Почему мой сосед так много болтает?

Почему мой сосед так много болтает? Он говорит много бессмысленных вещей. Зачем? Он мог бы подумать, пропустить глупые слова в своей голове, не озвучивая их. Что заставляет его так много разговаривать со мной? Меня он даже не знает. Я киваю головой, когда он обращается ко мне. Он считает, что мне интересно, но я устал от его разговоров. Он много говорит о своем здоровье. О своих болезнях. Почему он так волнуется по поводу здоровья? Ему всего 24 года, он еще молод, чтобы уделять этому так много внимания.

Что в его голове? Что в головах других людей в моей палате? Не может быть, чтобы то, что они говорят было в их головах. Слишком это глупо. Если прислушаться к тому, что они говорят, то можно сделать вывод, о том, что все это не имеет смысла. В голове всегда есть смысл. Со мной лежит 30-ти летний мужик с очень пропитым лицом. Когда я его увидел, я подумал бы, что ему 40, если бы захотел думать о его возрасте. Но у него был совершенно детский взгляд, как и у всех алкашей, когда они трезвые. Мне кажется у него совсем ничего нет в голове, и ему даже не скучно от этого. Я думаю, что мне недавно стукнуло 19, и, хоть я и молод, но мне немного грустно, потому что я уже и не ребенок, и детство мое закончилось.

Это стало ясно по чувствам, появившимся у меня. Они совсем взрослые. И тяжелые. Поэтому я и лежу в палате с болтливым соседом. Мне приятно вспомнить детство, когда моя голова была пуста и не было тяжелых чувств и мыслей. Я вспоминаю некоторые моменты глядя на повседневные вещи, например на суетливые снежинки, летящие за окном, или на ветки деревьев, которые все навязчивей показывают мне на небо.

Я хотел написать текст о себе и своих проблемах, которые появились недавно в моей молодой и наивной голове.  В чем заключается чувство душевного груза? Что есть грех для меня? Наши поступки вызывают последствия для нас и для других. Мы можем исправить  последствия наших поступков, если такая возможность предоставлена. Тем самым мы уничтожаем их вес, их значимость в нашей памяти. Но что если эти последствия непоправимы, если они удалены от нас так, что нет никакой возможности что-то поправить? Что если я испортил что-то непоправимое?

Возможно не для себя. Если бы я испортил для себя, я бы искупил это непоправимое живя с этим, как с горбом на спине. Что если я испортил для другого? И нет никакой возможности помочь этому другому, ибо он в недосягаемости, или даже скончался. И откуда этот груз, который на мне. Ведь это не другой, а я взвесил его на свои плечи. Это я выделил свой плохой поступок среди остальных, и теперь он, и только он может объяснить мне, моей душе, а не голове, причины всех моих нынешних бед. Что это некая расплата, будто я должен жизни за зло, которое совершил. И откуда такая потребность в исповеди? Именно в исповеди, в религиозном откровении, в причащении, в храме, в возвращении невинности. В чистоте, которой нет более и не будет никогда в недрах моей грязной, запятнанной души, и на ее поверхности.

Мне исполнилось 19 лет, я очень много думаю о себе, потому что я эгоист и эгоцентрист. Я не могу писать, не вставляя “Я” повсюду в тексте. Скорее всего именно поэтому я не достигну ничего важного ни в жизни, ни в своих мыслях. Но, раз по другому я не умею, я поищу что нибудь в себе. Бездонную копилку и секретную калитку. Мне жаль, что я взрослею. В детстве я был счастливей, чем больше дел я делаю, тем сильнее они замутняют мой рассудок и память. Я должен стараться делать свои дела чисто и искренне, чтобы они не пачкали мое сознание, не оставляли следов.

Я начал испытывать непреодолимый страх, перед тем, чего не понимаю. Я боюсь зла, черноты, грязи в себе и своей памяти, хоть ее там не так уж и много, как у некоторых. В жизни мне повезло больше некоторых, мне довелось не видеть и не участвовать в том, в чем участвовали когда то мои знакомые. Но от этого ничего не поменялось для меня, и для других. Я думаю, что людям нельзя оправдывать свое настоящее своим прошлым, ибо все мы когда то были чисты и запятнаны. Страшнее всего мне становится при виде детей. Достоевский писал в “Братьях Карамазовых”, что самое страшное в мире – это то, что детская невинность, милосердие и чистота рано или поздно всегда будут исковерканы миром и взращены в племя уничтожителей, которому нет прощения.

Я думаю, что наряду со всеми самыми страшными военными преступлениями и муками человеческими – это хуже всех, осквернение чистоты. Самое черное и отчаянное, самое грубое и жестокое. Никакое животное не сравнится по уровню изощренности извращения чистоты и красоты с человеком цивилизованным.

Наверное поэтому мой сосед так много говорит. И люди говорят вообще. Будто пытаются забыть эту чернь, с помощью завесы бессмысленности, которую создают их бесконечные слова. Людвиг Витгенштейн писал свой Логико-философский трактат, чтобы изучить и вывести основные принципы действия языка, в итоге он написал, что почти ничего из сказанного не имеет смысла.

Только сейчас, на время перестав суетиться этой зимой, как снежинка за окном, я понял, что глубоко обеспокоен внутри, но не замечаю этого, потому что постоянно говорю что-то либо вслух, либо про себя. И все это помогает мне забыться от своей бессмысленности. Но есть вещи, которые имеют смысл, хоть и не все люди понимают это. Эти вещи правда имеют огромный смысл, но именно эти вещи нельзя прямо высказать ни вслух, ни внутри. Можно лишь жить, в стремлении к истине, можно делать, руководствуясь истиной. Истина не требует своего выражения. Лишь мы стремимся к выражению истины. Я думаю, что истина божественна.

Я думаю, что нас нет, если нет бога. Лишь вечное может спасти меня от этого внутреннего беспокойства. Лишь бесконечное может смыть грязь с моей души, ибо свет его, как свет солнца в самый яркий, летний день затмит все цвета и образы, оставив себя. И цвет оставит тебя. Оставит в покое.

Но что есть истинный свет?

Наши поступки – это наш духовный вес. Наша память. Наша близость к богу. Наша чистота, невинность и душевная юность – характеристика нашей свободы. Мы должны сохранить эту юность и затмевающий свет внутри. И голубь пролетел за окном, когда я вспомнил о любви, а это знак. Когда мир дает мне знаки – я начинаю, как бы, созерцать, не думая, не волнуясь, но лишь переживая настолько искреннее чувство, что с трудом сдерживаю слезы. Ибо нет ничего искреннее и чище, чем знаки, которые дает тебе мир. И необходимо уметь читать эти знаки, и отличать их среди остальных. Видение этих знаков – способность человека на пути к вечным истинам.

Я никогда не читал об этом, никогда не мог об этом твердо знать, но я верю в это, ибо вера – это единое основание для любой человеческой мысли. Все, что стоит между нашим рождением и смертью – это неистовая вера. Человечность, с который мы яро примиряемся или боремся начиная свое утро, и продолжая наш бессмертный день. И когда солнце заходит на севере, мы верим, что оно воскреснет на юге.

Но истинна ли эта вера?

Мы верим в чудо и в авторитет. Это высшая потребность человека и в ней проявляется воля к жизни. Отними у человека чудо, отними у него смысл, который оно наделяет, и человеку незачем будет жить, несмотря на все блага, которые есть у него. И для этого есть авторитет вышестоящий. Чудом мы тешимся, как дети с игрушкой. Нам нужно богоявление, ибо без него жизнь скучна и бесчеловечна. Оттуда в нас вырастает потребность к тайне, завесе.

Разрушь завесу – и оголишь уродливые внутренности. Оправдай наукой свое животное происхождение, отрицай чудо, и как бы ты не называл это, “правдой”, “фактом”, это не будет иметь смысла перед волею к жизни. Человек готов лишиться свободы, прибегнуть к авторитету и власти, упасть на колени, но жить с целью и в радости, жить с набитым животом и вскормленным умом. Утоли голод познания его детскими шалостями, и станет человек счастлив и велик в своем ничтожестве и массе своей серой и насекомой. Но попробуй дать человеку свободу от чуда, представь ему Бога в чистоте своей и полноте всего сущего, и тот убьет себя, или ближнего своего. Дай ему свободу полную, разреши делать все, скажи, что все позволено, и от отчаяния своего истребит он род свой неугомонный, из-за глубинной скуки и печали своей.

Пусть он заменит Бога истинного благами приходящими, пускай человек сам себе чудо сотворит, а не искусит Господа на чудотворство. Он будет искать его в разврате и вине, наркотиках и кутеже, пусть он назовет это поисками душевными, пусть он вымолвит себя богом, свое тело возвеличит, пусть отвернется от веры истинной и невзрачной, от ума своего глубинного и возвышенного, и найдет богов своих в колдовстве и язычестве. Пусть болезнь ему благом покажется и начнется хаос великий. Пусть отринет он власть, которая позволила нам грешить, которая дала нам плод запретный, и за который на себя сама взяла вину, за который взяла на себя право судьи, право наказывать, чтобы мы на момент вновь почувствовали себя юными, по выходным, перед черным понедельником. Чтобы мы забавлялись с этим плодом словно дети с игрушкой, будучи грязными и неумытыми, которые считают что в детей превратились и эту метаморфозу за чудо приняли. Что власть, грех дающая, и за него де казнящая нам чудо дала, дала нам и бунт, и самый ярый бунтарь в глубине души своей ждет наказания себе, ибо не может найти счастья земного, а значит и любит он судью своего в лице высшего авторитета видимого.

Дак пусть же отринет человек авторитет сей и истребит себя, а истребив – разрушит башню вновь возводящуюся, чтобы настал вновь век скорби и осознания, чтобы остались лишь лучшие и честнейшие, чтобы начать новое царство божие на земле и вновь пытаться небеса на землю спустить, покуда землю к небесам возвышать – недоступно человеку.

Или не так? Или нельзя отнять у человека земной авторитет? Чтобы были бунтари, и смирившиеся, чтобы были слепые, великое множество слепых и заблудших, но счастливых людей? Ведь за это умер спаситель? Или не за это? Почему он не сошел с креста, почему не сотворил чуда, когда от него этого просили? И почему они не поняли тогда, что искушая спасителя на чудо, они продавали души свои авторитету, за чудо это, через века приукрашенное? И сейчас продают душу, по сей день, покуда спаситель все еще на кресте.

Дак почему же больно мне сейчас? Откуда взялся этот груз греха, который портит мой ночной сон? Могу ли я винить обстоятельства, или свой век в том, что продал душу за чудо и теперь мне так погано? Что не принял мира богом данного, променяв его на мир данный цивилизацией, ибо лишь в нем узрел чудо? А может чудо в его отсутствии? А может чудо в отсутствии чуда? В отсутствии и высшее благо? Но как мне жить без чуда? И в школах мы проходили, что отринув чудо церковью данное, брат пошел на брата, а после кровопролития, вернулись к чуду, данному другим авторитетом, другой церковью, снова уверовав в рай на земле, в свержение небес на землю! А может чудо в его отсутствии?

Нельзя мне принять природы этой своей поганой. Не могу я смириться с рабской моей сущностью перед потребностями этими. Как очиститься мне, не надеясь на смысл жизни, завесу тайны и чудо на земле? Долго ли я смогу так продержаться? А может это и есть очищение? Очищение в том, чтобы признать себя грязным. Как освободиться от греха, чтобы стать свободным? Прожить жизнь в ненависти к себе по причине природы своей, богом мне данной? В границах и ограничениях? Или наоборот, любя себя и всех за то, что невинность свою продали и обманутыми себя перед богом оставили? Ведь не сошел же он с креста! И стоит ли тогда мне сострадать толпам мучеников в мире? Да и даже не толпам, а хотя бы ближним своим, или надобно мне любить их мучение, за то, что истинно оно? Но как же я тогда себя и бога в себе возлюблю? И какая разница есть бог, или нету, в итоге все одно!

Дак как же смыть мне грех с души? Как уснуть мне ночью этой? Я не ел уже неделю, а как усну – кошмары снятся. Я сдамся вновь, признаю все как есть и отдамся на съедение бухлу и наркоте, а когда вновь оклемаюсь, как сейчас, буду глупо спрашивать себя, дак почему же мой сосед по палате так много болтает!? И сострадать ему или ненавидеть его я не знаю, и как жить дальше, и как каждый живет, и как понять, что другие переживают, и зачем мне это? А может и нет! Может дам отпор всему этому бреду и самоистязанию, и саможалению, и самокопанию, и потрясеньям и праздникам, и горизонтам – нет! И будет Долгая Счастливая Жизнь! И будет каждому из нас! И умру в кровати с женой, в старости и заботах, приняв все как есть, чтобы муки оказались чудом, которого нет! И я спасусь! И я спасусь! И будет кругом любовь! И поймут все, что в ней только спасение, ведь лишь любовь принуждает к действиям, а действия и лишь они, но не все слова мои, лишь действия – единая истина. Единая истина, как небо и солнце, данные и единые. Данные едиными! Вечные и бесконечные.  Каждому из нас.

И голубь пролетел ночью за окном, когда я вспомнил о любви.

И когда я шел по улице ночью, луну заслонило облако

С точки зрения генетики обмен информацией начался миллиарды лет назад с недостижимой для человеческой технологии скоростью. В эпоху высоких скоростей человек формируется и вливается в бурлящий поток жизни. Поглощенный актуальными проблемами, человек забывает о проблемах неразрешенных, проблемах юности, той, которая утрачена.

Когда человек был немного моложе, он испытывал переломный момент. Все сформированные люди говорили о законах, которые стоят над жизнью. О том, что все плохое возвращается, а справедливость и возмездие чутко охраняют наши порядки. Эта вера в справедливость вызывала недоумение у юного человека своей мученической наивностью и профанностью в то же время. Телевидение постоянно говорило о нарушении принципа этого баланса, люди всех возрастов гибли и страдали повсюду безвозмездно, но эти факты лишь укрепляли веру окружающих в справедливость. Их вера в то, что вещи стремятся к возмездию словно сдвигала угол обзора ровно настолько, насколько необходимо было компенсировать эту пустоту, образуемую насилием смерти и разрушения.

Кто-то говорил человеку, что и он перестанет удивляться такому взгляду на вещи и перестанет задавать вопросы, которые помешают ему работать и достигать необходимых благ. Эти симптомы его юности пропадут, как пропадет и сама юность. Юность – это щемящий взгляд на вещи, взгляд полный глубокого переживания существования, шатающегося по улицам под закатом, окрашивающим серые кирпичные стены в алый.

Трепет ума, перемещающегося через пространство по линиям ассоциаций и фантазий, возникающий от чувства чудесности каждого объекта, разложенного на мельчайшие частицы и знаки, настолько невыносим, что ум сам ставит перед собой препятствия для познания вещей, создает запреты. Но иногда мы способны просто впустить в себя дух мира, отказавшись от времени.

Можно увидеть дерево, как олицетворение собственного названия, предстающее перед взором, но его святость видна, когда дерево предстает, как росток, переходящий в стебель, взрывающийся листьями, отвердевающий, угасающий и исчезающий. Кажущаяся непрерывность этого дерева пропадает, утрачивая свое символическое, человеческое начало, возвращаясь в лоно природы. И когда наши запреты снимаются, наши стены рушатся и в нас проникает сияние смерти, заполняя нас и растворяя нас в мире, в миге.

Та спешка, с которой течет жизнь города, начинает казаться грубым, нелепым и неуместным отрицанием великолепия юности души. Трудящийся человек, озабоченный собственными обывательскими благами приходит в ужас при мысли о той пропасти, которая стоит вокруг момента, который он окружает воспоминаниями и планами. Засыпая, он представляет себя в следующем дне и вспоминает прошедший день. В таком же трепете он пребывает при виде носителей этой юности, которые одним своим существованием покушаются на его жизненный уклад. Он проводит границу между ними и собой, и на этой границе так давно разворачивается война, ощущение которой выражено в отделении человека от божества, в падении человека.

Мы привыкли рассуждать шаблонами, которые увлекают за собой, отвлекая от очевидных вещей. Человек шел на риск в войнах, в искусстве, человек безжалостно уничтожал других людей в экстазе сражения или жертвоприношения, уничтожал себя отдаваясь алкоголю и наркотикам, рисковал всем тем, что так высоко ценится в обществе: семьей, работой, свободой.

Мы боимся признать свою божественную природу, прикрывая ей под одеялом рутины и смысла, это неприличная нагота нашей души, о которой не принято думать и говорить. Сияние, исходящее от жизни – это сияние от её таинственного окончания, смерти. И это сияние мы огородили рядом правил, обрядов и церемоний, чтобы паника не охватывала нас от постоянного осознания себя.

Но запрет — это необходимое условие прорыва, не будь у нас запреты – мы остались бы животными, не осознающими себя. Запрет нужен нам для прорыва сияния в нашу жизнь. Мы живем, определяя себя как операторную функцию, мы смотрим на себя из-за стекла научного метода, логики, рациональности, определяя себя, как возможность действия, как деталь механизма, но вот один из нас гибнет.

Мы должны оставить его в земле, мы должны испытать процессию похорон, возложить венки, мы должны закрыть эту брешь, через которую на нас льется свет мира.

Если перестать трансцендентально рассматривать сущее, как сложную функцию времени, если войти в процесс , то станет понятен весь масштаб этого яростного присутствия мира, который существует только сейчас и здесь, и все, что было прошлым моментом – моментально уничтожается в полной мере, а будущее – выстреливает в ничто, словно водопад, обрывающийся моментально и опускающийся бесконечно.

Такова душевная юность, чистая и необремененная, освещенная славой смерти и неистовством танца жизни, огонь, в который нужно войти, чтобы понять его, и чтобы стать им. Идеология блага, богатства и счастья – обманывает юность. Страшный обман кроется в утверждении о том, что юноша должен стать мужчиной, и его осознание приходит слишком поздно, когда душевную юность уже нельзя воскресить. Мы появились на планете, несущейся в космосе, под лучами непрерывно палящей звезды. Мы появились в результате слияния двух простейших организмов, которые пожертвовали собой, чтобы образовать плод. И наше начало всегда согласуется с их умиранием. Смерть идет за нами с самого начала. Мы формируемся, как образование из костей, плоти и теплой крови. Мир – для нас выражение торжественности, которой мы стремимся соответствовать.

Профанный праздник – это праздник без жестокости, торжественность утрачивается, если исключать из обряда насилие, святость – это благая ярость. У человека есть две жизни – одна из них общественная, заметная, видимая и падшая, другая – невидимая, мистическая, полная непрерывного переживания собственного бытия, зацикленных реакций, метаморфоз и чудес. Вторая жизнь есть у каждого, так же как и первая, и у каждого есть выбор в этой жизни – плюнуть на нее, как на несущественную, идя на поводу у проходимцев, или отвернуться, хотя бы на время, от диктатуры логики и выгоды, обращая взгляд на бесконечное, на безрасчетную любовь, праздничную расточительность, разрушая мир блага.

Конечно по ходу развития общества и запретов , все же оставались лазейки для сакрального мира, который проникал через нарушение этих запретов – общественные душевые, погребальные венки, брак, алкоголь, табак, спорт, война – все это позволяет нам прикоснуться к границе со священным, пока не встает на службу расчетливости и производительности, подчиненных все тому же благу.

Но священная красота, дающая истинную окраску нашим жизням,  проникает в нас лишь тогда, когда мы отворачиваемся от расчетливости, от личной выгоды и от тех ограничений, которые насаждаются логикой этой личной выгоды. Настоящее познание вещей и мира, вопреки этой логике, не может быть использовано в целях производства и получения прибыли, оно созерцательно, и безгранично. Любая вещь непрерывно перетекает во все остальные вещи, образуя портрет истории энергии, кишащей жизни мира. Для производства необходимо отделить вещь во пространстве и времени, чтобы она была продуктивна в пределах одного рабочего пространства, и одного рабочего периода.

Искусство смерти покидает мир объекта и логики, оставляя лишь страх и обескураженность. Под небом богов старческий страх смерти и желание обладания выглядят жалко, словно церковная служба, транслируемая по телевизору. Лишенные огня жизни, люди попадают в темноту суеты и слепоты, к которым нас учат еще со школьной скамьи. Но, несмотря на это, у каждого из нас всегда есть вторая жизнь, которая расцветает, стоит только её осветить.

Бог создал плеть и молот, чтобы ломать мою спину и кости. Он дал нам закон, чтобы мы могли бежать от него к осознанию того, что никакого закона нет на самом деле. Нет никакой закономерности или порядка, на котором стоит наша жизнь. Жизнь не вернет нам сделанного нами добра, и не оградит нас от зла, ведь добро и зло не существуют в мире. И мы стремились достичь Бога, создав свои законы, систему и государство. И мы стали жертвами репрессий собственного закона и преступниками собственной политики. Мы решили стать участниками глобального хоровода, огромной системы, из которой нет выхода.

И когда я шел по улице ночью, луну заслонило облако.

И это навеяло мне дни в зеленой земле, где ветер рассказывал мне сказки о самой ветреной из женщин. И о том, как у меня отняли эти дни. И женщина перестала быть сказкой, и женщина стала моей женой. И луна на небе, и столбы с дорожными знаками, и расположение кустов, и рефлексы животных. Я еду в автобусе и расплачиваюсь за проезд. И не важно, куда он везет меня, но важно, что только однажды, отдав за проезд свои деньги, я не осознавая того, заключил устный договор. И я стал частью целого, страшного механизма. И мне уже не уйти.

Оплатив этим утром проезд в автобусе, я встал на свое место, и меня найдут везде, где бы я ни был, и как бы ни была прекрасна земля, на которой я скрывался, меня отыщут, ибо мне не сойти с моего места в этой системе. И рефлексы животных, и то, как ветви отбрасывают свои тени, и формы кузовов машин, и то, что я могу или не могу чувствовать. Все это Бог заставил нас сделать, чтобы мы никогда не ушли с нашего места. Чтобы мы никогда не поняли, что его нет. Чтобы мы заходили все дальше и дальше, пытаясь стать Богом, но оказываясь ничем. И вот наши действия вступают в противоречие с разумом. Моя семья, моя бетонная сота, мои соседи, мои напарники, моя армия, магазин у дома. Однажды в квартире неожиданно отключили воду. Когда я выходил из подъезда, рядом с дверью стояли соседи. Я жил в этом доме недавно, полгода примерно, а соседи живут здесь всю жизнь. Они обсуждали что-то, но когда увидели меня, замолчали и начали глазеть. У всех моих соседей похожие лица, скулы, строение черепа, смугловатость кожи, разрез глаз. Будто бы их родила одна мать. Будто бы ими обладала одна женщина. По утрам соседи ходят по коридору, но когда я открываю дверь, чтобы посмотреть, я слышу, как их двери закрываются. Замки, дверные глазки, половицы.

Я выхожу из дома, и иду по улице, небо над которой стянуто тополями, узкой дорожкой, бордюрами, газонами, движением по правой стороне. Я встаю на перекрестке, там толпа ждет, когда загорится красный на светофоре и пропустит их. Они смотрят на него и ждут сигнал. Я оглядываюсь по сторонам, машин нет, и я не жду, когда светофор разрешит мне идти. Машин нет, я решаю перейти на красный. Я иду к середине дороги, и все мои кости ломает невидимая машина, врезающаяся в меня на огромной скорости. Люди у перехода толпятся, открывают рты и показывают на меня пальцем.

Однажды я жил в лесу. Меня нашли и вернули. Меня посадили в эту квартиру. У меня есть знакомый. У знакомого убили отца, потому что он был бандитом, его мать стала пить. Брат моего знакомого «отучивал» мать от выпивки и забил до смерти. У них осталась младшая сестра. Мой знакомый сошел с ума, потому что принимал наркотики. Для многих наркоманы — заведомо плохие, слабые люди. Если заботиться и волноваться за них, если сопереживать им, то сам будешь втянуть в это. Я не осознаю то, насколько мои поступки могут зависеть от мнения окружающих. Я делаю то, что они не хотели бы видеть. Но мои действия все равно встают в зависимость от их желаний.

Бог создал мир, с его законами, в ответ на это мы создали свои законы, чтобы быть ближе к богу. Я жил в земле, где все озарено позади золотым свечением, как на иконах. От этого свечения все видно так четко, что можно различить любую деталь. Иногда кажется, что моего глаза нет, ибо нельзя видеть детали с такой резкостью. Суицида не бывает. Если я однажды захочу умереть по собственной воле, если однажды мне покажется, что моя воля выше воли природы и мира, а сам я свободнее птиц и рыб, то я узнаю наиболее эффективный способ. Я уточню, как нужно правильно вскрыть вены, чтобы наиболее быстро истечь кровью, я изучу наиболее надежные узлы, чтобы не было срыва.

Один парень прославился тем, что имел дюжину попыток самоубийства, но он до сих пор жив. Ему нравится самоубийство, это его хобби, но он не хочет смерти. Суицид – не есть смерть. Поэтому кто-то зачастую спрашивает себя: что это? Проявление силы или слабости? Попытка самоубийства, если она неудачная, непременно проявление слабости, капризное привлечение внимания. Я не могу скрыться, самоустраниться или самоуничтожиться, я должен осознать себя частью и достичь функциональности. Я несу ответственность за свой труд. Если меня не устраивает результат проделанной мною работы – я несу ответственность за этот результат. Механизм может давать результаты, но так как механизм не имеет личности, мы не можем возлагать ответственность на механизм. Но мы можем воспринимать себя функциональными элементами, тогда часть ответственности перекладывается на нас. Мы также можем воспринимать себя, как результат механизма, таким образом, негативные последствия его работы и ответственность за них полностью возляжет на нас. Механизм имеет порядки и закономерности, для того, чтобы обеспечивать свою деятельность. Механизм заложен как внутри нас, так и вовне. Противоречие механистическим статьям нарушает ход работы механизма. Механизму безразлично ваше текущее положение, особенно в том случае, если упадок этого положения является прямым следствием несогласия со статьями механизма. Механизм не несет ответственности, её несет представитель механизма в данном теле. Последствия, вызванные нашими действиями – прерогатива механизма, так как один элемент неизбежно влияет на другой, путем передачи энергии. Вал, обьединяющий элементы – это механизм, заложенный внутри нас. Элемент может стать бракованным, перестать соответствовать эксплуатационным характеристикам. Такой элемент подлежит утилизации. Механизм не несет ответственность за неисправность детали, так как механизм не имеет за собой ответственного лица. Ответственность полностью лежит на отдельных элементах механизма.  Элемент несет ответственность, механизм – нет. Элемент – одушевленное лицо, имеющее свободную волю и право выбора. Механизм – нет.

  Вчера, когда я почти заснул, но еще осознавал себя, я понял, что во мне есть много маленьких человечков. Я увидел их лица и понял – это таблетки для контроля аппетита, которые я принимаю. Они проникли в меня, чтобы убивать мой жир изнутри. Я понимаю, что экологический кризис – это неправильно, но не испытываю сочувствия к природе и живому. Я придумал протест против узурпации природы.

Я повесил в воображении плакат с красивым полем, и прилепил изображение унитаза над ним. Повесил рисунок с лесом и рекой, и повесил изображение унитаза над ним. Это значит, что мы срем на жизнь. Чтобы помочь природе и живому – не достаточно осудительной и лицемерной пассивности. Необходима активность. Можно взрывать ядерные электростанции, а можно придумывать более экологичные способы получения энергии, или же совершенствовать другие. Я задумался о более эффективном виде канализационного коллектора. Проблема в том, что помимо нашего дерьма, мы спускаем в унитаз огромное количество другого мусора: грязная туалетная бумага и перепачканные какашками окурки, соленые огурцы, которые слишком долго простояли в холодильнике. Следует отделять все это от дерьма специальными фильтрами.

Само же дерьмо не выбрасывать в одно место, что всерьез может навредить окружающей среде, но следует занимать равномерным распределением дерьма по земле, чтобы природа сама перерабатывала наши органические отходы. Я знаю, она может. Я почти все время слышу разговоры о РПЦ и пидарасах, порнографии и художественной литературе. Я ненавижу говнодавов и христиан, я люблю налоги. Я люблю счета за газ, воду и электричество. Почему никто не обсуждает налоги? Потому что никто их не любит так, как я. Я ненавижу детей и педофилов, но я люблю законодательство. Люблю цены на продукты. Они растут, постоянно выпускаются новые законы, заветы, которые никому не интересны, даже не смотря на то, что все от них зависят. Лицемерам, которые меня окружают, нужно переоценивать роль духовного, им нужен чистый свет и свободный полет, я же могу признаться себе в том, что я думаю о гораздо более важных вещах. Я зашел в туалет сегодня и увидел унитаз, я подумал “Это условный рефлекс, который выработался у всех цивилизованных людей – желания испражняться только при виде унитаза”, и из меня громко вышел вонючий воздух.Самый главный протест, на который не способен ни один обыватель обязательно будем им же осужден. Все протесты, на которые они способны, спокойно укладываются в мирный распорядок. Все они прекрасно знают, что делают не так. Когда ты споришь с ними – они уже ждут твоего возражения, потому что они знают – их позиция не может остаться без критики, она шаткая. Никто не может, например, вымазаться собственными экскрементами, в знак протеста, и расплатиться в общественном транспорте. Никто не захочет разглядеть в этом смысл. Я их ненавижу. Ненавижу их нищету и тупость.

Ненавижу фанатиков, я ненавижу тех, кто считает себя правильным, ненавижу тех, кто считает, что правильно поступает. Проснись, ублюдок, ты не можешь поступить правильно. Все, к чему ты прикасаешься превращается в вонючую кучу дерьма, как та, что лежит у меня в подъезде, как те, что текут в канализации под твоими ногами. В калосборнике, который ты построил и спрятал в асфальте, чтобы не видеть, сколько дерьма ты можешь выдавать в секунду. Вся твоя жизнь – это ошибка, но даже твоя смерть будет ошибкой, ибо ты можешь подойти к смерти лишь с позиции слабости.

Ты никогда не самоуничтожишься от осознания того, что ты паразит, что ты лишний, что ты мерзок. Ты сделаешь это лишь в случае своей усталости, бедности, расхлябанности. Тебе все надоело, жизнь не в радость, люди и окружающий мир на тебя давят. Каждую ночь, когда я засыпаю, я чувствую, что по улице ходит великан с прожектором, заглядывая в каждое из сотен окон и подставляя к ним свой прожектор. Он следит за тем, чтобы все были на своих местах. Маленькие человечки внутри сделали меня говном. Мне приснилось, что моего батю и меня вот-вот разорвет толпа солдат и моряков. Мы переоденемся, чтобы нас не задело. Мы переоденемся, когда увидим, что они побеждают. Переоденемся в их форму и будем стоять посреди, как деревья.

Я ехал в автобусе и глазел по сторонам, останавливаясь взглядом на девушках с пышными формами. Я видел девушку с симпатичной улыбкой и представлял, как эта улыбка отсасывает. Я видел массивную жопу и фантазировал об анальном сексе. Я превращался в стремительную, белую молнию, которая выстреливала из моего глаза и вытаскивала меня за собой. Эта молния ударялась в каждую из девушек, образуя паутину, сотканную из моего воображаемого секса. Сеть объектов, оскверненных моей похотью. Неожиданно молния врезалась в старуху, которая шла по улице в каких-то лохмотьях. Я с криком выпал из молнии, врезавшись в стареющее, дряхлое тело и мой член отсох и вывалился из своего гнезда. Я увидел промышленные зоны, турбины и котлоагрегаты, занимающие неимоверные пространства. Я увидел зал, наполненный станками и прочим железом. Я увидел провода, которые тянутся через все пространство. Я почувствовал запах своего немытого и потного хуя. Я представил свой хер, который висит на мне грузом через всю жизнь. Этот хер являлся выражением моей воли. Я становлюсь симметричным, когда вижу перед глазами сеть моих воображаемых любовниц, в которых я вторгался, используя воображение. Весь мир – это сексуальные объекты, мое сознание всесильно относительно этих тварей, я могу делать с ними то, что хочу. Мое воображение – вот ключ ко всему, оно является отражением моей памяти, это мой храм, который может нести меня на самые высокие вершины удовольствия и удовлетворения. В юности я пытался выделиться внешне. Я выбривал неординарную прическу и носил футболки с вызывающей символикой. Сегодня я стремлюсь к тому, чтобы слиться с толпою. Я одеваюсь и веду себя обычно, как часть толпы. Я попал в общество серых личностей, и в этой монотонной тишине, я могу гораздо более чутко чувствовать внутренний шторм. В этом обществе я могу увидеть своих духовных братьев, которых не может быть среди юнцов и молодых неформалов. Возможно они, эти братья, точно так же испытывают все эти ужасы на своей шкуре и безмолвно сообщают мне об этом, объединяясь со мной в группу поклонников насилия во всей его красе и всяческой его форме. Будто бы тот кружок художников, Паника, общество почитателей Пана, приход которого знаменовался ощущением себя на грани между истерическим хохотом и сковывающим ужасом. Предвкушение обрыва, срыва с пропасти в темноту, в неизвестную бездну, оно присуще всем моим согражданам. Бездна бесконечного греха с одной стороны и бездна бесконечного искупления греха с другой.

Огромный вопрос смерти, падающий на наши головы при пробуждении. Неимоверных размеров глухой медведь, который с рычанием ползет в самое окно.

Aza­tot, 2012