Постнатальный Сочельник

 

Вместо дисклеймера: некоторые необходимые пояснения

Осенью тринадцатого мне довелось в частном порядке проводить лингвистическое исследование текста размером в 10-12 а.л. Первым важным обстоятельством, которое есть смысл упомянуть, является тот факт, что конечным заказчиком был директор (или замдиректора, я так и не разобралась) одного подмосковного ФГУП-а, унитарного предприятия, наследовавшего «почтовому ящику», занимавшемуся ни много ни мало проблемами периферической и центральной фантоматики. В их базе текст проходил как «krolich’i_protokoly», автором значился некий/ая Kodokushi. Значение последнего слова частично раскрывает англоязычная википедия. Второе обстоятельство состоит в том, что одна из сотрудниц этого ФГУП-а, сыгравшая непоследнюю роль в этой истории, некогда работала в секретариате московской топонимической комиссии. Ничего особенного за тем исключением, что данный факт частично проливает свет на природу урбанистического дискурса, преследовавшего меня на протяжении всей работы, да и вообще весь этот неоситуацинизм. Первый этап исследования был связан с атрибуцией (установлением авторства). Лингвопрофиль Kodokushi, включающий СДП, удельный АЗС на N слов, биграммы частей речи, буквенных пар и еще не меньше полусотни частотных характеристик анализируемого текста сравнивался с лингвопрофилями авторов, хранящимися в базе (как я теперь знаю, в той базе было от силы несколько имен); на выходе можно было получить процент соответствия. Результаты оказались… странными. Хотя, судя по всему, ожидаемыми для заказчика. Далее – странноватая «командировка» в северную столицу для совместной работы с одним матлингвистом, который оказался не совсем матлингвистом, что, впрочем, лучше оставить за скобками, так как эта суицидально-кислотная драма сверх меры пропитана пропагандой, экстремизмом и неустанным оскорблением чувств. На втором этапе был проведен анализ грамматических паттернов, применены, не к ночи будут помянуты, какие-то техники дискурс-анализа… написан вымученный отчет в жанре апофатического богословия, разбавленный графиками и цифрами… Потом…

 

Здесь, наверное, слова у меня заканчиваются. Скажу лишь, что было странно и как-то невероятно больно одним глотком пропустить через себя опыт, являющийся достоянием огромного и, на первый взгляд, в общем-то, обсосанного до костей пласта культуры. Будто не было великих предупреждений-розыгрышей Эко и РАУ о соблазнах Слова и Заговора, будто не поднимали головы со страниц одной старой книжки гностики-магацитлы, будто не было Пола Пота, по одну сторону этой реки магического мышления и какого-нибудь Рауля Ванейгема по другую, будто не сошли тихо в вечность не меньше десятка плеяд гениальных шизофреников, предрекавших городской цивилизации Рагнарек…

 

Насколько я знаю, на сегодняшний день неопубликованные в сети фрагменты «krolich’i_protokoly» так и остались неопубликованными и, скорее всего, были уничтожены. В отношении остальных было приложено немало усилий, чтобы прочесть их стало непросто. Да, гугл помнит все, и специалист, конечно же, сможет разобраться во многих нюансах этой городской эсхатологии, однако доступ, если и не к самому тексту, то к пониманию того, каким образом его нужно читать, стал достаточно затруднителен.

Отчасти благодаря этому, отчасти – вопреки, я считаю уместным открыто опубликовать несколько наиболее прозрачных и в целом безвредных фрагментов «krolich’i_protokoly», доставшихся мне в рукописном варианте. В качестве несмешного бонуса я прикладываю описание четырех из десяти масок Театра, «The Theater of Final Statement», которым со мной поделилось существо по фамилии Рубин. Возможно, мне будет спокойнее, если среди прочитавших найдется кто-то, кто не сможет какое-то время спать по ночам, и мы будем как бы не одиноки. Эгоистичное желание, а кроме того слишком смелое, ну да и наплевать. Subtopia вновь вмурована в антресоль, я снова живу под митральным клапаном города, год подходит к концу, и в моем самовоспламеняющемся мегаполисе по-прежнему неспокойно.

Юлия Бреднева

Krolich’i_protokoly. Фрагменты

 

Протокол нисхождения 9349

 

«…Я не хотела продолжать видеть, но видела отчетливо. Не было сил закрыть глаза, так бывает, должно быть, у мертвецов; бельетаж. Занавес поднимается, маски разобраны, занавес. Ты стоишь на авансцене вряд: рак солнца, взошедшего над моей жизнью. За твоею спиною город. Белый рояль, который играет тобой. Праздный червь о тринадцати суставах, что свернулся клубком в твоем чреве. Твоя воспаленная матка, на бельевой веревке. Твоя отслоившаяся сетчатка в моем хьюмидоре. Скорлупа твоих яичников, ядовитые желтки твоих глаз. Икра кракена, свившего гнездо из щупалец в цветке твоей плоти. Куртуазный поклон в никуда, оркестровая пропасть задерживает дыхание… та-дам! Труппа бросается в зал со сцены: «ты была всем! Нет, не любовью и не надеждой, но страхом потерять себя в твоей вере, в твоей лжи, твоей искренности, твоей улыбке…» разбивается насмерть, (строчка в программе) зал аплодирует и я тоже. Зал собирает трофеи скорби, вправляет панихиду по тому, что ты не была человеком – тоже мне идеальная тайна… Вспоминает до боли: ты вернулась туда, чем являлась всегда; ты пробелы в стихах молитвы, ты отсутствие смысла, отсутствие Закона, отсутствие оснований и тождеств. Я поддакиваю: ты не пустота и не хаос, не идея и не безыдейность, стережешь теперь бритвенный ключ в том закатном краю, где заканчивается язык, рассеченное горло людей, моя милая, милая, милая. Кто-то подносит городу спичку на золоченом блюде. Я улыбаюсь. Все, что могу я – любить тебя ценою своей души, недоговоренность моя, безмолвие. Мой обет молчания, который я принимаю, променяв колыбель послушания на колумбарий… ха, ты знаешь, что твоя стрижка присыпана пеплом?.. Сцена полыхает, маски разорваны. Проще подняться с тихоокеанского дна, чем из толщи этого перформатива. Милая. Твои волосы пахнут жвачкой и хлебом, у тебя длинные кости и колготки как нотная книга в прорехах джинсов! С тобой я поняла, что сбылась мечта всей моей жизни: я стала и скальпелем и праной, шипами на прозе так томно расставленной по прозекторским полкам библиотечного цеха твоего бога-отца сколопендр. А еще поняла, чем ты стала, чем ты была; поняла нараспев, кусаясь и хохоча. Принесите мне занавес, хочу удавиться от смеха: я поняла. Театр обрушивается. Вольно!»

 

Kodokushi

 

«…Третья маска – не то из резины, не то из латекса, ядовито-черная, абсолютно слепая, похожая на неопреновый БДСМ-шлем с ниппелем в левом глазу и латунной цилиндрической врезкой на месте рта. Первое, что испытываешь, увидев ее – недоумение и испуг при мысли о практике, которая требует запихивать в самое горло металлический цилиндр и закачивать воздух насосом в глазное яблоко. Но вид обманчив: на самом деле это слегка переделанное устройство для тестирования гидрокостюмов. С креплением для чего-то, в чем по ошибке можно предположить то ли кляп, то ли карман для спермы…»

 

Протокол нисхождения 6180

 

«Теперь стихи, милая;  репетируем, завтра премьера. Я говорю тебе: «черви в моих подошвах вены шнуруют полость творог земли и волглость комья набиты в бедра комкает мои кости клацают мои кисти затхло над головою чайки скривили клювы полы шатров стекают инсектицидным спреем в лампочках из суставов пушка набита небом и карнавальный мячик разбухшие сухожилья скоро цирк оторвется двинется снова в путь вправо по побережью у слона оторвали лапу отвернулся и плачет в уголке ленточные перины плюшевое забвенье белила смешались с сажей грудь и заполняет ребра жиром и белизною заводная эквилибристка выдавлена как тюбик сывороткой лжи море тошнит от пены рваные клоуны вытаращены хлюпают и скребутся в горло и скорлупа ногтей трескается о крышку горизонт раздавлен и истекает светом труппа уходит в утро солнце восходит навзничь тушка моя разъята склеена и на скрепках узкий футляр для сна».

Ты отвечаешь: «ах, все тщета и нет спасенья от скуки нам в горнем мире, что ты рисуешь немыми линиями на песке, моя суетная, ребенок, чужая моя и мое я… А вот бы нам предаться с тобой любопытству! А вот бы эксгумацию тех, кто во время Поджога нашел себя в пеньковых объятиях Линча на фонарных столбах…»

Мечтательница; всегда была. А я… я… что – я? Я не хотела продолжать видеть, но видела отчетливо. Не было сил закрыть глаза, так бывает, должно быть, у мертвецов; рак солнца. Я проводила фокус-группу крови до метро, мы обнялись. Потом кровотечение усилилось и понесло меня, швыряя между порогов твоего восприятия, на которых были выстроены VoIP шлюзы…»

 

Kodokushi

 

«…Вторую – кирпично-красное солнце из вулканического стекла – Театру подарили звездопоклонники из Ториньи-сюр-Вирьян, искавшие по всей французской Полинезии свое наследство. Они откопали ее на Маркизовых островах в лавке у разорившегося коллекционера. Лучи из застывшей лавы можно было вплетать в пряди волос, скол под носом еще в незапамятные времена зачем-то зашпаклевали белым, а сами черты лица пугали своей чуждостью, как аборигенов, так и континентальных искателей веры. Возможно, так выглядели последние обитатели континента Му…»

 

 

Протокол нисхождения 2319

 

«Все путается, милая, снова путается, в этом городе все не то, чем является – мортуарий для Коломбины, путеводное AL. I. 42-3, колумбарий для утописта Мора и крик, крик, крик, снова огонь и крик… В вязком городе – так сложилось – я нахожусь по эту сторону кожи, ты – по другую. В нашей новой пьесе. Отслаивающаяся по весне белковая баррикада. Передо мной наслоение воздуха, перед тобой – жировые ткани. Ты смотришь на меня изнутри, из этого ядовитого омута клеточных соков, и нам не встретится – натяжение кожи невозможно преодолеть. Тем временем, пенетрирующая язва на твоем небе. Смотрю сквозь нее и думаю,  могла бы я быть с тобой? Нет, не целовать треснувшие губы, бликующие ароматическим вазелином, а жить по другую сторону твоей кожи. Не паразитом, не червяком похожим на палец с суставами, прокладывающим путь меж твоих аорт. И не скоробеем-менестрелем, трубящим в твои фаллопиевы трубы так, что горло твое отзывается фальцетом. Нет! Я не хотела бы иметь хитиновую шкурку или клеточную стенку бациллы – в этом случае я снова была бы по другую сторону от тебя, всегда, неизбежно. Да, похоже, что эта головоломка будет посильнее завета игрушечника Лемаршана… Иногда мне кажется, что я хотела бы разделить с тобой твои клеточные ткани и электролитические газы. Осознать, что двигаю ладонью – и понять, что эта ладонь пришита к твоему плечевому суставу. Хочу, хочу быть тобой, хоть убейте! Хочу, чтобы голова моя помещалась в твоей грудной клетке и через прорези в молочной железе я стреляла бы глазками, плача молоком и улыбалась бы ртом, пуская пузыри силикона, а мои конечности были бы погружены и запаяны, и распяты в твоих полостях. Чтобы ты могла управлять мной, чтобы я принадлежала тебе безраздельно, чтобы, пожелай, ты могла бы переварить меня, зная, что и я могла бы управлять тобой и что именно я – те железы, которые впрыскивают синтезируют гормоны, чей выброс способен подвигнуть тебя на все эти мысли. Я хочу быть тобой, я хочу быть с тобой, я хочу, чтобы это было одним и тем же. Я хочу, чтобы мы растворились друг в друге. Лебеди…»

 

Kodokushi

 

«…Седьмая маска – «чумной доктор», неизменный завсегдатай венецианских пиров. Хищный клюв этого санитара городских джунглей татуирован черными строчками гримуаров. Грязно-белого цвета не то из папье-маше, не то их тонкой коры или бересты, черт знает, откуда она взялась…»

 

 

Протокол нисхождения 0466

 

«Это неважно, но иногда, милая, мне думаются страшные люди с кондитерскими ножами, которые вырезают простаты у мальчиков и скармливают их голубям. Иногда мне снится, кошмар, знаешь: город, улицы, облицованные экранами. Экраны вместо окон, экраны вместо стекол в очках, и на эти экраны транслируются лица, крупные планы, люди тяжело дышат. Есть такое порно-не порно, запамятовала, как называется – лица шликающих девушек крупным планом. Здесь все то же самое, только стоит вот приглядеться к экранам, как понимаешь, что эти перекошенные лица – в гробах. Город стоит на закопанных заживо людях, и дыхание их стоит в ретрансляторах у вентиляционных шахт, а их выпученные глаза – стоят горожанам последних обрывков отваги. Парализуют. С одной только целью, всегда одной… Контроль!.. а как же иначе… Чтобы они не подожгли город. Как же иначе… всякий раз меня гложет стыд, за то, что я произношу это слово всуе, за все трюизмы… Контроль… Каждый знает, что рано или поздно его закопают живьем; неизбежность. Каждый знает, что это случится, если он не сможет делать чужое дело. Но вот этот каждый идет по улице, а ноги подкашивает желание лечь и не шевелиться, пока что-то внутри вдруг не остановится. А перед глазами стоит эта грибница-гробница, надвигающаяся отовсюду и некуда отвернуться – черный гнозис, последний рубеж по обе стороны асфальтовой кожи. Люди вмурованные в этот ад, люди зависимые-принужденные-принуждающие. Здесь я делаю паузу. Беру тебя за руку – да, мне страшно милая, очень страшно… Зачерпываю воздуха до самых сосков. Мы должны сжечь с тобой город, ты знаешь это. В этом надежда и вера и наши чаяния. Мы должны сжечь его без остатка. Боже, эти нелепо извивающиеся лохмотья теста вместо плоти!.. я не могу смотреть милая, не могу. Мы должны сжечь его. Сжечь. Сжечь. Сжечь».

 

Kodokushi

 

«…Пятая маска – металлическая. Ажурная стим-панковсковая паутина, скрывающая лицо хозяина за многослойным нагромождением шестеренок и вентилей, накрученных на бездонные гогглы. Ее сделали умельцы из Мухинского училища для бедного поэта, чьи строчки послужили эпиграфом к «krolich’i_protokoly», которые мы только что закончили листать…»

 

 

Вместо последнего слова: P.S.

 

…Но я точно помню, что не всегда все заканчивалось огнем, случалось так, что присутствие в тех же декорациях продолжалось и после пожара. Город менялся: становился похож на кетаминовое пепелище, равнину Хиросимы, что-то иное.

Вот и сейчас, когда под утро я все-таки смогла заснуть, и неизменная волна пламени прокатилась по городу.

 

 

 

В предвечернем небе разлилась и застыла навсегда жесткая вспышка белесого излучения. Большая часть построек уцелела, но дома теперь больше напоминают заброшенные долгострои, поросшие гарью. По стенам бегут разводы, переливающиеся как нефть на воде. Моя машина валяется перевернутая у обочины, некогда густо-вишневая, сейчас она обгорела и напоминает сожженный йодом нарыв. Впереди маячит железнодорожный мост, перекинутый над руслом затхлой речушки. Ни звука не нарушает тишину, только кровь шумит в голове. В поисках так и не заданного вопроса я бреду по вечернему городу вдоль железнодорожных путей до тех пор, пока не упираюсь в здание заброшенной двухэтажной станции. Вскарабкиваюсь наверх – вначале по насыпи из индустриального мусора, затем по ржавой лестничной шахте. Забравшись на крышу, выпрямляюсь. Под ногами скрипит цементная пыль. Пахнет гудроном, солью, доисторическим морем и шкерным цехом. Великолепный вид: триста шестьдесят градусов хроматической аберрации от горизонта до горизонта. Внутри моей памяти город расколот взрывом точно арбуз, можно беспрепятственно скользить вдоль среза десятилетий: где-то на глубине копошатся в угольных забоях маркшейдеры, у горизонта чадят гиперболоидные градирни, ворчат на окраине доменные и коксовальные цеха металлургических кракенов, внизу по течению ржавеет пароходная фабрика, тысячеглазые зверофермы скалятся за каждым вторым пролеском… Здесь можно простоять долго, очень долго, целую вечность, и по своему она будет прекрасна. Но пусть эта вечность случится в следующий раз. Так стоит ли ждать незаданного вопроса, спрашиваю я себя? И не дожидаясь ответа, перекидываюсь через крышное ограждение.

 

Половинки арбуза разлетаются липким фонтаном семечек. В отверстиях на руках моих и ногах, и груди, на лице проклевываются свернутые язычки, похожие на нераспустившиеся клейкие листочки. Тело вздувается, становясь похожим на стручок лотоса – распухшая крестная жертва, утопленница, увлекаемая протоками октября, в которых водятся плотоядные ихтисы. Отверстия расширяются, позволяя тугим узлам внутренностей распрямиться и выползти наружу. Реснитчатые, поделенные на маленькие членики, сплетаясь, они разрастаются в толстую сколопендру, сколопендра выдавливается как тюбик, выхаркивая какой-то безнадежный догмат про чувство вины, через которую она и определяет для себя своих жертв… А потом – валится на землю и беспорядочно сучит ножками. Ее тушка становится прозрачной и дырчатой как стеклянное ситечко. Ее кожица лопается точно так же, как только что лопалась моя плоть и в дымящемся дуршлаке снова проступают контуры моего тела. Собравшись с силами, я выпрямляюсь, разрывая капкан. Вокруг разбросаны мои/ее останки, вывалянные в дерне, в запекшейся тине и битом стекле; боли нет.

– Пойдем отсюда, милая… – доносится из-за спины тихий голос и я, отыскав себя сидящей на камнях мостовой около крепостных развалин, выпрямляюсь.

– Конечно, – тихо отвечаю я и, покачиваясь, мы с тенью уходим из города, с этого его предпоследнего плана. Кровь продолжает стучать в висках, но этот мерный стук больше не похож на набат. И на какое-то время я немного успокаиваюсь и расслабляюсь, вот только перед глазами продолжают стоять инсектицидные брызги.

Сморщенная кожица сколопендры так и остается дрожать на ветру.

 

…Постнатальный сочельник, пренатальное рождество, так непрочно, так тихо и наконец-то светло.

Наконец-то.

Юлия Бреднева

© Insect-Buddha