Приношение для Яна К.

Ян.

Он мог умирать в голубой рубашке,

он мог умирать в оранжевой,

он мог умирать без рубашки,

но всё же мне представляется, что в голубой.

 

Мне кажется, он выкурил не одну

сигарету, раздумывая о том,

как изменится его жизнь

после смерти.

 

Когда мы сидим на скамье,

сбивая капли дождя с листьев щелчками,

и молчим,

мы молчим о том же.

 

– Ты будешь ждать письма с того света?

– Буду.

 

– Ты адрес не сменишь? Ты сможешь писать в ответ?

– Ты напиши сначала.

 

И нервными –

потому что все его движения были нервными –

он достает и прикуривает очередную.

И угощает, и я не могу отказаться.

 

И дым сигарет по сей день напоминает мне,

как он в одну точку смотрел

и каменел.

 

А когда оживал,

То изучал меня взглядом, как в первый раз,

то кивал на редких прохожих:

смотри, идут в линию.

 

А я всё молчала, хотя мне хотелось сказать:

зияет дыра твоего рта и когда он закрыт,

и я слышу, как эхо доламывает в ней

три последние точки, а сам ты

похож на акулу,

поэтому я не могу пододвинуться ближе.

 

Мне, наверное, всё-таки стыдно,

что твой рубеж преодолела.

Что всё ещё крутится мысль в голове,

в какой же рубашке ты окончательно умер.

 

Прости, если это хоть что-нибудь значит ещё,

прости,

я всё ещё жду письма.

 

Ян приехал.

 

Открываю замок:

– Здравствуй, Янчик!

Из-за спины раздается голос:

– Кто там?

– Мой двоюродный брат!

Обнимаю.

 

– Извини, что тебе не писал,

так приехал.

Как мой тезка?

 

– Вошел в эту самую дверь

с этими же словами.

 

– Вот как!

Что о смерти рассказывал?

 

– Что же о ней говорить?

в доме повешенного не поминают веревку.

 

– А ты все так уже умеешь шутить,

так, что в радиусе километра неловко.

 

– Проходи, посмотри, подивись…

Он на зомби совсем не похож,

он, скорее, бесплотен.

 

– Призрак, хочешь сказать?

– Назови это так,

я считаю, вернее – свободен

от бесчисленных ограничений,

накладываемых материей,

что облекала дух.

 

Ян тем временем входит

и руку хочет пожать,

но замирает, как говорят, в нерешительности.

 

– Я полагаю, мне следует чай предложить? –

говорю я.

Наш любимый мертвец кивает,

кивает и брат.

Я иду, что называется, хлопотать.

 

Я не знаю, о чем они говорят,

но опасаюсь,

что, раз круглые звуки акцента его

смешались с запахом дыма,

значит, брат мой уже покорён

его восхитительным видом

и отсутствием страсти,

и, быть может, когда я с чаем вернусь,

никого не застану.

 

Ян и чай.

И я приношу Яну чай,

и приношу Яну кофе,

и я застаю разговор

их в самом разгаре.

 

Один говорит:

– Я видел, как люди едят друг друга

без столовых приборов

и не соблюдая приличий.

Второй говорит:

– Это ежедневно происходит в Манхэттене,

в штате Висконсин,

в Сибири,

и просто в аду.

 

Он пристально смотрит на Яна

и он говорит:

– Ад, трупы и черви,

пламя и черти,

и весь декаданс уходящей эпохи,

мы  – ты и я –

видели это не раз.

А видел ли ты

жемчуг на тонкой её руке?

 

Он говорит обо мне,

на меня не глядя,

и в пепельнице уничтожает окурок,

выдыхая последней изящной струёю

остатки ци сигареты погибшей,

 

и он так устроен, –

он был так устроен всегда, –

что жест этот вовсе не выглядит пошлым,

а произнесенные перед этим слова

наполнены горькой печалью,

но ровно в той мере,

чтоб звучать поэтично и просто,

но не сломав хрупкую грань с патетикой,

как бессмертным классикам можно,

как позволено им то, за что всякий

только что вылупившийся пиит будет осмеян,

да просто, чтобы ему неповадно было.

 

Но только слова его много теряют при переводе,

а дым и руки нервный тик интернациональны.

 

И я почитаю такое его поведение

за проявление нежности,

и брат мне судья.

 

Ян и утро.

Второй литр кофе почат без четверти пять.

Первый литр виски почат вместе с ним.

Мертвецу незачем пить алкоголь,

но он пьёт.

Ему хочется вспомнить, каково это –

быть живым.

 

А вспомнив, наверняка, тут же забыть.

Я думаю, люди только за этим и пьют.

 

Под утро мой брат закурил,

хотя раньше бросал.

Вдвоем они надымили завесу такую, что я

не пытаюсь открыть окно,

а пытаюсь не замечать,

как будто мы в фильме из сороковых,

в эталонном нуаре,

и вот-вот

зайдет Сэмми Спейд,

снимет плащ и угостится сигарой.

А пока я пытаюсь представить,

что именно скажет нам детектив Сэм Спейд,

эти двое над пепельницей

сидят, голова к голове,

и шепчут, и шепчут…

 

Я виски в большой наливаю стакан, без всякого кофе.

Уже рассвело, я брату стелю постель.

 

Ян на спину лег, но не может закрыть глаза.

Я помню его двадцать лет, но таким не видела.

Наверное, так должно выглядеть

«ошеломлен».

Ему предлагаю последнее, что я могу предложить

в таком случае:

надеваю на брата наушники, глажу его по плечу

и, выключив свет, ухожу.

 

И я возвращаюсь в комнату с Яном и дымом.

Мы снова одни и мы снова молчим,

как прежде.

 

Наверное, в таких ситуациях люди не могут наговориться.

Не знаю, как люди, а я – не могу говорить.

Зачем мне натужное «а ты совсем не изменился»,

особенно если я знаю, что это не так.

 

Я думаю, что незаметно для нас наступил

день рожденья его,

но об этом

тоже нечего вслух сказать.

 

Он смотрит куда-то поверх моей головы.

Он говорит:

– Let’s just skip it.

и ледяными руками прижимает меня к себе,

и наконец-то впервые хочется плакать.

 

Яна чары.

– Ты знаешь, мне раньше казалось,

Что стоит уйти, –

И мир за закрывшейся дверью меняется необратимо.

Поэтому каждый, кто стал у порога,

Так долго раздумывать будет

И пробовать осторожно ботинком пространство за ним.

 

– Но это действительно так.

Ты знаешь, я и не думал,

Что можно вернуться.

И мертвой рукой отпереть эту дверь так легко.

Толкнуть ее мертвым плечом,

И всей мертвой плотью – фантомной –

Ввалиться в прихожую, словно тебя там ждут,

И чаем напоят, и к мертвым губам прильнут.

Не ждут.

Оказалось, что дверь эта вечно открыта,

Мир живых не боится совсем грабежа,

Мир живых живет.

Мир мертвых лежит за порогом,

Мир мертвых стонет.

Что самое страшное,

Каждый может вернуться.

Да некуда, не к кому, незачем.

 

Пожимаю плечами согласно:

– Живые живут свою жизнь.

Обними меня,

мертвый.

 

Брат проснулся,

Брат вышел из комнаты,

Брат все слышал

И брат говорит:

– Погоди, но зачем ты все время их ждешь?

– Затем, что они приходят.

Приходят, если их ждать.

 

For­ev­er Ян.

Мы вышли из дома,

Мы вышли смотреть на туман.

Ян пристально смотрит,

Ян что-то припоминает.

 

Брат Янчик шепчет мне в ухо:

– Нам нужно вернуться.

(Нам нужно вернуться к живым.)

 

А Ян говорит:

– Мы должны возвращаться.

(Мы все время должны возвращаться.)

 

 

P. S.

Мне нужно идти.

(Идти не оборачиваясь.)

 

© Сакха, 2012

 

 

Rec­om­mend­ed for your plea­sure:

Несвобода небосвода: Con­trol

Посмертное интервью с Иэном Кертисом