Тотальность как иллюзия

Данный текст является ответом на замечательную статью Лжевасилия «Священноиерей и Постмодернизм». Замечательную без кавычек, я прочитал эту статью с большим удовольствием. Она напомнила мне мои собственные идеи пятнадцатилетней давности. Тогда я сам хотел написать нечто подобное, только исходя из другого материала и с меньшим количеством источников. Именно удовольствие и ностальгия вынуждают меня внести небольшие коррективы в доказательную базу и объяснить свое несогласие с выводами статьи.

Во-первых – модерн и постмодерн.

На эту тему уже написаны и произнесены миллионы текстов разной степени адекватности. Не очень хочется добавлять лишние слова в этот хор, поэтому буду краток. Смена в культуре рационализма на модерн и модерна на пост-модерн не была мгновенной. Это было достаточно плавное явление, с большим количеством промежуточных стадий и полутонов.

Если попытаться найти четкий критерий, то мне лично нравится одна простая гипотеза. Постмодерн — это взгляд на мир первого поколения, выросшего перед экраном телевизора. Это очень важный аспект, на самом деле, поскольку он полностью отменяет временную шкалу, выведенную в статье Лжевасилия. Впрочем, официальная история искусства тоже вступает в противоречие с данной статьей, основанной на очень спорной предпосылке. Это первый случай на моей памяти, когда Уорхола и Лихтенштейна отнесли к модерну. Сам факт подобной подмены понятий уже является важным показателем.

Мы все привыкли отрицательно относиться к пост-модернизму. Само слово уже превращается в ругательство, воплощающее в себе все, что раздражает в современном обществе. Как писал в середине нулевых ЖЖ поэт Егор Енотов – «С бутылки пива смотрит на меня Эрнесто Че Гевара Де Ла Серна. Как заебала блядская хуйня с названием «эпоха постмодерна»». При таком подходе происходит неизбежное: термин начинает использоваться только в негативном значении и относится только к неприятным и раздражающим явлениям. В итоге образцом постмодернизма объявляется некое второстепенное или даже третьестепенное явление под названием «вебпанк», в то время как подлинные мастера постмодернистской иронии волевым решением объявляются модернистами и авангардистами, с полным набором положительных качеств в виде тотальности концепции и стремлении изменить мир. Это очень спорный вывод, но он неизбежен при условии подмены реального постмодернизма как сложного и неоднозначного явления на картонное чучело, расправляться с которым легко и приятно.

Разумеется, любое произведение искусства является текстом, который прочитывается зрителем иначе чем автором. Иногда это приводит к потрясающим результатам, вроде моей любимой статьи авторства покойной Новодворской. Там она подробно описала свою любовь к слегка неожиданному режиссёру: Лени Риффеншталь. Неизбежно возникающие вопросы идеологического характера она решила одним лихим тезисом. В её интерпретации Риффеншталь оказалась антифашистом, саботирующим кинематограф Третьего Рейха изнутри. При внимательном чтении становилось ясно: в «Триумфе Воли» отлично показаны черты тоталитаризма, вызывающие у Новодворской отторжение. Значит они были так показаны с целью высмеять и вызвать отторжение. Железная логика, заметно похожая на размышления про Уорхола из обсуждаемой статьи.

Нужно просто учитывать, что постмодернизм не обязательно означает нечто легкое и ироничное, основанное на игре символов. Постмодернизм может быть разным. Это язык, на котором можно не только шутить. На этом языке можно рассказывать про истинную веру и про глубокий страх автора и читателя. На этом языке можно говорить про все.

Главный гений русского постмодерна, Сергей Курёхин, блестяще объяснил в свое время структуру постмодернизма как явления. «Поставьте себя на место художника, который одновременно любит Средневековье и Возрождение. Он автоматически становится постмодернистом. В общепринятом значении. Потому что истинный постмодернизм пока не имеет названия. Если вы любите и Бернара из Клерво и Эразма, Марка Бернеса и «Sex Pis­tols», вы должны понимать, что любите в них одну основу, которую вы цените и знаете. А если вы берете рассудочно, холодно, внешнюю сторону, и совмещаете — получаете вульгарный постмодернизм. Иными словами, постмодернизм для меня — это и явление, и его деградационное развитие. Само явление для меня не постмодернистично, а деградация — постмодернистична. Любое эпигонство — это постмодернизм. Любые подходы к синтезу смыслов — это что-то другое».

Интересно то, что приведенные Курехиным критерии отлично подходят к большинству известных мне культурных «альтернатив» богомерзкому постмодернизму. Включая, собственно, и творчество представителей «Опричного Братства во имя святого преподобного Иосифа Волоцкого», столь восхитившее товарища Лжевасилия. На этом можно было бы и остановиться, объяснив всю современную культурную ситуацию конкурентной борьбой различных вариантов одного явления. Но это было бы откровенным упрощением, поскольку творчество «опричного братства» в некоторых аспектах реально выпадает за рамки постмодерна. Не в стилистике, поскольку мешанина из христианства, нацизма и буддизма вполне подходит под определение «самопародия». Только эта самопародия произносится с серьёзным выражением лица и клятвенными уверениями в том, что авторы – религиозные фанатики и яростные экстремисты. Причём нет оснований считать, что на момент сочинения текстов авторы не верят в то, что пишут.

Это очень старый и очень важный сюжет: поиск путей очищения культуры, якобы зашедшей в тупик, среди радикальных религиозных и политических сект и течений. Он возник задолго до постмодернизма и будет продолжаться ещё очень и очень долго, поскольку эта иллюзия глубоко укоренилась внутри самой культуры. В мировом масштабе эту тенденцию можно проследить на множестве примеров, включая все того же старика Уорхола, приютившего на свою голову на «Фабрике»одну очень радикальную феминистку. Самый яркий пример – деятельность издательства «Fer­al House». Книги, издаваемые Адамом Парфри, включая великую «Apoc­a­lypse Cul­ture», имели прямую задачу – дать высказаться тем, кто говорит за пределами культуры, морали и разума.

Здесь нужно обозначить главное: параллельно высокой культуре всегда существовало нечто, что невозможно запихнуть в какие-либо рамки. Культура графомании, безумия, архаики. Это даже не контркультура и не «антикультура» – это культура вне культуры. Иногда её изучали из научного интереса, иногда из эстетического. Но иерархия сохранялась всегда. И постепенно возникло явное желание бунтовать против этой иерархии. Не сразу и не у всех. Но возникло.

Сначала был модернизм. Его предпосылки возникли с самого начала ХХ века, но все структурировала Великая Война. Целое поколение потеряло былые иллюзии и с увлечением приступило к созданию новых. Сейчас уже невозможно сказать, насколько модернизм был сформирован военным опытом и насколько — развитием медиа-технологий. Ясно, что мир двадцатых и тридцатых годов был бы невозможен без кино и радио. Но вполне возможно, что новые технологии просто наложились на уже возникшее восприятие мира. Ставший безумно популярным в те годы Шпенглер заметил, что сама возможность восприятия научного открытия зависит от мировоззрения, свойственного доминирующей культуре. И добавил: «Сколь далек, странен, преходящ по своей структуре был для последующих  пяти или шести культур мир индийской или вавилонский, столь же непонятен в скором времени станет и западный мир для людей еще не родившихся культур». Само появление «Заката Европы», с его тщательным анализом прошлых культурных и цивилизационных трансформаций уже говорило о том, что культура начала трансформироваться в нечто невиданное прежде. Выводы самого Шпенглера о том, что это нечто является «цивилизацией», то есть в его терминологии «смертью культуры» выглядят скорее примером апокалиптического мышления. Из его же предпосылок скорее следует, что это — начало создания некой новой культуры. Мои любимые страницы «Заката Европы» посвящены тому, как античная цивилизация восточной Римской Империи незаметно для самой себя трансформировалась в новую культуру, названную Шпенглером «магической». В принципе он ждал чего-то подобного от русской культуры, считая радикальные секты аналогом раннего христианства и гностицизма. Разумеется, его представление о происходившем внутри русской культуры было основано на соответствующей литературной традиции. Это приводит нас к замечательному явлению, прямо или косвенно знакомому для каждого, кто умеет читать по-русски. К народничеству, основной идеологии русской интеллигенции на протяжении столетий. Я не хочу расширять и так уже слишком широкий текст лишней информацией, но вынужден отметить, что определенные тенденции в народничестве являются хорошим примером обсуждаемого в этом тексте феномена. Эту идеологию, помимо чисто политических аспектов, отличало еще и стремление отказаться от собственного класса и связанной с ним культуры и предельно опроститься, смешавшись с народными массами как источником мудрости. Когда интеллигенция пошла в народ, там уже столетиями после раскола продолжалась великая ересь исключительной интенсивности. Отблески этой ереси доходили до самого высшего общества. Например, очень популярен был миф о посещении Павлом I арестованного основателя скопчества Кондратия Селиванова и вполне реально существовавший утопический проект камергера Елянского о превращении всей Российской Империи в гигантский скопческий корабль. Хотя политические идеалы народников были весьма далеки от подобной изуверской теократии, взаимное притяжение радикальной интеллигенции и сектантов в целом было неизбежным.

Есть несколько прекрасных примеров того, как высокая культура переваривала и использовала в своих целях образцы «культуры безумия». Примеры эти связанны с русской классической литературой и поэзией народнического толка.

Сравнительно рациональный подход был показан в замечательном эпизоде из «Что делать?» Чернышевского.

«А, вот это хорошо, что попалось; — это сказал он, прочитав на корешке несколько дюжих томов „Полное собрание сочинений Ньютона»; — торопливо стал он перебирать темы, наконец, нашел и то, чего искал, и с любовною улыбкою произнес: — «вот оно, вот оно», — «Obser­va­tions on the Prophethies of Daniel and the Apoc­a­lypse of St. John», то есть «Замечания о пророчествах Даниила и Апокалипсиса св. Иоанна». «Да, эта сторона знания до сих пор оставалась у меня без капитального основания. Ньютон писал этот комментарий в старости, когда был наполовину в здравом уме, наполовину помешан. Классический источник по вопросу о смешении безумия с умом. Ведь вопрос всемирноисторический: это смешение во всех без исключения событиях, почти во всех книгах, почти во всех головах. Но здесь оно должно быть в образцовой форме: во-первых, гениальнейший и нормальнейший ум из всех известных нам умов; во-вторых, и примешавшееся к нему безумие — признанное, бесспорное безумие. Итак, книга капитальная по своей части. Тончайшие черты общего явления должны выказываться здесь осязательнее, чем где бы то ни было, и никто не может подвергнуть сомнению, что это именно черты того явления, которому принадлежат черты смешения безумия с умом. Книга, достойная изучения». Он с усердным наслаждением принялся читать книгу, которую в последние сто лет едва ли кто читал, кроме корректоров ее: читать ее для кого бы то ни было, кроме Рахметова, то же самое, что есть песок или опилки. Но ему было вкусно».

Хотя оккультный текст на грани гениальности и безумия пригоден был в глазах Чернышевского только для анализа гениальности, но сам эпизод выглядит предвестником всей будущей «апокалиптической культуры». Когда я читал этот роман, я понял, какую книгу выберет Рахметов еще до того, как был назван заголовок. Просто я сам бы выбрал для чтения именно эту книгу, правда скорее ради анализа безумия.

Художественный подход отлично воплотил в себе поздний Блок, находившийся под сильным влиянием народничества. К примеру он пытался опубликовать совершенно нечитаемый, судя по описаниям «Дневник женщины, которую никто не любил», записки некой простонародной женщины с определёнными психическими отклонениями. Он же с восторгом приветствовал люто экстремистский, графоманский опус «Пламень» Пимена Карпова, писателя, пытавшегося заработать себе литературную репутацию используя хлыстовский имидж. Но особенно он восхищался самым радикальным примером «опрощения», поэзией Александра Добролюбова. Этот интереснейший человек начинал как банальный поэт-декадент. Комната, обклеенная черными обоями. Стихи о самоубийстве. Наркотики. Стандартный набор, не меняющийся столетиями. Однако в один прекрасный день он уходит в народ, проповедовать, став в итоге лидером собственной секты хлыстовского толка. Умение писать стихи оказывается весьма полезным для создания духовных гимнов. В русской культуре вообще утвердилось твердое мнение, что настоящий поэт должен быть некой помесью религиозного пророка с народным вождем. При столкновении этой тенденции с народным мистицизмом возникали самые удивительные сочетания, вроде упомянутых Добролюбовцев или хлыстовской богородицы Анны Шмидт, объявившей Христом Владимира Соловьёва и, судя по всему, почти убедившей его при личной встрече.

Интерес Блока к народным сектам и политическому экстремизму ясно объясняется в его статьях и явно повлиял на его творчество. Но он, при всей своей яростной проповеди нового варварства, все равно оставался представителем «высокой культуры» с слегка необычными интересами. Это неизбежно, иерархическая культура по определению блокирует все, не попадающее в канон. Либо полностью игнорирует, либо отправляет в нишу «курьеза». Однако как только миф о высокой культуре дает трещину, на поверхность немедленно начинает подниматься нечто пугающее. То, что всегда было рядом.

Конечно, за это нужно благодарить развитие медиа-технологий, которые с каждым новым этапом увеличивали возможность прямой передачи информации, минуя высококультурных посредников. Именно этот процесс и дает этот пугающий эффект «наступления дикости». Просто чем больше человек получает возможность прямого высказывания, тем сильнее информационное пространство становится похожим на отдел писем в популярную газету. У нас больше нет достаточного количества специально обученных людей, отфильтровывающих весь этот белый шум либо комментирующих его с высокой научной позиции психиатра или этнографа. Если бы некий вариант современного Интернета существовал в российской деревне конца XIX века, то нам бы достался целый мир, наверняка по-настоящему пугающий. Информация, оставшаяся для нас благодаря допросам, доносам и пересказам миссионеров, тоже пугает, но она все же отфильтрована. Но тогда подобных средств связи не было, и мир русской ереси исчез. Судя по всему, основные корабли хлыстов и скопцов распались еще к началу ХХ века. Потом, вместе с партией СР, исчезло политическое народничество. Все, что пережило революцию, было добито в сталинском СССР. При коллективизации отловили последние скопческие корабли. Последних открытых народников во главе с Ивановом-Разумником взяли в 37-ом как вредительскую организацию. Он, правда, пережил большой террор и даже успел перед смертью в оккупации написать о пережитом отличную книгу «Тюрьмы и ссылки», прекрасно описавшую историю встречи народника-идеалиста с реальным народом. Но никакого политического воплощения народническая идея не имела потом десятилетиями. Только культура чем-то похожа на смолу, в ней застывают явления, потерявшие политическую и религиозную актуальность. Народничество умерло, но сам принцип поиска истины «во глубине сибирских руд» прекрасно сохранился, передаваясь через стихи и прозу ко всё новым и новым поколениям читателей. Распад Союза показал, что хлыстовская традиция реально погибла, потенциальные «христы» и «богородицы» насоздавали десятки сект и учений, основанных на западной эзотерике и пересказах восточных учений. Но это вовсе не означает, что сам феномен поиска истины в откровенно абсурдных народных учениях тоже исчез. Он изменился и перешел скорее в зону политического радикализма, где скопились десятки удивительных красно-коричневых сект и течений с разной процентовкой красного и коричневого. Современный интеллигент, «уходящий в народ», будет писать про свастики и Русь Святую. Или про Сталина, в зависимости от того, какое политическое и эстетическое течение он считает народом. Лучшая метафора этого реального «неонародничества» – вождь карликовой нацистской партии, показывающий ошеломлённым скинхедам свой дебютный двухчасовой фильм в стиле доведеннного до абсурда Тарковского. Это не шутка, вождя зовут Александр Иванов-Сухаревский и фильм называется «Корабль». Другой прекрасный пример – «Опричное Братство во имя святого преподобного Иосифа Волоцкого». Крошечный кружок правой богемы, изображающий из себя радикальный религиозный орден. Собственно весь антураж ИПХ с откровенным самосвятом Амвросием Сиверсом, иконами святого Гитлера и прочим театром абсурда может привлечь только людей определённого типа. К примеру поэта, который никак не может решить, кого лучше воспевать: Христа, Гитлера или Кроули со всем его древнеегипетским пантеоном. Судя по последним интервью, Яшин уже выбрал сторону Кроули и порицает свои прежние правые увлечения. Но из этого вовсе не следует, что его новые гимны Телеме глубже и серьезнее прежних гимнов, посвящённых нацизму. Точно также наличие хорошо написанных стихов у ряженого иерея Бычкова вовсе не делает его менее ряженым. Я согласен, что рифмованная смесь супрематизма с антисемитизмом выглядит по меньшей мере любопытным феноменом. Но точно не советовал бы искать в этом феномене некую альтернативу и новый путь культуры. Это все старо как мiр. Можно искать гнозис, знание и свободу в чем угодно. Все, что ты любишь по-настоящему, может сделать тебя свободным. Но это слишком важная область, чтобы терять хладнокровие и трезвую голову. Слишком легко стать частью декорации. Учеником, внимающем чужим иллюзиям. Особенно в области, переполненной потенциальными фюрерами и охотниками за учениками.

Есть очень хорошая фотография, уже приведенная в статье Лжевасилия. Ритуал с мечами в квартире. Там перед свастикой читает свои стихи Яшин, а над ним, с вышеупомянутыми мечами стоят два участника «ордена», оба являются знаковыми фигурами правого интернета. Один из них  Эдди Эриксон, он же ruan­tichrist. Нечто вроде ультраправого Емелина, смешные нацистские стихи с сатанинским подтекстом. Другой – Георгий Боровиков, адепт ордена и второстепенный правый политик. Этот меченосец сейчас сидит по делу одновременно смешному и жуткому, включающему пытки и унижения на камеру человека, оказавшегося в его власти. Следователи передали в газеты очень лихие подробности дела, включая письмо «домработницы» написанное на имя «Великого Вождя, Хозяина и Командира», в которых она к нему обращается в следующих выражениях: «В случае невыполнения мной вышеперечисленных обязательств да падёт на меня проклятье Творца, да лишится душа моя Вечного Покоя и да постигнет меня презрение и месть моих соратников. И да отлучена я буду навеки и не увижу ни в жизни сей, ни в будущей светлый лик моего Командира». Это письмо можно скомпоновать методом cut-up с стихами немногочисленных членов «братства», для обнаружения истинного смысла красивых слов. Ещё можно было бы нанести эти стихи поверх этого письма и остальных материалов уголовного дела. Получившийся в итоге текст, естественно, был бы постмодернистским произведением искусства. Но в наше время все произведения искусства являются постмодернистскими, даже если это не нравится их авторам и поклонникам.

© Раймонд Крумгольд