. Определенно, воля. Да, точно. Но сейчас этот контекст немного сместился, так как мы уверены, что пандрогенность является последним большим проектом и, кажется, охватывает все предыдущие и разносторонние устремления, связывает их в единый, крупный и осмысленный узел. В конце концов, на самом деле, все двигало странное, но настоящее чувство преданности человеческим существам. Оно, это чувство, подвергалось испытаниям, сомнениям, трудностям такими человеческими деяниями как война, жестокость и так далее, но, несмотря ни на что, эта любовь к людям, сочувствие к ним по-прежнему сильны. Мы удивительные создания с чудесной способностью создавать технологии, изобретения, открывать свойства психики, техники, биологии — богоподобные в своем могуществе; все эти маленькие коробочки, позволяющие разговаривать с людьми повсюду в мире, миллионы людей разговаривающих одновременно, и телевидение, мы воспринимаем сейчас это естественным, но ведь это чудеса. И искусству необходимо обнаружить тот исцеляющий и эволюционный импульс для людей, который бы не был разрушительным и негативным. Наша настоящая судьба еще не проявила себя, мы только выбираемся из доисторической фазы и достигаем точки, когда на самом деле можем выбирать свое дальнейшее развитие: как мы будем выглядеть, будем ли путешествовать и завоевывать космос, избавимся ли от политики, войны и насилия, станем ли, наконец, гордыми и благородными существами, а не жестокими и эгоистичными. Нет никакой другой причины быть на этой планете, кроме как отдавать, заботиться и пытаться улучшать окружающую действительность. Все должно быть направлено на это, не важно, как это называется. И пандрогенность для нас, например, означает включение в этот процесс, когда враждующие стороны, бинарные системы окончательно сливаются в одну форму бытия, предвещающую будущее: это новообразование, мудрость, сострадание, приключение, но никогда — жестокость.

Эндрю: Трудно представить себе лучший способ завершить беседу. Это потрясающее послание обо всем, чем вы занимаетесь, обо всем, что вы достигли, и особенно о том, почему это имеет такое значение для меня. Я на самом деле очень ценю это.

Леди Джей: Что, уже заканчиваем?

Эндрю: Ну, не то что бы… Если хотите продолжить, я только за.

Леди Джей: Может быть, у тебя есть какие-то особенные вопросы, про альбом, например?

Эндрю: Я скорее предпочитаю такие беседы, какая у нас получилась. Терпеть не могу всякие журналистские вопросы, вроде: «Как альбом? Как проходят гастроли?» Но если вы хотите что-то рекламировать, то ради бога!

Леди Джей: Нет, нет, нет. Я не имел этого в виду. Мы не слишком эффективны в коммерции (смеется). Спасибо просто за возможность поговорить.

Эндрю: Ну, это без вопросов. Я сейчас посмотрю, какие вопросы я приготовил заранее, хотя здорово, что наш разговор такой естественный.

Леди Джей: Нам интересно, “horsero­to­va­tor” (мой е‑мэйл) назван так в честь альбома COIL?

Эндрю: Так точно!

Леди Джей: Мне всегда нравилось это название.

Эндрю: Альбом сносит крышу.

Леди Джей: Да, это классика.

Эндрю: Возвращаясь к тому, о чем вы говорили: мне 25 лет, я как раз из того поколения, у которого нет истории, но я всегда ей интересовался, я люблю историю в целом и мне нравится собирать такие вот устные рассказы, как Ваши.

Леди Джей: Слава богу за таких людей как ты.

Эндрю: Это ведь важно. Важно из-за того, что, как вы рассказываете, люди реагируют на ваши выступления, говоря: «Вау, не думал, что такое возможно!», но ведь некоторые вещи уже существуют в культуре давно, они возможны и нам лишь необходимо раскопать их.

Леди Джей: Да, и поскорей бы.

Эндрю: И поскорей!

Леди Джей: Много негативных сил сегодня препятствуют этому, так что нынешние времена очень важны.

Эндрю: А вы не видите проблемы в том, что постижение этого невероятно глубокого и позитивного послания происходит у многих людей через призму творчества Throb­bing Gris­tle или какого-нибудь другого, более агрессивного вашего периода?

Леди Джей: Да. Поклонниками Throb­bing Gris­tle являются скорее люди непостоянные, настроенные нигилистски, такой факт всегда являлся проблемой, ведь это существенный фактор — многих из нас продолжает вдохновлять музыка, открытая нами в подростковый период. Для меня такой музыкой были The Vel­vet Under­ground или группы, которые мы слушали в отрочестве, они всегда занимали особое место в моем восприятии культуры, в моей памяти, но мы всегда, как ты понимаешь, противились привязанностям, привычкам и повторениям, так что остается надеяться, что они (поклонники) не останутся на ступени чрезмерно сентиментального наваждения и попытаются двигаться и развиваться дальше. Оглядываться в прошлое не так уж полезно, за исключением воспоминаний о прошлых ошибках, но зацикливаться на каком-то периоде времени контр-продуктивно. Мы предпочитаем жить в настоящем и вглядываться в будущее. Каким оно будет?

Эндрю: Как вам кажется, сейчас у вас больше возможностей, чем раньше или наоборот?

Леди Джей: Ну, вероятно просто по причине взросления и сохранения до настоящего времени, мы получаем гораздо больше приглашений на различные мероприятия, например, в начале апреля нас с Thee Majesty позвали делать инсталляцию и выступить в Центре Помпиду во Франции, мы собираемся в Стамбул, в Румынию, в Россию, где мы бывали уже неоднократно, — просто по причине того, что мы по-прежнему существуем, у нас стало больше возможностей. Разнообразия стало больше: в последние недели мы были в Университете Рутжерса и в Нью-Йоркском Университете, читали лекцию о пандрогенности, делали выставку и так далее, в качестве приглашенного художника. Внимательной публики прибывает, и мы чувствуем некую ответственность и гордость, так что не отказываемся от предложений о публичных выступлениях.

Эндрю: Вы видите в возможности публичных выступлений аналог вероятности каких-то более глобальных перемен?

Леди Джей: Нет. Это больше имеет отношения к диалогу с людьми, которые также хотят быть вовлечены в эволюционный процесс, вот что важно. Важен шанс общения с людьми. Нас по-прежнему нет на телевидении, нас никогда не ставили на радио — такие вещи не изменились (смеется). Ты не увидишь нас у Конана О’Брайена как одну из многих рок-групп, или у Джея Лено. Жаль, потому что — я уверен — мы могли бы их встряхнуть, позови они нас (смеется).

Эндрю: Вы бы угробили им эфир?

Леди Джей: О, нет! Никак нет. Не в этом смысле. Потому что слишком много народу не подозревает, что кроме этого есть что-то еще, и если бы мы прокрались и удивили людей своей энергетикой и разнообразием в таком необычном контексте, это могло бы поощрить и вдохновить множество других людей, могло бы дать толчок к переменам в таком монолите как телевидение, в котором очень трудно сделать трещину. Уверяю тебя, если бы многие молодые люди увидели концерт Psy­chic TV по ТВ, с видеоклипами, меня в моей мини-юбке, это могло бы произвести на них большое впечатление: «О, боже, это потрясающе — я хочу так же!»

Эндрю: Это интересное замечание. Я на этой неделе делал интервью по е‑мэйлу с Джерри Казале из DEVO и я поведал ему, что у меня есть более взрослые друзья, лет на 10 постарше, так вот они все мне рассказывали, что когда увидели выступление DEVO на Sat­ur­day Night Live, им было лет по 10–11, и им показалось, что группа прилетела с другой планеты и что тот эфир очень сильно повлиял на их жизнь.

Леди Джей: Вот видишь.

Эндрю: Так что это реально действует.

Леди Джей: Это было бы здорово. И очень интересно было бы посмотреть, что из этого могло получится (смеется).

Эндрю: Я вам позвоню, если вдруг когда увижу вас в эфире Конана О’Брайена.

Леди Джей: Отлично, будет классно.

Перевод: Александр Умняшов