Ландшафт и сознание, и металлический мальчик

«Человечество — это выставка жестокостей… на которой оно невольный зритель.Я думаю, что он хочет развязать третью мировую войну.Но она будет не в обычном своем понимании.

Полем битвы станет наш спинной мозг
… те жизненные позиции, что мы выбрали для себя.
Наши раны сольются с углами стен и балконов».

Джеймс Баллард

(цитата из субтитров к Atroc­i­ty Exhi­bi­tion)

Как наше сознание связано с ландашафтами мест? Баллард считал, что сознание представляет собой ландшафт, который подлежит антропогенным изменениям. В частности там рассматривается оружие массового поражения. В его рассказе Бетонный остров показан человек, сравниваемый самим авторм с современным Робинзрном Крузо, которого, собственно, закинуло в Бетонную Тюрьму из которой нет выхода.

В рассказе показано несколько стадий отношения персонажа и бетонного острова. Вначале он сопротивляется острову, пытается предпринимать все для спасения и т.д., затем наступает момент олицетворения себя островом, в рассказе так и описано: это места-левая рука, это-ноги и т.д., затем следует примирение с непробиваемой, монолитной стихией современного мира, человек решает остаться на острове, он понимает, что так ему лучше.

Многие могли бы назвать автора крайним пессимистом, он любит показывать положения человека на грани, а в финале смерть одного из персонажей, но я думаю, что описываемые у Балларда вещи есть в каждом.

Как еще одно объяснение концепции, может послужить моделирование РАУ, то есть материальный мир (или ландшафт) в некоторой степени более абстрактно формируются в нашем сознании, нежели их объективная версия. Следовательно либо погрешности, либо особенности моделирования могут создавать некоторые загадочности, особенно для людей с таким тонким и необычным мировоззрением, как вышеуказанные авторы. Так как материальное — единственное материальное, которое мы имеем, то модель материального, в качестве иллюзии реальности модели, как бы закладывается глубоко в сознание.(мысль достаточно абстрактна, так что прошу прощения за абстрагированность в тексте)

Со мной такой случай был, когда я работал в автомойке за городом, дело было на летних каникулах, автомойка располагалась между двумя деревнями, сама из себя представляла ангар, большой металлический параллелепипед, одна часть которого сгорела при пожаре. В длину строение было метров 70–100, как позволяет мне мой глазомер, кроме работников и посетителей поблизости людей не было, рядом пруд, куда шли все отходы и какая то котельня. Работал я в течении 7 круглосуточных смен. Время, проведенное в этой, засоренной шинами, какими-то бутылками из под машинной химии и т.д., местности, как то сильно отпечаталось в моем сознании. Я не могу сказать, что впечатление мое такое яркое, как описано у Балларда, но это место мне часто снится, я с ним действительно отчасти сроднился.

Оглядываясь на улицах по сторонам, легко можно осознать, что Россия, точнее русская периферия – уникальна по совокупности сознания, ландшафта и природно-погодных условий. Если рассматривать историю нашей страны, как историю тоталитарно-диктаторской власти, то нетрудно сделать выводы о нашем обществе и менталитете. Сформированные подавляющими личность природно ландшафтными условиями (особенности климата, и, например, заполненность всей страны высокими деревьями, как за городом, так и в городской периферии), мы выстроили города из безличных многоэтажек, подавляющих нас серым однообразием тысяч окон.

Возможно поэтому у европейцев сложилось о нас впечатление, как о неприветливых, грубоватых и мало улыбающихся людях. Даже памятники культурные сооружения подвержены этой тенденции. В моем небольшом городе стоит как минимум два памятника Ленину и три совершенно одинаковых дома культуры: элементы европейской культуры, такие как арки или порталы, эксплуатируются нашей личностью с присущей ей вульгарностью.

Сознание постоянно пытается подстроиться под окружающее его пространство и объекты, оно как жидкость, принимающее форму сосуда, в котором эта жидкость находится.

Выходя из пространства, замкнутого в четырех стенах, наше сознание разливается по всему открытому пространству через рельсы, линии связи и электрические провода. Чисто коммуникативно мы присовокуплены к глобусу, каждый из нас есть все мы вместе взятые. Психологически мы присовокуплены к небольшим участкам земли, будь то пустыня, окружающая металлический ангар автомойки, от которого я находился под сильным впечатлением, или участок земли, к которому привязана крестьянская консервативная семья.

Разрушая эту связь, это присовокупление сознания и привычек, личность одолевает положительное, жизнеутверждающее стремление. И в первом, и во втором примере укрепление подобной связи приводит к деструктивности. В первом случае к саморазрушению, которое фактически одолело главного героя Бетонного острова, отчасти и меня самого, во втором к реакционности и фашизму, который в Германии во многом произрастал из крестьянской авторитарной семьи и ее зависимости от собственного земельного надела, передававшегося из поколения в поколения. Отказ от этой связи подталкивает человека от некрофилии к биофилии.

Удовольствие, получаемое от описываемого мною и Баллардом совокупления сознания с территорией через тело – есть ни что иное, как удовольствие от прелюдии к разрушению, в некоторых случаях – удовольствие от самого разрушения.

***

Год назад мне довелось подрабатывать пару недель на автомойке. Работал я по сменам — сутки работаю, двое суток отдыхаю, поэтому работал я всего 5 смен, а в нашей бригаде были люди, которые проработали там уже по 3 года.

Автомойка располагалась в деревне за городом, поэтому для местных это был самый лучший способ подработать, причем без особых обязательств.Люди эти были, как будто уставшие от чего-то, они редко разговаривали, и я часто чувствовал себя глупо рядом с молчаливыми местными из-за своей болтливости. Для них действие было важнее слов, это самое ценное качество в этих людях.

Само помещение автомойки представляло огромный металлический ангар. Можно сказать, что это был монументальный параллелепипед из металла, выставлявшийся над поселением. Зимой там был пожар, поэтому композиция ровных листов металла была нарушена обуглившимися пятнами и дырами, как проказа поразившая кожу.

Вокруг здания кучами лежал мусор, где-то — кучки подплавленых на солнце шин, где-то просто кучи какой-то резины и камней.

Мойка, хоть и стояла в центре деревни, все же была на ощутимом расстоянии от жилых домов. На 50 метров вокруг была высушенная солнцем земля, как будто мы стояли на клочке Сахары, или Американской пустыни, которая не вписывалась в общую картину сельской местности. К западу было болото, в которое сливались все отходы деятельности мойки: химия и грязь, которую мы смывали с машин.

На севере располагалось небольшое помещение, которое было вплотную прислонено к какой-то топке, из которой иногда выходили, как пришельцы из другого, темного мира, люди с грязными лицами, которые курили и возвращались обратно во тьму. В самом помещении на двух серых и полусгнивших диванах, среди внушительных куч мусора, располагались мы — мойщики. В стенах были слышны перемещения крыс.

Внутри самого ангара было всегда влажно и грязно. Там мы и работали, хотя машин в то время было немного, и мы сидели под солнцем на куче мусора часами, сырые и грязные, курили и ждали, когда хоть кто-нибудь заедет, чтобы помыть свою любимую машину.

После двадцати часов работы, когда мало-мальский поток машин прекращался до утра, и мойщики засыпали на своих сырых диванах, я выходил на островок пустыни перед ангаром и соединял себя с ним. Теперь засоренные участки почвы являются мне участками памяти, я могу двигаться по ним. В некотором смысле часть меня все еще там.

Иногда к нам приходил небольшого роста местный паренек. У него была лысая голова в форме яйца, выпуклые глаза и тупая улыбка не сходила с лица, покрывая нас дегенеративным смехом. Мне говорили, что он вырос в семье алкоголиков и пил с детского сада. Мне было иногда его жалко, но стоило на него посмотреть и я переставал испытывать что-либо, кроме отвращения.

Это его пропитое лицо 13-ти летнего подростка, разрушенное алкоголем, создавало яркую ассоциацию с самой мойкой — ангар, с выгоревшими отверстиями в стенах, заваленный мусором изнутри и снаружи, на кусочке пустыни перед зеленой деревенской местностью, окруженной хвойным лесом.

Уже сейчас, спустя год, я понял, как сильно мое сознание успело срастись с тем местом. Вчера мне приснился сон, о том что я стою там. на куче мусора, вокруг меня остальные мойщики, их взгляды обращены ко мне. Я чувствую, будто заблудился в лабиринте, а перед глазами всегда мельтешит яйцеголовый тринадцатилетний мальчик, заливая все пространство уродливым смехом, просачивающимся сквозь кривые зубы.

Bedeu­tung

Топка стояла вплотную к месту, где отдыхала наша бригада. В помещении сидели выходцы из другого мира, в котором было место лишь для куч мусора и пропитых лиц. Они ползали, как крысы под солнцем, они курили и ждали, когда смогут выплеснуть свою садистскую энергию. Это было важнее работы, которую они ждали, чтобы получить удовлетворение.

Металлический подросток мойщик пришел с севера. Он работал 5 смен по двое суток, превращаясь в крысу под солнцем. Для подработки он уходил из деревни обратно во тьму, где главенствовали редкие разговоры и новые обязательства.

Внутри было влажно и грязно, он глупо сидел рядом с местными, думая что сырость и нечистота — лучшие качества в этих людях.

Желание получить очередную дозу, хоть что-нибудь, огромный ангар, металлический параллелепипед.

После двадцати часов, возвышавшийся над потоком машин, на нас обрушился пожар, поглотивший наш островок пустыни, как проказа.

На солнце кучами лежали яйца резиновых личинок, разразившиеся дегенеративным смехом выпуклых глаз.

Мы стояли в центре деревни, дома заполнены алкоголиками, в окнах блеск выпуклых глаз, мы не слышали ничего, кроме дегенеративного смеха, раскатывающегося, как по американской пустыне, посреди которой было болото с отходами жизнедеятельности мальчика.

Мальчик из металла покрылся кожными надрывами зимой, испуская дегенеративный скрежет и лязг. Его лысая голова была покрыта кучками мусора на 50 метров вокруг, по всему клочку Сахары, по которому были разбросаны мертвые крысы под солнцем, тонущие в болоте отходов.

Здесь была война? Ой

Взгляд камнем падает с восьмого этажа во двор. По двору мельтешит Миша. Оглядываясь по сторонам, Миша наслаждался видами Хрущевских дворов. “Цивилизация!”.  Когда Миша смотрел вокруг, он видел себя. Миша набирал воздух в легкие, воздух проходил сквозь зияющую черноту, потоки серебристых лучей и золота наполнили его, обволокли, как будто анодная защита от коррозии. Миша погружался в вязкую жидкость, которая постепенно завалакивала его. Он грубо продирается через толпу людей, выстраивая их на ступеньки, по которых взбирается, проходя мимо них, заглядывая им в глаза и отворачиваясь. Когда он кончает, он ничего не чувствует.

Миша получает все необходимое: он находится в центре системы удовлетворения всех человеческих потребностей. Эта система погружает его в себя, растворяет его в себе. А в замен дает ему иллюзию существования. Он живет на своей койке, которая стала его исповедальней. Весь мир направляет на него свои орудия счастья. В еженедельных попойках с друзьями, он окунался в радость. Телевидение и интернет наполняли пустоту его жизни, наполняли его отборным опытом всего человечества, но не могли заполнить пустоту полностью. Миша – это бездонный резервуар, а его жизнь – суть накопления субстанции в этом резервуаре. Он видит красивые и мудрые взгляды теле-знаменитостей, он может к ним прикоснуться, вообразить холодную гладь экрана человеческой кожей. Одной рукой он скользит по своей коже, животу, лицу, промежности, а другой – он растирает экран телевизора, или компьютерный монитор, который равномерными порциями ежедневно снабжает его виртуальным сексом.

Это лишь одна из стен одиночной камеры, в которой он находится. Во всю стену вмонтирован огромный экран, который дает Мише картинки и звуки, показывающие мир, создавая иллюзию отсутствия стены. Когда он просыпается по ночам, не помня себя, он видит перед собой красивый, зеленый луг, лес, реку, живой пейзаж, в котором летают птицы, а вдалеке стоит деревянный домик, из трубы которого валит дым. Миша тянется к пейзажу рукой, но его пальцы бьются об стекло экрана. Он поднимает голову, и безразлично смотрит на давно неработающий вентиляционный люк своей камеры. Ему тяжело смотреть на этот мир здесь, ему тяжело мечтать наяву, поэтому он засыпает на своей койке и выходит по ту сторону экрана, в пустоту. Он сливается своим телом с миром, который привязан к его глазам. Он знал, что этот мир несправедлив, он знал, что никому нельзя верить, но не верил только себе. Раньше он громко плакал, когда не находил золота в экскрементах, но со временем он стал холодным, как камень, он считал себя победителем в мире проигравших. Ему не нужна помощь, и ему никто не поможет.

Но и собака Павлова не думала, что так выйдет. Миша заблудился в своей голове, он существовал в мире мертвых понятий, но это не мешало ему двигаться, питаться, проявлять признаки жизни.

Зарядив свои аккумуляторы, Миша шел на работу, чтобы сделать там все, что от него требуется, для выполнения долга. Миша никогда не делал ничего плохого, он не пил пиво на детской площадке, он не грабил пенсионеров, он никого не убил и не унизил. Он любил слушать радио, полистывать журналы, сидя на унитазе, смотреть футбол, пить пиво с друзьями. Все это – его жизнь, остальное не имеет особого значения и смысла.

Он не делает того, на что всем наплевать, не делает того, что ни к чему не приводит. Мир жестоко относится к тем, кто думает иначе. В конце концов обыденность  — это что-то вроде щедрого бога, которому легко и приятно подчиняться, так же, как и говорить правду.

Он шел на работу, где его ждала офисная рутина. Он работал в фирме, которая занималась трудоустройством населения. Фирма сама активно вела набор новых кадров, много молодых людей из города. Миша работал в одном из ведомств, решал бумажные вопросы, проблемы найма, какие вакансии свободны, какие заняты – его работа заключалась в анализе фактов, посредством бумажной волокиты. Начинается она, как правило, с вкладов в эти самые трудовые места. Фирма-сотрудник берет у банка “А” кредит, который нужно погасить в срок, за который необходимо набрать персонал, арендовать помещение и т.д. Короче говоря, создать все условия для ведения частного бизнеса, чем и занимается Миша. Он должен оценить правильность и законность всех документов и начать составлять план действий. Так, как площадь под аренду дешевле за городом, то и офис директора фирмы-сотрудника вероятно будет там. Для отправки особо ценных бумаг, необходим курьер, уже есть одна вакансия. Курьеру нужна высокая зарплата, машина и наблюдатель, который будет смотреть за тем, чтобы курьер не вскрывал конверты с документами. В то время, пока курьер будет развозить необходимые бумаги, группа прорабов начнет закладывать фундамент нового торгового центра, а это еще 40 вакансий. Миша сделал свою работу наполовину. Для обеспечения работоспособности прорабов, необходимо открыть небольшую столовую, где буду работать два повара, посудомойщик или посудомойщица и уборщица. Курьерскую доставку, у которой к тому времени будет заканчиваться работа по развозу бумаг, можно занять доставкой продуктов, но те будут работать на фирму, в которой работает Миша. Такая цепь специальностей будет выстраиваться, меняя элементы местами, пока не будет возведен новый торговый центр, в котором и прорабы, и курьеры, и повара скорее всего устроятся продавцами модной одежды.

Сегодня Миша сделал много работы, он обеспечил людей новым местом проведения досуга, а что может быть лучше для людей? Конечно он устал и хочет отдохнуть сегодня, в Пятницу, ведь он заведует важнейшим отделом, никто не скажет, что у него плохая или легкая работа. Сказать это нельзя не только по факту его профессии, но и по его внешнему виду – у него строгий casu­al dress code – красный галстук, запонки, дорогой серый пиджак, выглаженная рубаха, зализанная прическа и ботинки с заостренными, но не очень острыми носками.

Он не замечал, что давно попал в систему употребления, он пил хотя бы раз в неделю, и воспринимал это, как свою нужду, а раз есть люди, которые ее лелеют, то почему бы и нет. И женщина, разливающая пиво, и гопник, продающий шмаль у школы не просто удовлетворяли потребности, они еще и обеспечивали их, но ни они, ни Миша этого не понимали, просто потому, что понимали это лишь те, кому это необходимо.  Кому это было необходимо? Никто не видел его, но говорят, что зовут его граф ВестВест. Он живет в замке, на горе, и его слуги приносят ему добычу, которую они успели собрать со всех уголков мира. У графа странный вкус, он любит есть тщательно прожаренные человеческие внутренности, в частности мозги и сердца. Это древний ритуал  племен каранкавов, но возможно его корни имеют более древнее и тайное значение.

Бар был достаточно большим изнутри, стены отштукатурены, на полу плитка, пластиковые столы – бар напоминал рюмочную, но пиво здесь, как выяснилось, было дешевым и вкусным. Свободных столиков не было, поэтому он подсел к Толе – мужчине с грязными руками и обувью.

Толя был сантехником. Он занимался непосредственно сантехникой, как впрочем и богатым разнообразием всего сантехнического.

Когда Миша подсел к Толе, тот вытирал рукавом рот, поглядывая исподлобья на Мишу, который явно не вливался в местный антураж. Миша был сильным болтуном, поэтому не прошло и четырех минут, как Миша поведал Толе о своей профессии, о сегодняшнем трудовом дне, о том, сколько дел и добра он совершил. Толе было нечего добавить, болтать он не любил, все держа в себе, молча поддакивал, без особого интереса в глазах выслушивая рассказ Миши. Потом монолог Миши, разбавленный литром пива начал скакать с темы на тему, начиная с погоды, заканчивая очередным глотком и проблемами нашей действительности.

“Вот ныне гонят на ВестВеста все, а им самим подумать надо . Не жить, как человек живет, заботясь о проблемах личных, на все забить, и лишь кричать, на королей столичных. И было бы все заебись, но вот одна проблема  — страна вперед ползет, а не летит, и это от ударов слева ”.  Хихикнув Миша озирался, наблюдая расширение помещения, потолок казался выше, чем 5 минут назад, он был в этом уверен, лампы были слишком яркими, голоса слишком низкими, громкими и как-будто крайне навязчивыми. “У каждого есть жизнь своя, и дом родной, и труд, семья.

Неужто им охота так, на площадях кричать “ВестВест – мудак”, ведь если знали бы они, что делать дальше нам – не доверяли бы словам, которые диктуют те, кто графа нашего ни разу не видал. И дремлет сокол, дремлют пташки, дремлют козы и барашки, а в траве, в различных позах спят различные букашки. НЕ дремлет мостик над водой, не дремлет кустик молодой, ведь по мосту идет отряд, веселых, лысеньких ребят. Пускай ребята канут в лето, пускай они зажгут огни, впитают ароматы пледа, что с Веста нас ВестВест укрыл .”

Все рушится, тысячелетняя история подходит к своему концу, уничтоженная и изнасилованная деньгами и золотом, она находила свой конец в каждом из нас. Рот Миши являлся прообразом конца света, а его тело – есть начало нового мира, который вырастет и расцветет из его разлагающейся органики.

“И сколько таких Миш у нас, — думал Толя, молча кивая головой –Я видел коршунов огромных, летящих поездов вагоны. Под крики малых, женщин стоны, я видел камень наш надгробный, я видел окончанье дней, под струнами теле-огней. Я видел Мишу-супостата, кто не работает – не ест, кому страшны такие гады? Я видел этих тварей лес, с улыбкой смерть они приносят, толпа под старым флагом плесневеет, блажен прокисший, мокрый воздух. Эй, Россия, нельзя ли чего поновее? И каждого, кто об отдыхе взмолился, оплюй его в весеннем дне! Армии подвижников, обреченным добровольцам, от человека пощады нет!  Слова его тяжелы, как удар, “кесарю кесарево, богу богово”, а такому как он ткнуться куда, где для него уготовано логово?  Да, в трудное время мы живем, никто не знает, как найти ответы, за возмущением голов, и вечного в головах лета, мы и не задали вопрос, хотя, конечно, надо ли нам это?”.

Внутренний диалог Толи, разворачивающийся на фоне Мишиного монолога, обрел такую ярую страсть, что чуть не материализовался в слова, но детское правило, о том, что “язык твой – враг твой ” сработало и сейчас, сработало как надо и Толя вновь промолчал,  намекая Мише, что надо идти домой, как ему, так и Мише. Толя заметил краем глаза, отвлекаясь от своих мыслей. Что помещение, как будто уменьшилось, свет потускнел, а голоса стихли, голос Миши напоминал комариный писк. Оба были изрядно выпившие. Они вышли из бара во двор.

Перед баром стояло дерево, которое никто не заметил, когда заходил сюда. Дерево было молодым, красивым. Видимо холодный ветер отрезвил их головы, потому что они оба, недавно сидевшие в баре, направляя друг на друга противоположные мысли, соединились в целое, увидев дерево, как прекрасный живой фонтан, застывший во времени.
Урод не может говорить… Государство мешает пить…Менты с погодой охуели…Сильные болтуны по подвалам засели… Ездят на иномарках по нашей действительности! Ночные клубы, как профессия… Деньги крадут, держа в глазах физические и моральные шмотки… Немного больше промолчать, отвлекаясь от своих мыслей…Кадры свободны для добрых дел…Проблема России проста – страсть, сработает и сегодня…Комариный писк и мы живем.

Что произошло дальше – объяснить трудно. Ни Миша, ни Толя не поняли, где оказались, кем они стали. В ближайшее время их постигли те метаморфозы, которые они испытывали в баре.

Миша перестал осознавать себя. Он стал младенцем, который горько и громко плакал, вопрошая о материнской груди. Женщина, с красивой, белой кожей брала его на руки, прижимая его к себе, он закрывал глаза от наслаждения, молоко матери поступало по его горлу в желудок, кишечник, сосуды, кровь, наполнил его, больше он ничего не хотел, хотя, вероятно, не отказался бы от крепкого, детского сна.

Неожиданно, сквозь закрытые веки, он заметил, как освещение в комнате изменилось. Он открыл глаза и увидел, как огромная тень вспорола белизну материнской кожи, как эта тень соединила свои черные, грубые губы, с губами его матери, над ним навис отец. Воплощение зла, которое не будет убито.

Сегодня, вне времени, маленький Миша уснет, а завтра он станет ждать. Маленький ребенок будет наблюдать за своим отцом, он изучит его и унаследует каждую его повадку, и, когда он станет таким же, как его отец, когда он войдет в его шкуру, он убьет его и обретет его силу. Он оденет его одежду. Он будет ждать, очень долго ждать этого момента, но он не дождется, ведь его не постигнет та же участь, что не постигла отца его. Миша станет отцом, таким же бессмертным, и теперь уже его одежда будет изнашиваться другими. Самое страшное родовое проклятье всего человечества, разворачивающееся в одиночной камере последнего человека на Земле.

Но сегодня маленького злого Мишу положили в свою миниатюрную кроватку, с мягким и теплым бельем, выключили свет – пора спать. Вдруг, что-то случилось, Миша беспомощно задергал конечностями и испустил очередную порцию вопля. Маленький человечек, такой слабый и немой, совсем юный Миша обосрался.

Как это произошло, совершенно необъяснимо, так что легче сказать, что ничего не происходило вообще. Происходит сейчас то, что видит младенец, загадивший почти новую люльку, и видит он то же, что видел бы не затыкающийся от ора воланчик, которым играли в бамбинтон двое солидных медведей в дорогих и деловых костюмах. И Миша всегда был этим младенцем.

Устами младенца глаголет истина, но за фигурой его скрыта ложь.

То, что произошло с Толей, объяснить так же не представляется возможным, возможным лишь описать. Толя стал великаном.

Aza­tot, 2011