Притяжение зла: траектория Скотта Уокера

Я вряд ли смогу внятно объяснить, почему считаю этого ни на кого не похожего, скрытного человека величайшим певцом на земле.
Загадка Скотта Уокера из того же ряда, что и эффект сопричастности зрителя в фильмах ужасов, правильных фильмах ужасов, где никто до самого конца не понимает что произошло, кроме того, что надо бежать — прочь, к зияющему вдалеке свету.

Здесь, на странном неосвещенном проспекте, на который Уокер в итоге вышел, творится то же самое — но строго с обратным знаком, как будто кто-то, издевательски ухмыляясь, вывернул пространство лентой Мебиуса и закрыл все пути к отступлению. Когда слушаешь и вместо этого видишь, как с каждого звука и каждой ноты его новых дисков встает стеной жирная, зоркая тьма — лишь один вопрос на языке, да тот ли вообще это человек? Тот малыш Уокер, грустный, трагический персонаж, что бродил в пиджаке у воды и водил рукой на фоне неба? Что бесстрастно тянул «The Sun Ain’t Gonna Shine (Any­more)», главный хит 1966 года?

Что с ним произошло?

Скотт Уокер, нареченный при рождении херувимским именем Ноэл Скотт Энджел, родился в Хамильтоне, штат Огайо, в 1943 году, и еще подростком подался в шоу-бизнес. Сменив десяток групп, никогда не обучавшийся пению Уокер почти случайно продемонстрировал неординарные вокальные способности, что сделало его лидером довольно, в общем-то, невыдающейся группы Walk­er Broth­ers и заставило взять псевдоним. Музыканты, которые не были ни Уокерами, ни братьями, приятно удивили Англию 60‑х балладами без налета психоделии.

В 1965 году косившие от армии Walk­er Broth­ers в полном составе переехали в Лондон, где их ждал оглушительный успех, а фанбаза якобы была больше, чем у самих «Битлз». Замкнутого от природы Скотта, впрочем, популярность только бесила. Группа распалась в 1967 году, успев записать 4 пластинки, а Скотт Уокер, решивший сохранить имя-брэнд, начал сольную карьеру. Продюсер Джон Франц был одержим идеей сделать из юного крунера «величайшего исполнителя баллад в своем поколении».

Результатом был целый полк прекрасно спетых и задорно сыгранных, но невыносимо унылых романсов, в названии которых неизменно присутствовало женское имя («Mathil­da», «Angel­i­ca», «When Joana loved me») — в лучших традициях ВИА «Секрет» или наименований дешевых десертных вин.

Были, впрочем, в этом периоде Уокера и светлые моменты. В основном, это касалось кавер-версий легендарного Жака Бреля, которого Уокер чуть ли не первым профессионально спел по-английски — целых девять песен. В каждой из них, однако, даже в разухабистом «Амстердаме», уже появилось нечто, отсутствовавшее в оригинале, какой-то странно-болезненный надрыв, словно внутри у Уокера зияла трещина. Забегая вперед, скажем, что с годами она только ширилась, пока не превратилась в то, во что превратилась в итоге.

Уловив в какой-то момент, что еще чуть-чуть, и его будут воспринимать только как интерпретатора Бреля, Скотт резко сократил количество каверов в своем репертуаре. Это было концом его коммерческого успеха: в каждый последующий диск включалось все больше материала самого Уокера, и с каждым новым альбомом продажи все падали. Четвертая пластинка, полностью состоявшая из песен Скотта, оглушительно провалилась.

Примерно тогда же часто скрывавший свой опустошенный отчаянием взгляд за темными очками Уокер, перестал их снимать вовсе. За такие глаза, обращенные вглубь, к зарождающемуся безумию, никто в мире поп-музыки не заплатил бы ни цента.

Последующий период жизни Уокера окутан слухами разной степени фантастичности. Говорили, что во время гастролей приходилось угрожать, чтобы выпихнуть его на сцену, где Уокер, похожий на манекен, пел свои песни, безупречно и безучастно, а зрители ерзали под невидимым взглядом из-за черных стекол. Говорили, что он много пил и однажды имитировал автокатастрофу, чтобы не попасть на собственный концерт. Говорили, что Уокер пытался даже покончить с собой, а когда не вышло — ушел на год во французский католический монастырь.

В середине 70‑х кому-то пришла в голову идея вернуть к жизни героев десятилетней давности. Уокер удивительно легко поддался на уговоры и вернулся в Walk­er Broth­ers, которых заждавшаяся публика приняла с восторгом. Сил у «братьев» хватило не слишком на многое: еще один хит-сингл, еще одно первое место в хит-параде и три на скорую руку записанных средней паршивости альбома: «No Regrets», «Lines» и «Nite Flights». На последнем диске среди общего зубовного скрежета выделяются четыре трека, которые были сочинены Уокером под влиянием Дэвида Боуи и Брайана Ино. Много позднее уже они будут называть гениального затворника своим кумиром.

Выжав из ностальгировавшей по 60‑м публики все что можно, Walk­er Broth­ers снова распались, в 1978 году. Этот концерт в каком-то смысле стал последним и для Скотта Уокера.

Потом что-то произошло.

Что именно произошло в возрасте Христа с певцом Скоттом Уокером мы никогда не узнаем. Самое простое описание, которое тут можно дать: он вдруг начал спускаться во тьму, быстро и напрямик. А когда в глубине ее вновь показались знакомые темные стекла очков, то они прикрывали глаза уже совсем другого человека. Как-то резко постаревшего, вытянувшегося, но пока еще с шевелюрой. После первой за шестнадцать лет пластинки Уокера, «Cli­mate of Hunter» (1984), он навсегда постригся под ежик, окончательно порвав с тем Скоттом, что жил в людской памяти.

«Cli­mate of Hunter» оставался еще вполне конвенциональным, при желании, песни с него даже можно было крутить по радио, хотя и рискованно: то тут то там прорывались атональные всплески, ростки непонятных гармоний, саксофоны взрывались фонтаном, струей нот, взрезавшей слух, как нож маньяка.

Специально для обложки альбома Уокер впервые за годы снял очки, показав глаза, постаревшие на много лет больше своего хозяина. В них видны боль, отвращение и наигранность, в них еще есть человек, еще можно узнать парня, что пел о любви и том, что солнце никогда больше не будет светить. Название главного хита Walk­er Broth­ers оказалось пророческим.

«Cli­mate of Hunter» — это последний рубеж, последний шанс поймать в кадре Уокера в его «человеческом» обличье, на краю, будто частицу в состоянии суперпозиции.
На следующем альбоме Уокера уже не будет. Будет страшный, поющий дверной проем, за которым видна бездна безумия, универсальный и в то же время закрытый наглухо анатомический театр разума.

Ощущение надвигающейся катастрофы на «Cli­mate of Hunter» очевидно даже тому, кто не знает, что Уокер будет записывать дальше. Этот климат, климат страха, климат охоты, он мягко и неумолимо просачивается с каждым следующим треком и в финальном номере – сиротливом «Blan­ket Roll Blues», который когда-то пел Марлон Брандо, тьма укрывает человека в студии с головой, и он вынырнет из нее лишь 11 лет спустя, чтобы прошептать несколько томительных, загробных номеров «Tilt».

Прекрасные, светлые моменты пластинки отчего-то ранят и выглядят издевательством, разрывами в радиоактивных тучах, пятнами снега на залитой кровью равнине. Номера-осколки. Это изумительный рассветный гимн «Sleep­walk­er’s Woman», одна из самых невероятных и едва ли не последняя песня Уокера в прямом смысле этого слова; и это полный болезненной надежды «Deal­er», звучащий как скорбный призыв одиночки, который прекрасно осведомлен, какой еще долгий, долгий путь, какую via dolorosa нужно пройти, чтобы вновь обрести утраченный свет.

11 лет спустя, в 1995 году отшельник заявил о себе вновь. На обложке «Tilt» (1995) снимок руки Уокера размножен и переплетен, образуя жуткую биомеханику, в которой при желании видится все что угодно. В песне «Bolivia» есть строчки о «кусочках мозаики, что собираются вокруг ног — и темнеют, темнеют». В песне «Farmer in the City» есть строчки «Черные фермерские дома — стоят против неба / И каждую ночь я изумляюсь лишь одному: ПОЧЕМУ?».

В суховатом описании выше откроется новое дно, когда вы посмотрите сделанную тогда же концертную запись. Семнадцать лет спустя Пелевин от музыки снова вышел на сцену, на три минуты, чтобы спеть песню с новой пластинки. Неизвестно, как он вообще попал на это мероприятие, чего он хотел этим добиться — проверить реакцию землян, посюсторонних жителей? Непонятно и на что рассчитывали пригласившие его люди, сбивчиво перечислившие перед выходом Уокера его былые заслуги. Они не поняли, кого позвали.

Трехминутное выступление певца прошло в ледяной тишине. Лица зрителей в записи не показали. Непонятно изломанный, как-то уменьшившийся коротко стриженый Уокер напоминал странное насекомое, и в каждом его жесте читалась немая, неистовая угроза чему-то. Возможно, тому, о чем он на самом деле пел, в своих аскетичных, на вид почти лишенных смысла виршах.

Вернемся к «Tilt».

В начале мессы всегда звенит колокольчик, сверкание которого повисает в воздухе и изменяет его, помещая присутствующих в иную реальность. Само время начинает отсчет с новой точки. Диск Уокера открывается этим звуком. Завеса поднимается, и лучше бы вам не уходить до конца.

Как описывать такие вещи, понятные с первой секунды нутром, но словам не дающиеся? Остается цепляться за факты или то, что ими кажется.

Через весь альбом проходит сквозной линией тема нацизма — учитывая еврейство Уокера, столь болезненный интерес к «климату охоты» гитлеровского режима (о Муссолини и Буше он позаботится на следующем альбоме) вполне объясним. Это и открывающий пластинку симфонический шедевр «Farmer in the City», нечеловеческой хрупкости и красоты реквием режиссеру Пьеро Паоло Пазолини, в которой Уокер умоляет убитого гения «Паоло забери меня с собой».

Это и «Cock Fight­er» откровенный оммаж Адольфу Эйхманну — «банальности зла», последнему казненному (в 1960 году!) нацистскому руководителю, которому посвящен весь альбом, наряду, с почему-то, Анной Болейн. Это ущербный уют бесконечного ожидания в «Patri­ot» — «хорошие новости: ты не можешь сказать «нет»; плохие новости: новостей нет совсем». Звуковыми мазками волхв-Уокер рисует, на пальцах показывает без всяких фокусов, что невозможно никак изменить ход вещей, что внутри нас живет только маленький, скорченный ужас существования — и его контуры видны слишком четко, чтобы можно было отвернуться, стыдливо зажать уши или зажмуриться и забыть.

Этот ужас молча глядит сквозь щит очков-глаз, которые, кажется, стали еще темнее. Уокер как вивисектор внимательно наблюдает за слушателем, его взгляд устремлен на нас из сатанинского родео заглавного трека и ледяного сновидческого полета «Face on Breast». За весь диск лишь один раз стекло озаряется: луч света меньше минуты дрожит в конце нескончаемой измученной «Bounc­er See Bounc­er», только лишь, чтобы сгинуть.

Яснее всего Уокер высказался в венчающем церемонию двухминутном акустическом номере «Rosary» — «мы можем говорить, что справимся, что все изменим / натягивать ленточки через комнату / но нам никогда не остановить это…и я однажды просто вышел отсюда».

Отход от традиционных музыкальных форм, наметившийся на «Cli­mate of Hunter», здесь продолжен. «Tilt» звучит заметно жестче, диссонирующие гитарные призраки режут по-живому слушателя, а монолитные ударные в духе ранних Swans вгоняют последний гвоздь в гроб эстета. Не мелодии, не припевы — ночные кошмары, которые очень желают стать явью.

И над ними витает он — экстатический голос пророка.

Неизвестно, по какой карте шел Уокер в своей одиссее вниз, но она была весьма точной. Выждав еще 11 лет и попутно сочинив индустриальный перформанс для отмороженного фильма «Пола икс», в 2006 году затворник выпускает альбом «The Drift», который вернул ему статус легенды. Правда теперь это была уже другая легенда, о драконе, у входа в пещеру которого толпится восхищенная молодежь и внимает доносящимся изнутри звукам.

Песенной структуры как таковой больше нет, есть то, что однажды описал Р.М. Рильке:

Как странно все это себя ведет:
Одно из другого куда-то плывет,
Потом навыворот, наоборот.
Ну-ну.

Этот альбом — ад. Серьезно.

Можно смело забыть все, написанное выше о Уокере. На самом деле, никакой связи между ним и этой записью нет. Забудьте все песни Уокера, что вы слышали. Забудьте заодно вообще все, что вы слушали — кукольные домики электронной музыки, детсадовские игры металла, тяжелое детство индастриала и вообще все.

«The Drift» — ад, и это не метафора.

Строго говоря, «The Drift» даже не совсем музыка. Материал пластинки можно использовать при магической работе для надлежащей настройки в хаос, или для демонстрации шизофрении параноидального типа студентам, или что-то еще. Никакого сюжета, никакой схемы лишь редкие страшные образы, да такой силы, что их не забудешь уже никогда.

Мертворожденный близнец Элвиса Пресли, ползающий на четвереньках на пепелище ВТЦ, медленно поворачивающийся на локтях и коленях под багрово-красным небом.

Странные птицы с острыми клювами, которых видит Муссолини в момент, когда пули повстанцев вонзаются в тело.

Умирающий Слободан Милошевич, грезящий конем Калигулы, стук кружки о прутья решетки, все слабей и слабей, лошадиная морда, глаза горят зеленым пламенем.

Если уж так необходимы сравнения, то из литературных произведений «The Drift» более всего походит на Книгу Исхода, изнасиловавшую «Finnegan’s Wake» Джойса. Или герметично закрытую башню ужасов, в которой нужно провести ночь для перерождения.

Через невозможный, вгоняющий в ступор заглавный сингл «Cos­sacks Are», текст которого составлен из газетных заголовков о Буше и иракской теме, через жгущие холодком хребет страсти по Пресли («Jesse»), Муссолини («Clara»), Слободану Милошевичу («Buzzers») , через магический театр («Hand Me Ups») и все никак не кончающиеся симфонии полярной ярчайшей мерзости («Cue»), звуки, от которых хочется сорвать наушники, забиться куда-нибудь в нору и спокойно умереть.

Если бы все было так просто.

Не шизанутый певец в летах вдруг решил поиграть в авангард: но через коллективное бессознательное американского (а значит и «мирового») народа, через ноосферу, через астральный свет одинокий пророк-певец отправляется в ночь искупать грехи мира.
И так, пока в сердце ужаса он не встретится с главным врагом, абсолютным чудовищем. Это происходит в кульминации трека «Escape» (уверяю, вы узнаете сие место), и после этого, наконец, понимаешь, о каком таком катарсисе толковали тебе века назад на первом курсе филфака.

Смутный, животный страх раскручивается по спирали вниз. Как только вы думаете что страшнее, хуже, расподобляюще, безумнее быть уже не может, Уокер заворачивает новый виток, и слушатель вместе с ним ухает в новые бездны. Выходит нечеловечески красиво, страшно до хрипа и притягательно до самоубийства.

Рекомендации к прослушиванию «The Drift» (к видео ниже это, в принципе, не относится) — сниженный инстинкт самосохранения, желание пережить опыт запредельного, темнота (ночь), отсутствие посторонних, максимальная громкость и хорошая звукоизоляция. Слабонервным, эпилептикам, лицам, страдающим сердечно-сосудистыми и психическими заболеваниями, беременным и кормящим — противопоказано. Кроме шуток.

На этом, однако, Уокер не успокоился и уже меньше чем через год выпустил миниальбом с непереводимым названием «And Who Shall Go To The Ball? And What Shall Go To The Ball?». Он звучит так же страшно как «Дрейф», но без слов и короче. Можно даже чуток расслабиться — пока не полезешь в сеть узнать подробности об этой записи.

А пластинка эта — ни много, ни мало, четырехчастный балет для ампутантов. Именно так. 25 минут неистового уничтожения реальности, которые становятся еще более людоедскими при мысли о том, какой видеоряд должен ЭТО сопровождать.

Вряд ли еще кто-то кроме Уокера смог бы заставить симфонический оркестр звучать, словно акт труположества. Когда элементарно становится страшно, на рептильном каком-то уровне.

«The Drift» вернул великого затворника на мировую сцену. В том же 2006‑м вышел спонсированный Дэвидом Боуи документальный байопик «Scott Walk­er: 30 Cen­tu­ry Man», и это один из тех редких случаев, когда название идеально в своей лаконичности. В любви к старику-мизантропу в кадре признаются Radio­head, Стинг, Гэвин Фрайдэй, Марк Алмонд, Дэймон Албарн, Брайан Ино, Винни Пух и все-все-все…

Очень странно, послушав записи, от которых бросает в дрожь, смотреть кадры, на которых пожилой человек в надвинутой на самые глаза кепке подшучивает над рабочими, сколачивающими деревянный ящик. Затем они методично лупят по ящику бетонным блоком. Затем Уокер демонстрирует приглашенным музыкантам, в каком ритме и с какой скоростью надо избивать кусок сырого мяса. Это и есть запись «The Drift»?! Да.

А еще он без очков в этом фильме. И иногда улыбается.

В ноябре 2008 года в Лондоне прошло нечто вроде концерта-трибьюта позднему Уокеру под названием «Drift­ing and Tilt­ing: The Songs of Scott Walk­er». Приглашенные музыканты крупного калибра в меру своих способностей пытались исполнить материал с последних двух альбомов своего кумира, при этом на сцене шло нечто вроде театрального действа. Сам автор исполнял функции звукорежиссера и, судя по отзывам очевидцев, был решительно счастлив.

После дьявольского балета Уокер записал еще две феноменальные песни — «Dark­ness» для компиляции культового лейбла 4AD, посвященной казням египетским, и, что гораздо более удивительно, фортепианную балладу «The Big Sleep», где спел дуэтом с пакистанкой Bat for Lash­es. Об этом треке можно сказать лишь, что он был бы идеальной песней для титров «Малхолланд Драйв».

68-летний Скотт Уокер надеется больше никогда не выступать на сцене. Если после выхода «Tilt» он пытался приводить журналистам хоть какие-то аргументы, мол, такую музыку технически слишком сложно и дорого играть живьем — то сейчас его ответ равнодушен и честен: «Я не хочу заработать нервный срыв». Вот и все.

В июне 2011 года в лондонской Lin­bury Stu­dio состоится премьера новой постановки пьесы Жана Кокто «Дуэт для солистки», написанной в 1932 году. Музыку для этого спектакля сочинил Скотт Уокер.

Или кто-то, кто теперь носит его как костюм.

Адам Т.