Путь в синеву. Финал (творческий путь Дерека Джармена)

Предыдущая часть:

Путь в синеву: Начало

Эпидемия началась незаметно. Совсем незаметно, никто не обращал особого внимания на происходившее в Африке. В шестидесятые норвежский моряк вернулся оттуда с вирусом. Потом заразил новой болезнью свою жену, вирус перешёл и на их дочь, все они умерли в середине семидесятых. Возможно, он передал вирус проституткам во время работы дальнобойщиком, но это не привело к началу эпидемии. Первой заражённой территорией за пределами Африки стало Гаити, на которое тоже никто не обращал особого внимания. Учитывая, что Гаити было популярным местом отдыха среди любителей секс-туризма, вирус не мог долго оставаться на острове. Примерно во второй половине шестидесятых неизвестный носитель вируса прибывает из Гаити в США. В 1969 году врачи в Сент-Луисе столкнулись со смертью от неизвестной болезни 15-летнего пациента, который  утверждал, что симптомы проявились уже в 1966 году. Врачи не смогли понять, что убило этого человека, но сохранили замороженные образцы тканей, поэтому мы точно знаем, что вирус уже был на территории Америки в конце шестидесятых. Первая жертва была сексуально активной, лечившие его врачи предполагали, что он мог быть ребёнком или подростком, занимающимся проституцией. Следующее десятилетие вирус медленно и незаметно плодился и размножался где-то на обочине американского общества. К концу семидесятых он достиг идеальной среды для быстрого распространения. В 1981-ом, когда учёные обратили внимание на происходящее, эпидемия уже вышла из-под контроля.

Сперва в Лондоне появились слухи о появлении в Нью-Йорке некого «рака, поражающего гомосексуалистов». Знакомый Джармена, Карл Боуэн, сказал ему в телефонном разговоре, что подцепил новую болезнь уже в 1981 году. В конце 1982-го  появились первые смертельные случаи в Англии. К моменту открытия вируса в 1984 году царила настоящая паника.

В наше время благодаря новым лекарствам, ВИЧ-инфицированные живут достаточно долго. Эпидемия в целом побеждена. Судя по статистике, сейчас заражаются в основном гетеросексуалы через секс и внутривенные наркотики. Но статистика никак не влияет на массовое сознание, СПИД по-прежнему воспринимается как некий бич Божий, обрушившийся на грешников вообще и содомитов в частности. Понятно, почему первыми жертвами вируса пали гомосексуалы, гей-субкультура семидесятых отличалась повышенным промискуитетом. Сам Джармен описал причины одной хлёсткой фразой: «Не удивительно, что реакция поколения привела к оргии, это было противоядием против подавления». Описание происходившего тогда в банях Нью-Йорка или в лондонском клубе “Heav­en” вполне сопоставимы со стереотипным описанием заката Римской Империи.Попав в такую среду, болезнь распространилась как пламя в сухой степи, оставляя за собой только пепел.

История сделала парадоксальный круг. Описанная Фуко логика Изоляции, которая вела от средневековых колоний для прокажённых к изоляции безумцев и либертинов, из которой и выросла психиатрия, до последнего рассматривавшая гомосексуалов как своих клиентов, внезапно вернулась к совершенно средневековой истерии по поводу болезни. Люди, только вырвавшиеся из законодательной и психиатрической изоляции, снова оказались прокажёнными. Но уже буквально: они стали теми, к кому нельзя даже прикасаться под страхом мучительной смерти.

Тот же Фуко, блестяще проанализировавший собственный опыт столкновения в молодости с психиатрией, в связи с депрессией связанной с непринятием собственной гомосексуальности, не успел сделать анализ эпидемии, от которой сам же и умер. Не успел или не захотел.

В результате усиление эпидемии неизбежно усиливало и позиции моральных консерваторов. Новая болезнь и обстоятельства её мгновенного распространения подтверждали худшие подозрения. Обыватели получили неопровержимый аргумент.

Для Джармена происходившее было одним большим процессом: один и тот же вирус убивал тела его людей и душу его страны. Угроза физического вымирания гомосексуалов наложилась на угрозу полной потери всех завоёванных прав и свобод. Шторм, который Джармен предсказывал ещё совсем недавно, уже начался, причём он имел все шансы перерасти в идеальный шторм.

По понятным причинам, начало восьмидесятых стало для Дерека временем депрессии. Одновременно он стал куда радикальнее, сильнее сблизившисьс Пи-Орриджем и его новым проектом «TOPY». Молодой режиссёр  как достаточно известная персона соглашается выступить в роли «спикера Храма». Он создаёт  клип на композицию «Cata­lan» и использует музыку Дженезиса и компании в своём фильме «Pirate Tape», снятом во время приезда Берроуза в Лондон. Интересно, что в то же самое время Берроуз снимается для немецкого фильма “Decoder”. Он исполняет эпизодическую роль владельца появляющегося во сне магазинчика различной аппаратуры. Джармен для своего фильма снимает снаружи этого же самого магазина.

Взаимодействие с оккультно-художественным подпольем и продолжающаяся работа над короткометражными фильмами не могли заменить главного. В течение нескольких лет Джармен не мог осилить ни один крупный проект. Дыра в законодательстве, позволившая инвесторам уклониться от уплаты налогов при финансировании «Бури», была закрыта. Достать деньги на некоммерческий полнометражный проект оказалось очень непросто, тем более для человека, вызывающего ненависть жёлтой прессы. Новость о том, что три фильма Джармена куплены для показа новым каналом Chan­nel 4, предназначенным для поддержки независимых кинематографистов, вызваласкандал эпических масштабов. Владельцы телеканала испугались последствий, и обещанное финансирование было отложено на «ближайшее время».

Тем временем его фильмы оказываются в центре внимания в связи со спорами о цензуре, которые привели к запрету жанра Video nasty и сертификации фильмов для продажи и проката. В основном это коснулось европейского и американского эксплуатационного кино, но и авторский кинематограф оказался под ударом. Нарезку из «Юбилея» с самыми шокирующими сценами даже показали в парламенте.

Тем не менее, Джармен продолжает работать над нереализуемыми сценариями. Сперва заканчивает отличный текст про средневековье Bob-Up-A-Down («Боб-Тут-И-Там»). Затем долго работает над сценарием Neu­tron («Нейтрон», хотя денег на задуманный им фантастический фильм взять было негде. Джармен утверждал, что если бы он реализовал этот странный сценарий  так, как задумал, то получилось бы нечто вроде «Бразилии». Постапокалипсис, в котором все останки прежнего мира уничтожаются войсками, передающими друг другу по радио цитаты из «Откровения Иоанна Богослова». Гомосексуальная тема в тексте полностью отсутствует, но ощущение тотального распада передано блестяще. Джармен заинтересовал сценарием самого Боуи, но из проекта ничего не вышло. Согласно популярной легенде, Боуи, в очередном приступе паранойи решил что Джармен – чёрный маг. Год за годом откладывались и съёмки его самого личного проекта – фильма о Караваджо.

В тот период Джармен внезапно оказался в официальной делегации британских режиссёров, поехавших в Москву на кинофестиваль. Он повёз в СССР «Бурю», вызвавшую неизбежный скандал. Причём он доехал не только до Москвы с её музеем Эйзенштейна, но даже до Баку, снимая по пути всё вокруг на ручную камеру. На основе этого материала он сделал свой самый загадочный фильм Imag­in­ing Octo­ber («Воображаемый Октябрь»). Загадочным этот фильм стал по очень простой причине: его невозможно нигде посмотреть. До сих пор он не издан на DVD и не попал в интернет. Иногда его показывают в музеях, но крайне редко. Приходится довольствоваться посвящённой этому фильму главой из книги Kick­ing the Pricks.

Из дружбы с индустриальными музыкантами и короткометражек незаметно вырос один из самых сильных его полнометражных фильмов Angel­ic Con­ver­sa­tion («Разговор с Ангелом»).

Джармен познакомился с Coil через Пи-Орриджа. Между ним и Бэлансом оказалось достаточно много общего: они оба увлекались символизмом, оккультизмом и содомией. Их неизбежный флирт привёл в итоге не только к сексу, но и к дружбе. Обе стороны открыли друг другу свои библиотеки, Coil вдобавок начали знакомить Дерека со своей музыкальной коллекцией. К изумлению Кристоферсона, их новый друг собирал даже редчайшие на тот момент книги Остина Османа Спейра. Дружба неизбежно привела к идее сотрудничества.

«Сотрудничество началось с того, что Джармен предложил Coil сделать саундтрек к своему уже законченному фильму, где показан разрушенный купол в Риме на фоне лица билетера в Институте современного искусства.

– Смотреть это было невозможно, – говорит Слизи, – и мы ответили, что хотели бы сделать музыку к егофильму, но нужно снятьчто-нибудь другое, желательно получше. Он так и сделал. Когда Дерек все переснял, мы пошли в студию и все сыграли вживую. Работали они практически без денег. Плеск воды в фильме записан, когда Джармен параллельно с происходящим на экране моет в тазу руки и ноги Бэланса».

 

Дэвид Кинан, «Эзотерическое подполье Британии».

В буклете к DVD, великолепно изданному BFI, Кристоферсон менее категоричен в оценке отвергнутого фильма. В любом случае, ради этого проекта Джармену пришлось отложить в сторону свои любимые лаконичные зарисовки и снять нечто более существенное. Слизи вспоминает, что однажды Джармен пришёл к ним в состоянии творческого возбуждения, размахивая руками и пересказывая появившуюся идею.

Часть финансирования была получена от BFI, правительственной организации реально помогающей независимым режиссёрам. Разумеется, этот факт ни капли не смягчил оппозиционный настрой режиссёра, но фильм выглядит достаточно мягко и метафорично, без проповеди «в лоб».

Название взято из книги Джона Ди, оно уже использовалось в его старом сценарии. Конечно, есть большое искушение применить другое значение слова con­ver­sa­tion, отражённое в фразе «crim­i­nal con­ver­sa­tion» (преступный половой акт), но эта гипотеза выглядит неубедительной.

В любом случае, фильм действительно прочитывается на глубоко переплетающихся двух уровнях восприятия: сексуальном (разумеется, гомосексуальном) и сакральном.  Для Джармена сексуальность была формой ритуала, и в этом фильме данная аналогия является основной.

Размытое изображение, зернистая плёнка, цвета приглушены, дым, люди словно заперты в кадрах.

Лишь ближе к концу начинается взаимодействие. Сперва – чисто ритуальное. Эту часть фильма можно смело сравнить с Энгером. Тело обнажается в первую очередь для того, чтобы продемонстрировать магические татуировки. Звучит завораживающая музыка Coil, написанная специально для фильма. Но я был искренне рад услышать там и классику, одну из их первых композиций альбома How to Destroy Angels. Coil определили ту пластинку как «ритуальную музыку для аккумуляции мужской сексуальной энергии». Вполне в духе их увлечения Кроули и Спейром. В принципе, весь этот фильм и является ритуалом для аккумуляции мужской сексуальной энергии, но есть в нем и третий аспект, резко выделяющий его из прочего околоиндустриального авангарда. Это голос Джуди Денч, читающей на фоне происходящего сонеты Шекспира. Единственный разговор в фильме – диалог Шекспира с теми неизвестными, кому он посвятил свои крайне двусмысленные стихи:

«Прелестный юноша, ты ныне держишь властно

И косу острую, и зеркало времен».

Благодаря этому аспекту фильм приобретает совсем новое измерение, наглядно показывая что темы в искусстве, которые обычно считаются ханжами «извращёнными», на самом деле присутствовали в Европе всегда, являясь неотделимой частью нашей культуры.

Это был последний фильм Джармена, в котором не были прямо отражены темы болезни и умирания. Весь доход от премьеры фильма пошёл на благотворительность для жертв эпидемии СПИДа.

После первого опыта сотрудничества BFI согласились спонсировать выстраданный Джарменом фильм про Караваджо. Работа над сценарием продолжалась с 1979 года, то есть семь лет. Постоянные переписывания и проблемы с финансированием явно уменьшили изначальный энтузиазм автора, но фильм нужно было снять, пусть даже за очень небольшие деньги. То, что деньги небольшие заметно во всех попытках повторить на экране сюжеты картин художника. Хорошие попытки, только проблемы с освещением бросаются в глаза. Через несколько лет он упомянет в «Хроме», что цвет старых картин можно повторить в кино, но за свет придётся заплатить целое состояние.

Фильм выглядит немного вымученным. Однако он вовсе не плохой, отдельные эпизоды просто отличны. Момент, когда совершенно извращённый Папа Римский произносит речь про то, что системе полезны революционные жесты в искусстве, наглядно показывает возросший уровень цинизма и самокритики Джармена. Его портрет художника-гомосексуала получился очень мрачным. Караваджо – разрываемый противоречиями циник и убийца своего любовника. Центральный сюжет фильма – история любовного многоугольника, который привёл к нескольким смертям. Если в начале своей карьеры режиссёра Джармен стремился показать гомосексуальность как норму, то к 1986 году он явно склонился к показу тёмной стороны сексуальности и гениальности: к власти и подчинению. Католический Рим в «Караваджо» выглядит прямым продолжением языческого Рима из «Себастьяна». Очень тёмным и лицемерным продолжением, царством теней и оргий в подземельях.

Самый важный аспект финальной версии «Караваджо», главный герой медленно умирает. Он прикован к постели и вспоминает свою лихую молодость в предсмертном бреду. Этот аспект появился в сценарии очень рано. Однако нетрудно предположить, какая болезнь могла возникнуть в условном времени фильма, где в ренесансной Италии уже есть мотоциклы. К началу съёмок фильма в Англии уже давно умирали от СПИДа. Ближе к концу года Джармен сделал то, что должен был сделать давно. Сдал анализы. Уже подозревая, каким может быть ответ. Двадцать второго декабря 1986 года он выслушивает результаты анализов. Ему никогда не нравилось рождество.

Его спокойствие удивило врача, сообщившего смертный приговор. Он записал про все необходимые лекарства и процедуры, поблагодарил и пошёл на встречу со своим продюсером. Первое что он сделал там – сообщил новость. На вопрос, «что это означает?» он ответил, что у него просто осталось совсем мало времени для завершения всего. Это не было позой. Годы после получения диагноза и до окончательной потери сил и трудоспособности были самыми продуктивными в жизни Джармена. В «Kick­ing the Pricks» он записывает, что никогда в жизни не работал так активно, как в последнее время. Он работал как бешенный, снимая фильмы и сочиняя книги. Эти фильмы и книги тоже были бешенными, ведь его разрывала ярость и ему уже было нечего терять. С другой стороны, именно в этот период в его жизни возникла первая настоящая любовь. Кейт Коллинз, он же HB. Именно болезнь, сильно сократившая возможности для сексуальной жизни Джармена, показала ему что эмоциональная составляющая действительно важна, что отношения не ограничиваются циничным подходом семидесятых, с их уклонов в дихотомию подчинения / власти. Для того, что бы он это реально понял потребуются годы, которые HB будет самоотверженно ухаживать за умирающим.

Медленно меняющиеся приоритеты наглядно показывает короткий (на три песни) музыкальный фильм The Queen is Dead, снятый им в 1987 году для группы The Smiths. Одна из трёх песен, действительно красивая There Is a Light That Nev­er Goes Out, экранизирована лирично, но совершенно неуверенно. Зато злые The Queen is Dead и Pan­ic буквально искрятся энергией.

Первый его полнометражный фильм в новом качестве «прокажённого» тоже оказался сгустком яростной энергии. Обычно название The Last of Eng­land переводят как «На Англию прощальный взгляд», поскольку это прямая отсылка к известной картине Форда Мэдокса Брауна, на которой изображена семья в лодке, покидающая Англию во время одной из волн эмиграции. То есть название вполне можно перевести как «Прощание с Англией». Он действительно прощается с ней, фильм больше всего похож на постсоветское авторское кино, так называемую «чернуху». Это не простое совпадение, Джармен реально воспринимал происходящее вокруг как начало физического распада страны. Интересно то, что фильм снимался под названием «Викторианские Ценности». Потом он попробовал название «Мёртвое море», потом – GBH (Griev­ous Bod­i­ly Harm). Картину Брауна он вспомнил уже после того, как снял эпизод с беженцами из Англии на лодке, то есть визуальное совпадение было действительно совпадением.

Эстетически фильм явно наследует «Angel­ic Con­ver­sa­tion» но теперь вместо сонетов Шекспира за кадром звучат цитаты из «Воя» и «Бесплодных Земель» в авторском тексте. Вместо эротических ритуалов — сцены насилия в постапокалиптической Британии. Террористы и беженцы. Уничтожение старых картин. Тильда Суинтон в подвенечном платье на фоне пламени –  эпизод, явно возвращающий образный ряд «танца Джордан», но на порядок мрачнее. Героиня не танцует, а кричит от отчаянья, вспоминая расстрелянного любимого. В качестве контрапункта — домашние фильмы семьи Джарменов как семейная идиллия. И ещё плёнки, снятые отцом Джармена во время войны.

Сильный фильм. Сильный и красивый, несмотря на свою мрачность. Одновременно со съёмками фильма Джармен пишет свою первую книгу в новом качестве. Задуманное название «Kick­ing the Pricks переводится буквально как «Пиная хуи», но первое издание выходит как The Last of Eng­land. Тем не менее, его настроение вполне передаёт оригинальное название. Этот злой текст начинается с издевательского описания бегства королевской семьи. Затем — ворох заметок, фрагментов, воспоминаний, похожих на новый вариант японского литературного жанра дзуйхицу. Его настроение прекрасно передаёт глава, в которой он обнаруживает нечто общее между Эзрой Паундом и Пазолини. Фашист и коммунист – духовные союзники, поскольку у них был один враг, меняющий разные маски. Нетрудно прочитать между строк, что Джармен имеет в виду своих врагов и что он видит в этих двух париях своих союзников. Паунд одновременно привлекает и отталкивает Джармена. Ему далеки политические взгляды, но явно близка ярость и непримиримость.

Болезнь прогрессировала. Джармен уехал из Лондона и поселился вместе с HB в маленьком коттедже на берегу моря на самом краю графства Кент. Каменистый, неуютный пляж. Атомная электростанция на горизонте. Он вырастит там сад из цветов, приспособленных к холодному приморскому климату. Украсит сад камнями и кусками металла, найденными на побережье.

В конце 1988 году он быстро и профессионально снимает War Requiem («Военный Реквием »). Фильм-опера, визуализирующий музыку Бенджамина Бриттена и стихи Уильфреда Оуэна. Джармену очень нравятся тексты Оуэна из окопов Первой Мировой, ведь это просто другая война. Фильм получился немного скучным, как длинный видеоклип.

Иногда он уезжал в Лондон, на выставки и акции протеста против правительства консерваторов и «Параграфа 28» – попытки ввести цензуру под предлогом защиты детей и юношества от гей-пропаганды. К тому моменту, когда «Параграф 28» был принят, Джармен превратился в основного спикера ВИЧ-инфицированных, готового открыто высказывать свою правду перед лицом любого оппонента. Среди этих оппонентов была и «гей-культура», презираемая Джарменом за коллаборационизм, заключающийся в готовности знать своё место и получать художественные награды из рук правительства. Джармена бесило даже само слово «гей», ведь он никогда не был весёлым. Более того, таких авторов как Берроуз или Пазолини тоже никак нельзя назвать «весельчаками», поэтому он предпочитал для самоопределения термин «квир».

В 1990 году Джармен становится сторонником радикальной на грани экстремизма группировки «Out­Rage!», которая вела борьбу против «Параграфа 28», не считаясь ни с чем и ни с кем. Срывали богослужения, атаковали синагоги (получив обвинения в антисемитизме), устраивали кампании по разоблачению скрытых гомосексуалов в правительстве и элите, рассылая им открытые письма с оскорблениями. Поддержка такой группировки могла бы стоить карьеры, но у Джармена нет никакой карьеры. Он умирает. Ему всё это уже безразлично.

К началу девяностых он чувствует себя так плохо, что приступает к съёмкам своего прощального фильма. Фильма про его сад, который так и называет The Gar­den.

По всей логике этот фильм должен был стать грандиозным эстетическим провалом. Сама идея рассказать о гомосексуальной любви используя метафоры страстей Христовых, выглядит странно даже с точки зрения не гомофоба и не христианина. Слишком это похоже по описанию на стандартную рассчётливую политкорректность, снятую с прицелом на «Оскар».

Но Джармен честен и снимает всё всерьёз. С изумительным уровнем реализации. Концепция именно такая: гомосексуальность как путь на Голгофу. Эпизод с гей-парадом, снятый в розовом цвете, выглядит реальным бесвкусицей.Но в остальном – грустный, холодный и молчаливый фильм. Фильм о смерти, снятый умирающим.Пустые пространства. Атомная станция на горизонте. Слегка отстранённый взгляд на происходящее, словно по ту сторону стеклянной стены. Этот фильм можно сравнить разве что с «Завещанием Орфея» Кокто, таким же спокойным документом, фиксирующим умирание автора.

И верлибр авторства Джармена, произнесённый ближе к финалу, окончательно вписывает этот странный фильм в список шедевров. Совсем короткий текст, написанный после смерти ещё одного друга.

Я брожу по этому Саду,

Держа за руки умерших друзей.

Старость быстро заморозила моё поколение

Холод холод холод

Они умирали так тихо

Разве забытое поколение кричало?

Или уходило смиренно,

Заявляя свою невинность?

Холод холод холод

Они умирали так тихо

У меня не осталось слов

Моя дрожащая рука не может выразить моего гнева

Всё, что осталось – это печаль

Холод холод холод

Вы умирали так тихо

Сомкнутые руки в четыре утра

Глубоко под городом где вы спите

Ни разу не слышал похотливой песни

Холод холод холод

Матфей выеб Марка выеб Луку выеб Иоанна,

Лежавших на койке, где я лежу

Касание пальцев как пение песни

Холод холод холод

Мы умираем так тихо

Мои розы левкои голубые фиалки

Сладкий сад промелькнувших радостей

Прошу, вернись через год

Холод холод холод

Я умираю так тихо

Прощайте, мальчики, прощай, Джонни

Прощайте Прощайте

После этого фильма можно было лечь и умереть. Однако вирус ещё не добил Дерека. Его здоровье к тому моменту уже совсем плохо, дневники начала девяностых описывают его жизнь как череду ежедневных пыток. Но он ещё способен работать, а значит ничего не кончилось.

Джармен моментально, без перерыва, приступает к ещё одному «последнему» фильму – экранизации классической пьесы Марло про жизнь и смерть короля Эдуарда II, убитого самым жестоким образом: ему засунули раскалённый прут в анальное отверстие. Причина столь садисткого способа расправы очевидна. Судя по доносам, самого Марло обвиняли в еретических речах, вроде того, что Иисус и евангелист Иоанн были любовниками, или фраз вроде «глупцы все те, кто любит что-либо кроме мальчиков и табака». Впрочем, Марло был великим писателем, но очень противоречивой фигурой. Шпион на службе короны, фальшивомонетчик, постоянный участник пьяных драк с привычкой убивать оппонентов. Один из таких оппонентов оказался успешнее. Возможная гомосексуальность делает этого отморозка слегка похожим на Караваджо. Сам текст пьесы был очень и очень важен для Джармена, он признавался в том, что ключевой монолог из неё открыл ему в подростковом возрасте существование истории гомосексуальности. Среди его нереализованных (к счастью) сценариев есть дичайший текст «Sod ‘Em» в котором актёра Эдварда преследует фашистское правительство «Жнеца (Reaper) Маргарет » и «генерала Геноцида» за гомосексуальность и игру в запрещённой пьесе. Этот сценарий выглядит полным безумием, с уличными боями между гомосексуалами и войсками SAS (Straight and Sex­ist), сценой убийства «слепого шефа полиции Чарли Выгребной Ямы» (Cesspit Char­lie), в образе которого явно выписан один хорошо известный в восьмидесятых фанатичный христианин и руководитель полиции Манчестера. В финале погибших героев воскрешает лично Господь Бог по просьбе гомосексуальных святых Уайльда, Байрона, Шекспира и Марло.

Но в 1991 году Джармен отказывается от всех добавлений. Он просто использует этот «покрытый пылью текст» как повод в очередной раз прославить гомосексуальную любовь и признаться в ненависти к истеблишменту. В самой пьесе любовь Эдуарда II и Гавестона не является главной причиной конфликта. Куда важнее инфантильность и самовлюблённость короля, готового на всё ради ублажения своего фаворита и полностью игнорирующего сословные предрассудки. Он унижает баронов и церковь, отдаёт владения и титулы арестованных своему любимому, человеку низкого происхождения, более того, – иностранцу. Всю пьесу он отталкивает потенциальных союзников и провоцирует явных врагов. Только для Джармена это всё совершенно неважно. Есть двое, которые искренне любят друг друга, и есть противостоящие им чудовища, полностью заслужившие всё, что с ними делают герои, не заслужившие ответной жестокости. Этот фильм очень похож на большой агитационный ролик движение «Out­Rage!», причём в самом прямом смысле. Весь актив организации врывается в ключевом моменте в королевский дворец и яростно протестует против разгула гомофобии в XIV веке. Если смотреть на фильм в таком ключе, то избиение епископа, брошенного «для крещения» в сточную канаву перед отправкой в тюрьму за участие в изгнании Гавестона из страны, оказывается вполне логичным и оправданным действием. В свою очередь, королева Изабелла из пьесы была достаточно трагической фигурой, искренне любящей женойв начале пьесы , которую только одиночество и презрение со стороны мужа привели в объятия Мортимера и к участию в заговоре. Изабелла в фильме тоже произносит все необходимые речи, но при этом выглядит холодным чудовищем. Она изображена Джарменом с таким искренним отвращением, что появляются подозрения о скрытой мизогинии автора. Это и есть основная особенность фильма: положительные герои здесь лишены всех негативных качеств, а отрицательные – положительных. Живой, яркий и противоречивый текст превращён в двухмерный агитационный материал, для чего был радикально порезан оригинальный текст пьесы.

Впрочем, получившуюся агитку нельзя назвать полностью плохим фильмом. У Джармена всё хорошо с визуальной частью, к этому фильму он уже совсем набил руку на статичных кадрах. Но самое живое и лиричное в фильме связано именно с отказом следовать сюжету пьесы. Джармен решает изменить легендарный в своём садизме финал. Эпизод с раскалённым прутом оказывается кошмарным сном. Герои просыпаются, вокруг идиллия, злодеи в клетке. Джармен решил, что «хватит нас убивать» и отказался от неизбежного финала. И этот отказ умирающего человека от демонстрации жестокого убийства себе подобного добавляет какой-то трогательности этому картонному в целом фильму.

Для самого Джармена его прочтение истории Эдуарда II оказалось действительно важным. В 1991 году его объявляет «святым» небольшая радикальная арт-группа «Сестры Вечной Терпимости» (Sis­ters of Per­pet­u­al Indul­gence), трансвеститы, выступавшие в образе монашек. Это оказалось шуткой, но Дерек был по-настоящему тронут и отнёсся к церемонии с определённой долей серьёзности. По крайней мере, свою одежду для церемонии он точно выбирал всерьёз, остановившись именно на робе из фильма. В ней его и похоронят.

Его следующая книга, At Your Own Risk будет иметь подзаголовок A Saint’s Tes­ta­ment. Это очень злая и радикальная книга, Джармен даже упоминает, что она может стать его собственным «Сало».

Удивительно, но и эти произведения не стали последними. К этому моменту вирус уже начал поражать глаза, из-за чего Джармен постепенно слеп. Но пока он был способен видеть, а значит, способен  писать и снимать. Естественно, в такой ситуации он уже не мог себе позволить придирчиво выбирать и заниматься предварительной работой. Он взял первый же заинтересовавший его сценарий и начал снимать в ускоренном темпе. Так появился «Витгенштейн», очень странный биографический фильм, возможно, самый странный байопик из всех.

Джармен сделал этот фильм почти случайно: просто согласился на предложение участвовать в проекте «Chan­nel 4», который должен был стать серией малобюджетных экранизаций биографий известных философов. Именно это он и снял: малобюджетную биографию. К неприятному удивлению Терри Иглтона, автора оригинального сценария, Джармен весьма вольно обошёлся с текстом. Совершенно внезапно умирающий режиссёр крайне серьёзных фильмов, экранизируя не менее серьёзную биографию открыл в себе комика. Многие эпизоды одновременно абстрактны и наполнены весьма абсурдным юмором. Впоследствии это привело к скандалу: Иглтон публично выступил против фильма, испортившего, по его мнению, всю идею текста. Может, и так, но фильм всё равно удался.

Совсем не похоже, чтобы Джармен всерьёз увлекался философией Витгенштейна до начала работы над картиной. Впрочем, его книга «Хрома» переполнена цитатами из Людвига, но она была написана уже после выхода фильма и вполне могла отражать новый интерес. Любопытно, что именно Джармен нашёл для себя в холодной и спокойной аналитике «Логико-философского трактата»? Ясно, что изначальный интерес вызвала гипотеза о том, что Витгенштейн был гомосексуалом. В принципе это никем не доказано, но и в сценарии, и в фильме это трактуется как однозначный факт. В «Хроме» Джармен тоже ссылается на проводимый Витгенштейном анализ цвета: «В этом веке Людвиг Витгенштейн написал свои “Замечания о цвете”. Кажется, цвет привлекает квиров!» С другой стороны, в фильме «гомосексуальность» Витгенштейна дана между делом, без акцентирования на этом вопросе. Всё внимание направлено на основные события жизни философа, данные в очень авангардной манере, и его великую попытку рационализировать язык, а с ним и наше восприятие мира.

Получился очень интересный фильм. Иногда уровень цирка действительно зашкаливает, как в эпизоде с попыткой уехать в СССР под влиянием идей Троцкого, или во всех эпизодах с зелёным марсианином, вступающим в философские дискуссии с юным Людвигом. Но в остальном это действительно отличная возможность ознакомиться с жизнью и идеями одного великого и одинокого человека. Фильм стоит посмотреть хотя бы ради финальной притчи про маленького мальчика, который хотел свести мир к чистой логике.

На этом всё должно было закончиться. Слепнущий режиссёр и художник становится нетрудоспособным. Правда, период, когда человек уже слепнет, но ещё не ослеп, тоже может быть продуктивным. И Джармен вцепляется в этот последний оставшийся ему промежуток. Свою ярость он выплёскивает в серии больших и мрачных полотен, объединённых в серию Queer. Он пишет на них оскорбительные фразы большими буквами, использует для них свою заражённую кровь на фоне гомофобских заголовков из британской gut­ter press. Возможно, это и не картины в полном смысле этого слова, зато метод их создания  отлично работает в качестве отражения внутренней ярости.

Одновременно пишет ещё одну книгу. Маленькую, тихую и спокойную, о поражении сетчатки глаза. Про цвета: красный, зелёный, жёлтый и коричневый. Он смешивает в этих коротких эссе собственные воспоминания, цитаты из теоретиков искусства, истории возникновения различных красок, идеи алхимиков и неоплатоников эпохи возрождения. Особенно сильной получилась глава про синий / голубой цвет. Несмотря на два приезда в СССР (второй уже в начале девяностых, с Садом), он ничего не знает про двусмысленное значение этого цвета в русском языке. Поэтому он говорит про грусть, про blue movie, про «синий период» Ива Кляйна с большим количеством одинаковых однотонных полотен. Я видел одну из них в Венеции, она не оказала на меня никакого серьёзного впечатления. В отличие от Джармена, который постоянно упоминал Кляйна в своих сценариях и записных книжках.. Но главное, именно в этой книге он рассказывает о своём настоящем: про очереди в больницах, новости о войне на Балканах по ТВ. Про то, как неотвратимо сокращается всё, что он видит перед собой, как область за областью растворяется в синеве. В книге нет никакой ярости, агитации или желания что-то доказать. Только холодная фиксация того, как перед взором автора медленно исчезает мир.

Уже в семидесятые в его записных книжках среди идей для будущего фильма появляется фраза «the blue film for Yves Klein». Он пытался написать сценарий для подобного фильма после «Сада», но судя по описанию тогда получилась чушь вроде «Sod ‘Em», чистое выражение ненависти. На «Витгенштейне» и «Хроме» вся его ненависть уже выгорела. Несколько лет медленного умирания на арене перед ждущей с нетерпением прессой всё же успокоили его бурный темперамент. Вместо ярости начался чистый стоицизм. Теперь этот фильм можно снять, даже готов сценарий. Неважно, что он слепнет, для радиоспектакля для синем фоне зрение не нужно. В итоге получился идеальный супрематический фильм. Синий квадрат, на фоне которого звучит хор голосов. Чистый цвет, никак не отвлекающий от того, что говорят на его фоне.

Невероятно, но Джармен даже смог привезти картину на кинофестиваль в Венецию . К этому моменту каждая подобная поездка превращалась в натуральный подвиг. Не знаю, сходил ли он посмотреть на полотно Клейна. Зато точно знаю, что он смог приехать на кладбище и постоял на могиле Эзры Паунда. Было уже ясно, что это был его последний год.

Джармен дотянул до начала 1994-го. Успел подготовить последнюю из своих книг – описание того, как создавал свой сад возле берега моря. Начал работу над последним проектом: монтажом всех своих короткометражек в один длинный фильм о жизни. Но реальная работа проводилась без него, он уже не мог видеть, только помнил очерёдность.

В свой день рождения он записывает в дневнике одно слово: «фейерверки».

Потом, на той же странице – «HB настоящая любовь».

Раймонд Крумгольд