Вскры

Чайка села на волну и волна ее качала

Мне б вернуться на войну, чтоб на сердце полегчало

Завтра будет новый день. Он высекается, словно шрам. Солнце осветит детали, словно пуля. В темноте я не вижу другого выхода. День, как сон.

Я встал с кровати в три утра, ночью я не спал, когда я пытался закрыть глаза я видел себя, я вижу себя пробегающим через поле, он видел себя приближающегося к нему, на кровати. Когда я приближался к его закрытым глазам – я открывал их, не в силах смыкать веки. Простыня была скомкана, одеяло прилипало к телу, он был мертв. Я чувствовал, что его нет, точнее не чувствовал, что он есть. Я ничего не чувствовал. Я встал перед окном, вытягивая свое тело, как пружину, сокращая все свои мышцы, протягивая руки к небу. Солнце соединялось с кончиками моих пальцев.

День бьет кинжалом по памяти, солнечный луч, прокручиваясь внутри. Когда все надоест, ты будешь смеяться над тем, насколько все мелочно и ничтожно. Это как обратная реакция на чувство собственного убожества. Оно отягощает, остается лишь одно достойное занятие – резать себя. Резать, как режут все. НИЧТО первично, отрицание вторично.

Я видел людей, которые говорили со мной своим задом. Видел комаров, которые жадно пили кровь, когда получали комариную порцию власти. Я видел женщину, красивую, покрытую серебром женщину, взгляд которой заставлял забыть о грязи в натянутой улыбке. Эта женщина позволяла бить себя, она измазывала себя в отходах, а затем она отрезала свой язык, чтобы ее жестокая красота была доступна только глазам. Я видел мужчину, который жил в агонии. Он лежал на кушетке, уставившись пустыми глазницами в точку пространства, где были его глаза, ласкающие серебро женской кожи своим черным присутствием.

Раньше я не понимал этого, но неделю назад все прояснилось. Человек не знает ничего о себе, о мире, о Боге, он тыкается носом в эти понятия, но не для того, чтобы познать, а для того, чтобы скрасить будни.

Я резал себя, я буду себя резать, мне нечего больше делать. Пусть лучше я, чем они, те, кто смотрят на меня из своих уютных оконных проемов.

Я был мертв. Рутина жизни – это не жизнь. Жизни нет, ее не видно за завесой романтических рассуждений и декоративных фраз, за пеленой толстых бетонных блоков и тупых глаз москитов.

Царство из песка рухнуло, когда наступил прилив. Сырой песок утекал сквозь пальцы. Утекал в темноту. Одни читали книги, другие углублялись в точные науки, третьи начинали пить. Все сглаживали свою участь, заполняли пустоту.

Они говорили, что мне поможет любовь. Но когда я смотрю в зеркало, я вижу абсолютно все, и это все летит в пизду, а любовь летит туда же. О любви говорят, как о боге. “Не поймешь, пока не почувствуешь”. Отрицая одну веру, ты принимаешь другую, совершенно аналогичную, что может быть глупее? Когда теряешь всяческую веру – режь себя, это лучшее, на что ты способен.

Начни с кожи на руках, по выше локтя. Сначала нож оставит белый след, из которого выползут капли крови. Резко полосни еще раз и ты увидишь свое мясо. Оно распустится, как цветок, что увял внутри тебя.

В твоих глазах ничего нет – это то, как твои глаза должны выглядеть.

В любом случае я понял, что жизнь – это череда кризисов, испытаний, муки, боли, грез, грязи, снов, снегов, жары, холода, галлюцинаций, разочарования. Взамен Пустота. Ничто – это первичнее отрицания. Каждое утро отсылает тебя к вечеру, каждый шаг приближает к горизонту, каждая монета делает ДЕНЬГИ! Это болезненный опыт и опьяняющий экстаз существования цивилизации. Я отказался от него в считанные секунды, в считанные секунды, в момент, который длился 80 лет.

Не кричи, тебя не услышат. Лучше смириться. Тебя не увидят, оставайся на месте, ведь ты не существуешь. Кто сказал тебе, что это не так? Нашел кому верить! Это утрата веры. Здесь есть только ты. ТЫ себя ненавидишь. Когда ты говоришь мне, что это не так, ты врешь. Ты любишь себя, что означает презрение и ненависть к себе.

Смысл каждой жизни – это смерть, чем она быстрее и безболезненней, тем лучше. Человек, это животное, которое приручило само себя. Больно-приятно. Этими понятиями обусловлено самовоспитание, мы отталкиваемся от них в повседневной жизни каждый момент. Мы делаем это рефлекторно, не замечая этого.

Я не знаю, о чем это говорит и что из этого следует. Просто думай об этом, когда все осточертеет. Не что-то конкретное, а вся материя, вся метафизика этого рабского мира. Единственное, что может сделать раб, на зло своему господину – перестать на него работать, перестать о нем думать, перестать смотреть на него и молиться за него. Единственное, что может человек на зло своей сути – отказаться от нее. Рабство – есть свобода. Свобода – есть рабство. Грех дает свободу. Свобода может быть только от греха. Нигде не спрятаться грешнику в мире грехопадения.

Сегодня было страшно холодно, выпал снег и ветер рвал когти. Солнце было грязным. Я думал, но когда я думал, я вспоминал то, что я натворил. Точнее я помнил об этом всегда, образ отпечатался на сетчатке на 80 лет, но осознавал я это лишь периодически. 80 лет жизни больного старика, который умолял о прекращении мучений. Наши права – это наша тюрьма. Когда я осознавал, я сжимал зубы, меня передергивало, я метался по комнате, не находя себе место, я вставал и садился, я хватался за нож, мысли залетали ко мне в голову. Откуда эти мысли? Где их начало? Я смеялся, как бес.

Всю жизнь я искал смысл там, где его нет, поэтому я придумывал смыслы сам, я был фокусником, который поверил в магию. Не сейчас. Сейчас я – убийца, и мои права – это мои враги. Я задушил своего деда, который лежал у себя в квартире, мучаясь от онкологического, сейчас он гниет.

Я услышал, как в дверь постучали, и я знал, что это пришли ко мне. То были палачи. Я впустил их, выслушал приговор, сразу сознался, мне не было стыдно, я сбросил с себя небо. Я улыбался, когда меня уводили, я перестал мыслить, когда оказался в камере.

Когда я был ребенком, я любил гостить в саду у дедушки. Тогда было лето, я играл с кошкой на траве, а дед сидел на веранде, наблюдая за внуком. Глаза деда были узкими от яркого солнца, хотя, наверное и от осознания. Он выходил с веранды и играл со мной, а вокруг было поле и самое ясное небо. По вечерам дед рассказывал мне сказки, рассказывал, как он познакомился с бабушкой, как он пошел на войну, как у них появился ребенок. Я засыпал, наслаждаясь тихим, мягким светом, вжимаясь в уютное одеяло. Отрывки воспоминаний – один миг. Несколько секунд – восемьдесят лет. Жизнь – взамен ничто. Ничто, кроме вечности.

Я не смотрю на солнце больше. Я вижу лишь один путь. Это путь истинный. Путь правды в мире лжи. Нет больше страха. Все слова и звуки. Импульсы и мысли. Нет праздникам. Нет краям. Я вижу солнце днем, когда отворачиваюсь, то снова попадаю на него взглядом. Я больше не смотрю на солнце, но оно мне снится. Я сплю, всегда и днем и ночью.

Завтра будет новый день, и завтра я буду жить. День – это галлюцинация, это бред, который наступает на тебя, когда ты бежишь. Он проносится в памяти разноцветными картинками, которые оставляют за собой вопрос отсутствия. НИЧТО первично, отрицание вторично.

Эти картинки транслируются в твой угасающий сон вселенской машиной-поработителем. Разрежь себя и проснись! Начни с кожи на руках. Разрушь себя и прозрей до основания. Ты никто здесь. Не жалей о том, что порезы слишком глубокий, жалей о том, что ты слишком слабо резал. Не жалей себя. Это твой ТРУД, твоя  любовь, твой бог, посмотри, что ты наделал. На это обречен каждый. Мы все – убийцы. Ты грешник. Это твоя ЖИЗНЬ. Она впереди. Долгая, счастливая и вечная, бессмысленная и беспощадная, как Россия. Это мы, люди, и мы – главные обвинители и главные обвиняемые.

Воскресение / амнезиЯ

Любовь, труд и познание – вот источники нашей жизни, они должны определять ее ход.

Вильгельм Райх

Я хотел стать кем то, хотел, чтобы меня называли человеком, хотел, чтобы люди смотрели на меня и видели во мне кого-то. Я люблю просыпаться в воскресное утро и наблюдать, как яркий свет солнца пробивается сквозь жалюзи, я люблю просыпаться, после прекрасного сна, который я уже забыл, и впитывать запах этого света, впитывать пылинки в воздухе, которые освещает солнце, которое всегда светит ярко по воскресеньям. Я вспоминаю дни лета, когда я был живым и становлюсь живым вновь, чтобы вспоминать этот день потом, по воскресеньям.  Я чувствую, что сегодня прекрасный день, он останется в моей памяти таким. Я знаю, что сейчас – это не лучшее время, все лучшее для меня – это память, она оставляет во мне восхищение, она заставляет биться мое сердце, память дает мне опору для настоящего момента.

У меня были друзья, я люблю их, но когда мне было плохо – никто не позвонил и не навестил меня, я был зол на них, я называл их предателями, я хотел, чтобы они ненавидели меня, но память скрасила эти моменты. Теперь у меня нет друзей, теперь все люди равны для меня, я люблю каждого, кого вижу. Моя память скрашивает темные моменты моей жизни так, что я могу восхищенно рассказывать о них собеседнику, но я не испытываю никакой горечи о том, что я натворил. Хоть я и осознаю вину, мне не стыдно, но я учусь на ошибках.

Когда я иду в этот день по улице – я смотрю только вперед, я рад и не знаю чему, я жив, я вижу, как свет проникает сквозь ветви деревьев и бьет меня по глазам мягким мерцанием, как будто я еще ребенок, который наслаждается жизнью без языка и речи, который знает истинный покой и наслаждение. Я хочу выйти из языка сейчас, но не могу, процесс моего развития есть процесс познания мира, поэтому все, что я могу ловить – это моменты моей памяти.

Я не помню свою жизнь целиком, я не помню, что было два года назад, не помню того, что было неделю назад. Врач сказал, что у меня поврежден мозг, что у меня почти не работает долговременная память. Я стараюсь записывать все, а если нет под рукой бумаги и ручки, то я повторяю про себя свою мысль множество раз, пока не запишу её. Я думаю, что врач не прав, он не знает того, чего знаю я. Я путешествую по мерцающему свету, который бьется о мои глаза, этот свет переносит меня в мое детство, молодость, в каждое солнечное воскресенье моей жизни. Я вижу жизнь всплывающими образами, перемещаясь по ним, собирая опыт жизни – все, что у меня есть.

Я думал, что люди не достойны меня, но память говорила мне, что я не достоин людей. Память сделала меня самодостаточным. Иногда, когда я смотрю на мир из окна, мне кажется, что мир – это картинка монитора, который вплотную подставлен к моим глазам, я способен отвернуться от этой картинки и посмотреть в другую сторону.

Так я вижу другой мир, он проступает через темноту, и первое, что выступает в этом мире, первое, что я вижу – это слово.

Я хотел стать кем то, но я понял, что я ничто. Однажды я был один, я уехал из города в место, где воздух чист. Я уехал, чтобы дни напролет купаться в лучах солнца. Каждый день там был, как воскресенье. Однажды я проснулся там, вокруг был туман, я одел первую рубашку которую нашел, вышел под небо, солнце выступало из-за горизонта, оно было красным, таким же красным, как любовь. Я побежал по полю, не потому что я хотел побегать, а потому что мне хотелось ворваться в туман, развеять белую, влажную дымку. Я впитывал в себя воздух каждой своей клеткой. Я добежал до реки, вся моя одежда промокла от росы на высокой траве. Я упал на берег и смотрел на солнце, затем я закрыл глаза и отвернулся от монитора. Там был только свет и не было ни одного слова.

Я растворился в мире, меня не было, я стал невидимкой. Муравьи ползали по моему лицу, заползали в мои волосы, соединяя меня с почвой, ветер обдувал мое мокрое лицо, соединяя меня с воздухом, солнце пробивалось сквозь веки, соединяя меня со светом, мое тело стало землей.

Я шел по пустой улице ночью, в которую не мог уснуть. Возвращаясь из ларька, где были куплены сигареты, я остановился, закурил, вокруг не было никого, все спали, кроме меня, я стоял на улице и курил. Мимо меня пробежало пять собак, оставляя за собой следы в воздухе, они были единственные существа, подающие признаки жизни. После собак я услышал голоса пьяных гопников на детской площадке и поскорее вернулся домой.

Дома не было никого. В месте, где я совершал поступки, о которых я жалею, которые приносили горе людям, в углу моей квартиры, я увидел отвалившиеся обои. Я пытался думать, но ничего не приходило мне в голову. Я стоял перед этим углом час, если не больше, и смотрел на обычную отклеившуюся обоину, с этого начались знаки лета. Я вышел на балкон, я услышал резонансный птичий крик, я увидел детей на детской площадке, это кричали они.

Маленькие дети кричали как птицы. На парковке, напротив, ездили машины, их движение было совершенно бессмысленным, они ездили взад-вперед по парковке, как собаки, которые пытаются поймать свой хвост.

Я шел по улице, и увидел мальчика-велосипедиста, он проехал мимо меня, оставив след в памяти, отпечатав свое отсутствие во мне. Я прошел по улице две минуты и снова увидел этого мальчика, который ехал мне навстречу, я увидел его тогда пять или шесть раз, когда он проезжал мимо меня, он смотрел на меня и все люди вокруг исчезали. Дальше по улице я встретил своего друга, он махнул мне рукой и подошел, чтобы поздороваться. Больше я его не видел, он умер, но оставил мне опыт себя, он стал словом в моем языке. Он стал отпечатком в моей памяти.

Моя память дает мне путешествия по времени, которого не существует. Данн писал, что все время единомоментно, что оно сжато в одну точку, но мы не можем воспринимать его, как момент, поэтому растягиваем его на период нашей жизни. Наша жизнь – это один миг, после которого настанет другой миг, другое время. В каждое солнечное воскресенье, когда свет солнца будит меня, пробиваясь сквозь жалюзи, освещая полосками движение пылинок в комнате, я начинаю свое путешествие по памяти, мысль – моментальна, она коротка в своем смысле и длинна в словах, поэтому путешествуя во времени я не обрекаю мысль на слова, я вижу этот момент, коим является моя жизнь, малая и ничтожная. Моя жизнь – это миг, который закончится не начавшись, переходя в другой миг в другой жизни, это движение приведет меня к Абсолютному Мигу, к ничто и все, где нет времени, нет пространства, где я буду не так ничтожен, являясь частью абсолюта.

Мы никогда не получим ничего, все приходящее уходит, все что начинается – заканчивается, есть только один цикл, в который закручена струя жизни. Все, что мы можем – это жить, жить как люди, жить и созерцать, жить помнить, жить и путешествовать, мы не унесем ничего с собой в могилу, потому что ее нет, есть только бесконечная струя, которой нет конца. Люди и животные умирают, цветы и деревья умирают, но мы живы и пока мы живы – мы бессмертны. Все, что у нас есть – это опыт, больше нам ничего не нужно, мы ничего больше не получим, никто никогда это не оспорит, мы живем и боремся за жизнь, мы бьемся фонтаном в вечной схватке, двигаясь в бесконечность.

Володя откинулся дважды

Володя откинулся дважды.

Он вспоминал вчерашний день, думая о том, что между ним сейчас и ним вчера нет никакой разницы. Их отделяет целый мир. Он оглядел забор взглядом обиженного мальчика, сводя брови и надувая губы. Взгляд шел исподлобья, подбородок немного поджат. Он оглянулся. Никого нет, значит это был он, глядящий на себя со стороны.

Забросив сумку с пожитками на плечо, он пошел к автобусной остановке, вглядываясь в пыльный день. Струя воды била по голове, мыло попало в глаза и он стал судорожно их чесать, пока не вспомнил, что он все еще стоит на остановке, он стоит там и плачет, глядя на пыльный день, а в душевой диспансера, вероятно, моется кто-то другой, оттирая от мыла слезящееся веко.

Вчера не было дождя, поэтому вчера улицы были высохшими, а асфальт плавился. Жаркий день в ловушке города, нужно убраться отсюда. Но вчера он был там, за забором, на территории, а сегодня он здесь, с сумкой за плечом, стоит и плачет. Сегодня сухой день, как и вчера, от этой сухости у него болела голова, от этой сухости и от вечного похмелья, которое не удалось излечить под всеми капельницами желтого дома.

Но вчера был дождь, потому что ему надоело аккуратно обходить то, чего не было словами “не было”, вчера был дождь и по его спине пошли удары капель, которые напомнили ему сильные кожные раздражения, начавшиеся от изобилия капельниц и уколов, оставшихся за забором, где мыло всегда лезет в глаза, откуда он все еще пытается вернуться, хотя и стоит здесь, за стенами диспансера, на остановке. Или нет? Может быть его нет на остановке?

Что-то мечется перед глазами, значит он уже сел в автобус и смотрит в окно. Решено, вчера шел дождь, и именно сегодня он имеет полное право заявлять об этом. Именно сегодня он может отрицать отрицание вчерашнего дня, а иначе, если вчера не было дождя, то что же тогда было? Не иначе, как дождь, которого ему так не хватало, дождь и Ничто больше.

Сидя в автобусе он ни о чем не думал. Ну, знаете, бывает, когда смотришь в окно, проносящееся мимо улиц, а в твоем сознании нет Ничего, даже этого окна, и людей, и домов, и улиц за ним. Или есть? Ведь нет Ничего того, что нет, как мыла, капельниц, дождя, детства, огромного количества бесконечных моментов времени, из которых составлена жизнь. Нет Ничего, значит есть Все.

Видимо об этом он и думал, сидя там, у окна, но не замечал этого, потому что не было его, но было Это. Это – Все. Вся его жизнь и весь мир, все, что было и не было, расслаивалось в моменты в душе, в спальне, в коридоре, на территории и за ней. Все это складывалось в мир, в котором нет той тоски, которая этот мир создает. Этой глубокой тоски, которая плотным туманом складывала все время воедино, чтобы построить из него сущее, окунуться в него и выбросить время, чтобы снова увидеть тоску, и снова создать мир. Или это не тоска, а лишь мыло в глаз попало? И вот он стоит в душевой, с узорчатыми венами и судорожно потирает веко. Или не было мыла и не было забора, не было тоски? Тогда не было и его, а он здесь, в автобусе, едет, разглядывая картинки окна, думая обо всем, но не задумываясь ни о чем, не замечая этого.

Нет, его нет в автобусе, потому что за окнами нет людей, улиц, домов, дождя, мыла, радости, нету окна. Но там есть пыль и дорожные ухабы, там пыльный день и автобусная остановка, там сумка на плече, там деревянные дома, там ларек и магазин. Значит, он уже вышел из автобуса и вернулся в деревню, где все начиналось.

Или не начиналось? Не было и не будет? Водки, похмелья, крови из носа, капельниц и кожных нарывов, может и тоски не было, не было времени и его самого, все-таки, не было, а было только Это, было только все и сразу, в один момент. А еще был дождь, ветер, листья и ветви, возможно было детство, но в основном было то, что было до детства, до рождения, самое важное. Он оглянулся и увидел уезжающий автобус, оставляющий пыльный след, который тоже был. И весь мир для него, и он сам – это пыльный след автобуса, а в следующий миг миром станет бакалея №6, а потом весь мир – это витрина со спиртным, и наконец, завершающий мир, после которого все остальные осколки мира, осколки диспансера, осколки территории, забора и осколки, что за забором, осколки в душе, осколки в автобусе, все эти куски сущего соберутся воедино, в абсолют – это бутылка водки. Абсолют.

Люди прыгают с высоток, бросаются под поезда, ложатся под колеса машин, раскачиваются на бельевых веревках, под деревьями, один алкологик подошел к другому, слабому и трусливому алкологику, и начал бить его пустой бутылкой по голове, бутылка разбилась и он начал кромсать плоть, уже не видя, его ли это мясо, или мясо труса. Люди выносят себе мозги, сидя в серых кухнях, и розы распускаются повсюду, когда кровь течет реками. Триумф свободы, которой не существует.

Если Володя будет делать все так, как ему вздумается, то он станет рабом своих потребностей и импульсов, если же он будет ограничивать себя во всем, кроме боли, то он станет рабом своей высшей цели, которая мигом будет запачкана грязью. Самый главный ограничитель нашей свободы – это наша воля. Свободы нет, она замкнута сама на себе, и наши тела закрыты на ключ изнутри, так, что в них можно только вламываться и искать там себя, свое лицо без маски страха.

Воля к власти дает нам путь к убийству всего сущего вокруг себя. Я назову это солнцем, и солнце засияет, я назову это грязью, и грязь будет вонять, я буду существовать со своей волей к власти, ничто не сможет меня унять. Я назову этот мир пустым, и превращусь в бога.

Люди обходят стороной то, чего не было, как будто упираются лбом в стену реальности. Люди говорят, что вчера не было дождя, хотя нет ничего, чего не было, ибо все что было – это ничто.

Просто на просто люди обезумели, они ненавидят мир, они боятся вставать утром, а если встают, то только с мыслью о том, что уснут вечером, они восхвалят ненастный пыльный и жаркий день, пересыхающий комом в горле, они боятся его, боятся мира и жизни, но все таки они цепляются за мир, за сухость вчерашнего дня, за повседневный страх, потому что они в ужасе бегут от другой стороны, которая наступает им на пятки высоким забором диспансера, уколами, мылом, тоской и скопом насекомых, которая землей уходит из под ног и бросает тебя в темноту, и все исчезает, и ужас, ужас, ужас в оцепенении, и нет ни слова, а им нужны слова.

Люди сошли с ума и сидят теперь в каморках диспансера, окруженного высоким, колючим забором и все дожди обходят этот забор стороной.

Они боятся основы себя, ибо эта основа – бездонная пропасть, в отсутствии которой возможно любое отрицание, любой минус, дающий плюс. Да! Вчера шел дождь, вчера шел весь мир, вся вселенная лилась с неба крупными каплями на его лысую макушку.

И нет больше страха смерти, нет страха жизни, но лишь иногда, но так надолго, наступает леденящий ужас, не страх перед чем то, а ужас, который составляет основу нашего существования, являясь первичным ужасом, ибо не было ничего раньше, чем этот ужас. И этот ужас окружает весь мир плотным кольцом.

Он, как и те люди, тоже был там, в застенках, под высоким забором, с сушняком, под капельницами, на скамеечке с горсткой алкашей, бессмысленно бросающих бесчисленные окурки в траву потирая уставшие молчаливые руки грязными глазами кожных нарывов и мыла горько стекающего по щеке каплей дождя на остановке для единственного маршрута в один конец где на полу лежит пустая бутылка водки и табуретка выбитая из под ног намыленной веревки стекающей по щеке горькой тоской тоской и ужасом осталось немного и он будет в мире, где есть Это, Все, нет времени и вечно идет дождь, такой необходимый, ничтожащий и плодотворный для его личной засухи.

Забросив сумку с пожитками на плечо, он пошел в длинное путешествие. Впереди него раскинулся горизонт, он вновь оглянулся и окинул одинокую башню взглядом обиженного мальчика.

Взгляд шел исподлобья, подбородок немного поджат. Он оглянулся. Никого нет, значит это был он, глядящий на себя со стороны. Он улыбнулся и двинулся в путь, уже не оглядываясь.

Aza­tot, 2012