Сердце Шута (алхимическая повесть)

Посвящается бельгийскому джокеру Киму де Гелдеру, хохочущему посланнику герметических связей; Шут всегда невиновен.

Навязывая мозгу постулаты, одна часть которых абсурдна, а другая банальна, мы даем ему возможность освоить новое, содержание которого спорно, сакрально и абсолютно неопределенно, но — неизвестно, по какой причине — важно.

А. Кроули. Книга Лжи, 39.

В неком городе Дьявол соблазнял народ столь умело, что отвратил от Церкви всех, кроме самого Епископа, который один продолжал служить Мессы в опустевшем храме.

Жил в том городе Шут, которому, казалось, не было до всего дела, и который смеялся над дьяволовой затеей. Впрочем, он умел смеяться не только «над», но и «в» — смеяться изнутри… Смеялся он над многим, так что горожане называли его Дураком, Глупцом или Безумцем, дразня: какой же ты — Шут, если не при Короле? Город был, хотя и большой, но не настолько, чтобы в нем жили Король и Королева, поэтому Безумец был Шутом сам себе, а королевскую чету видел лишь однажды, когда та проезжала мимо большого города на Колеснице.

Возможно, он и был Безумцем, по крайней мере, изначально. Ведь Шутом он стал называть себя не сразу. Это случилось после того, как он, решив стать отшельником, поселился на горе, под одиноким деревом. Дерево росло, как всякое дерево, в обе стороны, во тьму корнями, и к небу — ветвями. Безумец понял, что, чем выше воспаряют его устремления, тем ниже ползут их хвосты… И не в двойственности, ни в промежуточном не нашел он себя. Ни даже в стволе. Долго ли коротко ли он там просидел, испытывая свое Вожделение, а только понял, что презренна ему завоеванная высота, и воскликнул: «Невыразима изысканность моей пошлости. И никчемность высочайшего полета описывает внутренний ноль, хотя и не стремился я к этому. Да разве была у меня хоть когда-либо какая-то цель? Нет, и свое божье подобие стер я походя — как набойку на каблуке!».

Он измазал свое лицо в красной глине и стал бегать вокруг дерева, исторгая хрип и клацая зубами, бросаясь на древо, как Лев на добычу. Таким издали его увидел настоящий Отшельник. Отшельник этот жил еще дальше от большого города, еще выше в горах, но иногда спускался к людям и учил их любить такого Бога, который умел бы танцевать. Безумный юноша привлек его внимание красным лицом, ибо Отшельник, чувствовавший дефицит плотского, был небезразличен ко всему кровавому, и принял глину за кровь. За Отшельником ползла его Змея, а в небе следовал его Гриф. «Слишком рано ты встретил сам себя…», — пожалел Безумного Отшельник. Добавил: «Но, быть может, воля к своей погибели — это высшее в тебе, это твоя лучшая Судьба. Всегда люби высшее в себе, но и высшее стремись — превозмочь!» И пошел дальше. «Встретил Себя?» — повторил Безумный. «Да разве я есть? Даже говоря, что меня нет, я лгу как любой говорящий. Но меня нет, я — Шут, который может быть каждым, тем самым, будучи никем. Я играю любого и смеюсь внутри любого!».

Шут даже решил проверить свое Искусство на практике, и, когда Отшельник в следующий раз спустился с вершины к городу, то приветствовал его у ворот и произнес длинную речь, обличающую горожан и превозносящую отшельничество. И получилось: Отшельник не узнал в нем юношу, которого видел до того под деревом на горе, и вознегодовал на него как на лицемера и на завистника: «Что ты расквакался, как жаба! Живешь в городе, который порицаешь! Даже говоря правду, вредишь ты, ибо говоришь из озлобленности и чтобы казаться!» А Шут смеялся, ибо на то и рассчитывал — показаться кажущимся. Смеялся над Отшельником и внутри себя, и внутри себя — смеялся внутри Отшельника, думая: «Я больше, чем Жизнь! Ах, лепестки языков распускают розарий вокруг моего центра, на подреберье и по всей коже!» Он разделся догола и подставил тело Солнцу: «Я больше, чем Жизнь, и Солнце пленено и связано фимозисом моей болезни! В том, что украл я время — обличают меня мои гениталии…».

И он крикнул молчащему Отшельнику: «Смотри! У ног моих распускаются цветы: мандрагора, нарцисс и не существовавший доселе цветок. Вечность досталась тому — кому не нужна. Пожалуй, такую Игру можно назвать Справедливостью!» Но Отшельник ответил ему: «Как бы, научившись надсмехаться, ты не разучился смеяться…» И прошел мимо. «Как бы не забыл ты о Деснице Истинной! Не ревнует ли она уже тебя к твоей руке, о, Отшельник, одинокий любящий!»* — крикнул вслед ему Шут. Но не было похоже, чтобы ругались они как враги. А скорее — как Влюбленные.

После того Шут уже не встречал Отшельника. Ходили слухи, что тот стал Магом, дописав свою Книгу**, в которой упомянул и Шута, правда, не так полно, как в нашем описании. Шуту самому порой казалось, что он — маг. Но, чем больше шутил он, тем более скучно и трудно ему становилось. Всякий раз ему надо было выдумывать себя заново, чтобы нащупать свое существо и реальность. Их граница должна была содержать явственные и острые элементы, потому Шут искал их специально: то кидался в стаю бродячих собак, чтобы кусали они его, то намеренно опрокидывал на себя уксус. Он искал встретить Ангела, и, когда, наконец, повстречал его, приблизился и припал к ногам, вдыхая ангельский аромат.

Потом он поселился на краю ямы, куда горожане выбрасывали отходы. «Я поселился зловонием во всякой хищной пасти и между зубов, источенных подводным разложением», — говорил он себе под нос. Он вспоминал благоухания от ног Ангела, и память о них он использовал, чтобы принимать внутреннюю форму. Однажды Шут сказал себе: «Усмешка приняла форму моего рта и сказала: „Разве есть ад и страдание какое-либо еще вне меня?!“»*** О, даже если бы они все приняли мое остроумие за ложь, то и тогда не уловили бы ее содержания. Ведь последующее за усмешкой молчание надсмехалось над самой усмешкой, и над адом, и над страданием, и над тем, кто говорит «вне меня». Я как Луна: взглянувший на меня увидит лишь муть себя».

Однажды сильный восточный ветер выкатил из ямы к его ногам труп Грифа. «Ха! Падаль падальщика… — задумался Шут, —  Это моя Звезда!» И подняв труп Грифа, завернул его в пелены, и взял, как берут младенца. Смотрел в него, понимая, что та Смерть, которая приходит за горожанами, как и Отшельник — прошла мимо него… «Ты стремишься накормить меня, Ум. Ты стремишься дать мне жажду, Душа — жажду однажды погубить тебя, Душа! — так ты говоришь. Жажду всегда преследовать тебя, Душа! — говорит ум»…

Мы довольно рассказали о личности Шута и можем вернуться к тому, с чего начали. Дьявол собрал народ и вещал им о том, что Таинство Евхаристии, которое, пока ходили к Алтарю, принимали на веру — есть не более, чем выдумка и фикция: «Слышали ли вы, люди, что сегодня обещал всем Епископ?! Он сказал, что Бог явит чудо, чтобы вернуть веру отвергнувшим Его: сегодня на алтаре Хлеб и Вино превратятся в настоящие Тело и Кровь. Хотите увидеть божье мясо, люди?» Епископ, конечно же ничего такого никому не обещал; он считал, что и его личной веры достаточно и готовился в храме к одинокой Мессе. Ну а Дьявол, видимо, считал, что достаточно его личной лжи. Известно лишь, что он нисколько не сомневался в сомнении относительно своего сомнения.

Церковь города, запустевшая и заброшенная, с местами начавшей осыпаться архитектурой, возвышалась на заросшем сорняками дворе и больше походила на мрачноватую Башню. Все настолько заросло, что у самых ворот храма даже пасся чей-то Теленок. Епископ считал своим долгом хранить святое знание и не мог опуститься до того, чтобы заниматься тем, чем некоторые годы тому назад занимались люди простые: поддерживать в порядке территорию. Но он, конечно, по прежнему надевал вышитые золотыми крестами белоснежные перчатки, и, поскольку у него не осталось ни одного дьякона или служки, был вынужден сам себе водружать на голову драгоценную митру.

Сегодня он получил письмо от своего коллеги, от епископа из другого города, который писал ему, что еретические настроения столь сильны, что уже и некоторые из священников требуют не только отменить обет безбрачия, но даже делать священниками женщин: «Вообразите, святой отец, Епископессу****, и поймете, что творимое в вашем городе — еще не самое мерзостное из дьявольских наваждений нашей эпохи!» Он стоял перед Алтарем и молил Бога поскорее явиться и ниспослать городу и Миру милость Страшного Суда, когда в храм ввалился бледный как полотно Шут, сжимающий на груди кровоточащий сверток.

«Что ты делаешь тут, страшилище!?» — не слишком приветливо встретил его Епископ. «Надеюсь, не оскверню своим присутствием вашего Повешенного», — юродствовал Шут в обычной своей манере, указывая на Распятие. «Распятого, а не Повешенного! Вешают таких как ты, а Он — Жертва Честная!*****» — Епископ так давно не произносил проповеди, что его натренированный за десятилетие для произношения святых слов язык порадовался возможности поговорить, используя сакральную фразеологию. «Или, быть может, дитя, ты страдал и пришел, чтобы поверить в Бога?» —смилостивился Епископ, глядя на кровоточащего Шута. «Ха! Я бы поверил в такого Бога, который умеет забывать! Но и в такого не поверю, ибо слишком простой трюк для меня —поверить в любого — так я невинен. Я невинен. Ах, и всегда невинно мое „всегда“»! — ответил Шут и вывалил из свертка на алтарь… свое сердце. «Я выдрал его и принес вам. Не знаю, будет ли оно светить и указывать кому-то путь… Не для того я вырвал его, поняв, что Смерть обходит меня стороной. Я вырвал и выронил сердце, чтобы посмеяться над ним. Но стал смеяться над тем, что тоскую по нем. Смеяться, чтобы не думать. Не думать, что тоскую для того, чтобы осмеять себя…»

Пока Епископ размышлял, что перед ним, чудо божье или сатанинское наваждение, Шут собрался уходить: «Извините, Эксцеленц, к Мессе не останусь. А оно пусть тут лежит: на территории освященной и осмеянной, там, где смешано ныне запустение с памятью аромата…» Шут пошел вон через боковой неф, и в этот-то момент в храм ввалилась толпа, подстрекаемая Дьяволом. Но вместо обычной облатки жители города увидели на Алтаре окровавленное сердце. Выходя, Шут увидел, как многие попадали тот час на колени, сокрушаясь о грехе отступничества и восклицая: «Чудо! Нам явилась Плоть Господня!» И Епископ поднял сердце Шута над головой и кропил им каявшихся. И, даже запачкав шитые золотом белоснежные свои перчатки, не обращал на сие внимание…

Во дворе же храма Шут встретил Дьявола. И, разумеется, не мог упустить такую возможность подшутить: «Что, Мессир, как всегда и как извечно— хотели зла, а совершили благо?» «Люблю тебя,— ответил Дьявол. — Благодаря тебе, я обманул толпу дважды. А, в конце концов, мы даже смогли обмануть Бога, заменив Его сердце шутовским! Эх, недаром мы так похожи: ты в своем шутовском колпаке с двумя треснувшими бубенцами, Епископ в митре, раздвоенной как рыбья пасть, и я —коронованный рогами своими неистовыми! Теперь Бог умеет шутить и приплясывать, но наверняка предпочтет забыть об этом!» «О, мы так похожи, Дьявол, что нетрудно нам обмануть и самих себя…» — заметил Шут.

Хватаясь за свои новые затеи, душа свою душу, смеясь над всем и смеясь во всем, организуя походы в бездну и ядовитые приключения, он, с тех пор, как перестал быть безумным юношей с горы, цеплялся за свой последний страх — как бы не стать богом, и страх этот служил единственной опорой его бытия. Как бы не стать Богом, утратившим свой последний страх. Но, кажется, кто-то его перешутил…

Несколько второстепенных примечаний:

* Йод, буква еврейского алфавита, соответствующая Аркану «Отшельник», переводится как «Рука». Шут намекает здесь на мастурбацию, которая, с одной стороны, является «постыдной» стороной жизни большинства отшельников, с другой — магическим актом у Кроули, связанным как раз с каббалистическим пониманием этой самой Руки, держащей Жезл. Занозистость шутки в том, что обращена она, в том числе к Заратустре (и самому Ницше), который проповедовал философию витальности, но жил (опять же, как и его автор) в уединении… Встреча Шута с Отшельником — это (ин)версия (слава Богу, Ницше бы не стал ругаться на тему— что за кощунство!) встреч Заратустры из глав «О дереве на горе» и «О прохождении мимо» в книге «Так говорил Заратустра».

Вожделение (или «Сила») — XI Аркан. Это основная тема пребывания Безумца на горе, где он исследует свою природу и превращается в алхимического Красного Льва, нападающего на Древо. Данная символика, кроме всего прочего, кстати, говорит о том же пути Отшельника (IX Аркан — римская нумерация дает понять нам некоторые аспекты зеркальности этих Знаков), аутоэротизм которого язвительно высмеивает Шут. Может быть, он просто зубоскалит, а, может быть, постулат о единстве Микрокосма и Макрокосма, который надлежит познавать в поисках «Царствия Божьего внутри нас», неактуален для внутреннего состояния Infans Aeter­nus (Шута), ведающего об этом изначально. Соединение со своей Истинной Волей или фаллически-солярным змеельвиным демоном —главная тема описываемого этапа Делания. Однако, Шут обнаруживает пустотность и бесплодность нутра, бесплодность пустыни, скрежещущей под ногой неистового Козла. На горе встречаются керубические Лев и Орел (редуцировавшийся до теневого Грифа), однако для претворения воли пока не достает остальных основ. Но там же встречаются Лев и Змея (Змея Заратустры): Mag­num Opus, конечно, не может состояться без гностического Змеельва.

** «Так говорил Заратустра» имеет пиком Великий Полдень. Отшельник, направивший свою Волю, как молот на человеческие руины, становится Магом, генерирующим Ребиса-Сверхчеловека…

*** Это слова демона Хорозона, хранителя врат Даат, явившегося Алистеру Кроули и Виктору Нойбургу в ходе алжирских работ. Хоронзон —теневая сторона бесформенности (аспект Шута). Слова сии, претендовавшие на демоническое остроумие (это был ответ Нойбургу, пытавшемуся запугать демона адом и пытками) ауторекурсивны, поскольку в «безвидности и пустоте» Хоронзона, в бездне, содержаться как все страдания, так и всякое их отсутствие, а ад не эфемерен, лишь пока актуальна форма. Хоронзон выступает в роле метафизической (на самом деле —постметафизической) дыры, бездны-которая-тоже-смотрит-в-тебя, шизоаналитического отверстия на поверхности кожи-решета каждой вещи (пользуясь терминами Жиля Делеза), симулякра, выглядывающего из сущего и воронкой поглощающего его, поэтому видение процесса (из Шута) инвертируется: «Усмешка приняла форму моего рта и сказала».

Смежно этой же теме следует парафраз Шута про Бога, который умел бы забывать…

**** Епископесса (Аркан «Папесса» или «Жрица») дана в повести в своем отрицательном наличии (ее нет, она только предполагается  в письме, при некотором условии), что подчеркивает полунебытие этой фигуры (Покрывала Исиды, женский отрицательный аспект гнозиса) с одной стороны, и ее антогонизм-связка с Епископом («Иерофант», «Папа») с другой. Быть может, если бы у Епископа была Епископесса, храм бы не опустился до уровня аркана «Башня»… впрочем, пасся ли тогда бы у врат его керубический Телец?

*****  Аркан «Повешенный» как раз и имеет основное значение — Жертва. Под отрицанием Епископа кроется, быть может, негативная сторона «Иерофанта» (догматизм и духовный педантизм)… или, кто знает, особый угол рассмотрение роли Сына Божьего (Единый с Отцом, Он, в конце концов, есть лишь Жертва Себя, делающая остальное человечество жертвой это жертвы…), чье Сердце оказалось сердцем Шута (или наоборот) по не спланированному заговору (метод точной ошибки; отсутствующая структура; Шут смог перейти от Ход к Тиферет) трех Арканов, несущих в себе символ раздвоенности: Дьявола, Иерофанта и самого Шута… Дорожка от Ход к Тиферет — есть пере-Ход от структуры к великолепию, от основы узора к его сердцевине, эта дорога соответствует карте «Дьявол», который и образует ситуацию, вопреки и одновременно из-за которой возможно совершить переход.

Если «вокруг героя все становится трагедией, вокруг полубога — драмой, а вокруг Бога — „миром“» (Ф. Ницше), то вокруг Шута, Безумца, Трикстера — Игрой… Не отвечает ли Бог на молитвы Епископа, и не шлет ли Миру Страшный Суд — итог и свое воплощение в шутовском сердце, а так же алхимическую трансмутацию героя?.. Последний Аркан («Мир», «Вселенная») — это предельность проявленности того, что скрыто в несуществующем центре мира — в начальном Аркане, в Шуте, это все то, что вокруг него, все, во что он играет, это «Мир — считалочка пустого мальчика»…

Немного о символизме рисунка в начале:

Общая форма рисунка напоминает об алхимическом V.I.T.R.I.O.L., тайная тайных, едкая едких, способной к растворение любой сущности. Это сердце. Дыра в нем, внизу, имеющая форму Мандорлы (Вечность, Аура Девы, Вагина) содержит в себе выпавшее сердце Шута (микрокосмическое отражение большого сердца-иллюстрации): насилие себя в сердце, поиск внутренней Анимы (на другом уровне — Бездны) с последующим в нее проникновением. Поэтому Фаллос направлен на дыру. Здесь: сердце в сердце — это новая внутренняя реальность, исторгаемая трансмутацией, зачатая и выношенная в процессе самопознания. Шут гол, и его глаза открыты — он невинен, чтобы не сделал и открыт миру. Глаза Дьявола закрыты (Айн), он повернут к зрителю спиной («Лучший вход —выход» — У. Берроуз).

Епископ, обращенный вовне (к пастве, к миру), не закрывает глаза, но на них ленточки от митры: возможно, это знак застилающей зрение духовной власти, возможно, отсылка к Аркану «Справедливость», а вернее всего — амбивалентность двух значений… Внимание нужно обратить так же на то, что головы фигур вписаны в опрокинутые пентаграммы, причем в верхнем пространстве Символа помещено по одному лучу от Епископа и Дьявола, и четыре — от Шута. Пентаграмма Шута вписана в круг: он может с ее помощью достичь целостности и трансмутации.

Рога, форма колпака и форма митры дают 2 умноженное на 3, то есть 6, что, среди прочих значений, подразумевает: 1. Преодоление дуальности с помощью высшей триады, так что выходит сердцевина и великолепие (Шестерка Тиферет); 2. Раскол высшей триады агрессией двойки, так что выходит сердцевина и великолепие… А так же эти знаки подразумевают дуальность вышеописанных путей… Хвост Дьявола и Посох Епископа сливаются в единстве Королевского Пути над нимбом Шута… Общая амбивалентность подчеркнута так же тем, что Дьявол благословляет (проклинает) Шута спереди (причем, тоже правой рукой), а Епископ — сзади.

Поскольку «настойка цинизма предотвращает приступы сентиментальности» (А. Кроули), руки боковых фигур, расположеных по обе стороны Шута (спереди и сзади), каждая в силу положения пальцев в жесте благословления так же способна удовлетворить Шута соответствующим образом: змеельвиный Фаллос достался Дьяволу, а анальное отверстие Шута готово принять божье благославление (как вариант тамплиерского поцелуя бесчестья) от Епископа. Размышляя обо всех этих и массе иных символов, которые можно здесь обнаружить, не будем забывать, что это всего лишь сердце Шута, а от интеллектуальной и жизненной скуки еще и не так можно пошутить — видит Бог…

© Нестор Пилявский