Запредельность как опыт присутствия

Что такое Субъект? Или кто такой Субъект? Бесполезно пытаться его увидеть и описать. Субъект – это не объект на манер стола или стула. Вообще себя увидеть нельзя. Да и нет никакого «себя». Обособленное «Я» – это социальный конструкт, созданный обществом в целях удобства властвования, и инсталлированный в сознание маленького человечика.

Как именно работает вся эта ритуальная комедия дель арте пока не столь важно. Там можно спорить, есть разные точки зрения на этот механизм, но суть его одна – утилизация Властью человеческого внимания.

Но обычное «Я» – не Субъект. Субъект – это определённая точка восприятия и отношения с миром. Точка достаточно редкая и не так просто достижимая. И не факт, что хоть чем-то полезная. Просто есть такой локус-топос, такой мир восприятия. Миров собираемых вниманием много и Субъект – один из них.

Разумеется, тема субъекта – картезианская по своему происхождению. Конечно, сам термин был до него, сама тема тоже зрела ещё в схоластике, но это другое и этого касаться не хочу, я не медиевист. Меня интересует не история философии в данном случае.

Субъект – это не ego и не cog­i­to, это dubito ergo cog­i­to, cog­i­to ergo sum. «Сомневаюсь, значит мыслю, мыслю, значит существую». Я решусь проинтерпретировать это знаменитое высказывание (ставшее замковым камнем западного отношения к миру) безотносительно к авторитетам, поскольку смысл его общезначим.

Не скажу ничего нового, но весь смысл фразы в сомнении. В нём вся суть топоса Субъекта. Субъект появляется в радикальном сомнении. И это сомнение не аподиктический ряд умозаключений. Это особое состояние психики, переживаемое совершенно непосредственно. Как правило, оно находит внезапно. В момент своего пика оно практически неотличимо от клинической дереализации.

Человек в какой-либо стрессовой ситуации (как правило, стрессовой) вдруг как-бы вываливается из привычного мира. Человек катастрофически становится дистантным к миру. Между миром и человеком разверзается пропасть. И удивительный момент (о котором писал Хайдеггер, кстати): мир сразу воспринимается целиком, как универсум, как собранное без остатка сущее. Сущее, пронизанное механическими причинами и следствиями.

Два момента появляются одновременно в обвальном событии субъектности – пред-стоящая человеку в его восприятии несвободная машинальность мира и потрясение человеческого сознания этим страшным зрелищем. Состояние субъектности переживается как прозрение, как падение пелены с глаз. Человек воочию видит мир таким, каков он есть – бессмысленной таковостью.

Большинство людей, окружающие  человека, который находится в событии субъектности, видятся им, как кривляющиеся заводные куклы, как ходячие трупы. Это рождает ужас. Тот самый хайдеггеровский angst. Мир и суетящиеся в нём люди воспринимаются субъектом как навязанная и навязчивая иллюзия, от которой никуда не деться.

Мир вызывает пронизывающее ужасом сомнение в своём существовании. Но нет ничего кроме жуткого равнодушного мира. Вот субъект и вот чуждый ему мир. Отряд не заметил потери бойца.

Эта пропасть между воспринимающим и воспринимаемым есть сомневающееся сознание и самосознание. Почему самосознание? Ведь нет никакого «Я». «Я» – тоже часть навязанной лжи. На что же тогда направлено самосознание? На дышащую пропасть сознания, выталкивающее человека из мира.

Из матки cog­i­to рождается Субъект. Самосознание – это само внезапное, мгновенное событие появление Субъекта. Субъект – это событие растождествления с миром. Сомневаюсь, значит мыслю, мыслю, значит существую.

Состояние субъектности характеризуется непосредственно переживаемым ощущением космического одиночества и специфической запредельности происходящего. У Егора Летова:

Из груши выползал червячок
А из кармана – безобразие.
На лавочке молчал старичок
Собой являя запредельность.
Местами возникали толчки
А в целом было превосходно.
По-прежнему ползли червячки
Лишь холмик на кладбище просел.

Ну просел да и просел. Что здесь такого? Дело житейское. Сидит старичок на лавке, молчит. О чём это? Ни о чём. Просто молчит. Ничего это не значит. Это запредельность. Или вот ещё:

Глупый мотылёк догорал на свечке.
Жаркий уголёк, дымные колечки.
Звёздочка упала в лужу у крыльца.
Отряд не заметил потери бойца.

Отрешённое, но ласковое созерцание. Как будто в первый раз. Но ведь не было начала, не было конца. Мир ничего не обозначает, он просто есть, и в нём мотыльки летят на огонь, метеориты падают в окрестностях городов. Это ничего, это бывает. Плохо, конечно, когда гибнут бойцы, но мы победим плохих и бойцы гибнуть перестанут. И в  целом будет превосходно.

Но мир как-то так поворачивается в событии субъектности, что становится видна его запредельность. Мир знак-антоним чего-то. Мир своим жутким молчанием указует свидетельствующему сознанию субъекта на его, мира, оставленность. Мир – пустое место. И on the oth­er side ничего нет. Отряд не заметил потери бойца.

Мир – это незамечаемость. И это вдруг разом становится заметно:

Мёртвый не воскрес, хворый не загнулся.
Зрячий не ослеп, спящий не проснулся.

Вот именно что воскрес, загнулся, ослеп и проснулся. В этом весь антонимический смысл. Завершённые сюжеты ничего не значат помимо себя, это не пошлые аллегории, и всё-таки они относят ещё к чему-то. К какому-то запредельному присутствию. И это не человеческое, но требующее человеческого. То, что глазами не увидеть, мозгами не понять.

 Ракушечная Свобода, 2013