Бойцы

 

Современные бойцы не проходят проверку на стойкость. Две существующие крайности, две жизненных противоположности, разделенные законом, уступили место последнему. И нет ничего радикального ни слева, ни справа, ни во мне. ”Нельзя считать извращением то, что является обоюдным и согласованным желанием обеих сторон” – Это один из тех лозунгов, которые полностью отражают всю тупорылость моего нынешнего положения. Он отражает молчаливое согласие, согласие с отсутствием нашей страсти, которая бушевала когда-то в людях на страницах старых книг.

Так же тихо и смирно, как в наших сердцах, я ставил подпись в расписке о получении денег. Деньги предназначались для хозяина квартиры в отдаленном районе города. Квартира-студия, идеальная для одинокого алкоголизма. Еще недавно у меня не было ни квартиры, ни таких гордых мыслей о критике современности в этой башке. И последняя поставленная мною роспись была сделана мною в мусарне. Тогда я и задумался о варианте с жильем. Я не помню точно, как я оказался тогда в мусарне, и почему на меня нацепили наручники я тоже не помню.

 

 

 

Я проснулся на скамейке в парке за филармонией. Меня пихал коленом мусор, от его улыбающейся рожи, вкуса говна во рту и мутности воспоминаний мне стало омерзительно и страшно одновременно. Перед скамейкой, на которой я очутился, из земли торчало серое, сухое и потрескавшееся дерево. От его вида мне стало еще хуже.

Оно наводило на страшные мысли, даже сильнее чем ухмылка мента, которая надменно говорила мне что-то в духе “Ты ничтожество, ты мразь, я найду у тебя шмаль, ты высох как это дерево”.

Целый парк красивых деревьев, кустов, бегунов с собаками и моя заблеванная рожа рядом с высохшим обрубком дерева – это к вопросу о существовании бога. Я помню поток детей, стягивающихся с ближайших кварталов к школе с рюкзаками и сменной обувью. Я не доходил до школы 300 метров, сворачивая за угол дома, который до сих пор является общежитием для слепых, и хуярил там химию со своими корешами, и, в общем-то, не знал забот, и даже не спрашивал, почему так вышло, что мы отошли от этого потока детей, которые все делали правильно и со спокойной душой.

 

 

Неспокойствие души появилось тогда, когда закон, в лице школы, семьи и ментов, начал мне мешать. Они внушили мне, или я сам, что то, чем я занимаюсь – неправильно, и что я должен нести ответственность. Согласен ли я с этим или нет, но я резко начал ощущать понятие “ответственности”, и когда делал что-нибудь безответственное, мне становилось стыдно. Перед чем я отвечаю? — спрашивал себя я. В любом случае любое мое действие упиралось в мою жизнь, а с ней я делаю то, что хочу. К тому же “жизнь”, в широком смысле слова, не прельщала меня, я был пессимистом и нытиком, коим остаюсь по сей день. Вероятно, нужно искать ответ за пределами жизни и бытия? В Боге?

Если по-другому не объяснялось, то я согласился. Я стал читать религиозные книги, книги о жизни Спасителя. Я понял смысл религии. Мне, как и всем людям нужна помощь, спасение души от душевных мук, которые появляются, когда мы делаем грех.

Опираясь на смысл религии, на всевышние ценности абсолюта, бога, любви, силы человека увеличиваются, для борьбы с мраком его души.

Но я все думал, я думал с рыданиями, о том, как так вышло, что я сошел с правильного пути? Почему я залез в это говно, а остальные остались относительно чисты? В чем здесь мудрость? Первое, что приходило ко мне на ум – это божественное проявление, испытание свыше. Но слишком все просто, приписывать мои чувства, к личной трагедии жизни и объяснять все это богом. Я снова взглянул на семью, школу, детей, храм, ментов, друзей, которым я так сочувствую, лицо барыги, пивные, книги, христа и огромное количество кирпичных стен, которые нас окружают. И в моей голове сложилась система, настолько сложная, что этой голове её никогда не понять, но более ясная и логичная, нежели религиозная, или какая-нибудь другая мистическая система.

Я сидел перед ментом, смотрел на его дубинку и понял:”Вот оно!”. Ответ кроется в этом. Все торчки, пидары, старообрядцы, матриархальные традиционалисты, неформальные кастраты, и все те, кто называет себя защитником, или противником каких-нибудь прав, прав, которые не нужны оставшейся части людей, все попадали под эту дубинку очень хорошо и гладко. Они тоже могли испытывать ту же несправедливость, в этом их вина.

 

 

Во мне сформировалась фигура врага. Мой враг в лице меня самого, моего свинства и грязи. Мой враг в лице левых и правых, мусоров, учителей, семей, нефоров, анархистов, всех вообще. Все они виновны в том, что моя жизнь пошла не так, как могла бы, а я не стал тем, кем я родился. С этой мыслью я начал блевать. Я начал заблевывать ботинки мента и окружающий меня парк. Я заблевал бегуна, его собаку, высохшее дерево и вылил остатки на скамейку, на которой я очутился.

 

 

За 15 суток я первым делом решил подыскать жилье и работу. В студии, в которой я оказался, была плита, холодильник, кровать и унитаз с душем. Более чем достаточно. Вид из окна – соседние окна. После моего дома начиналось поле и дорога по середине. Самая окраина. Я понял уже, что моя жизнь будет горькой, долгой и мучительной. Ее забудут, она никому не нужна, ибо у окружающих есть свои заботы. Они идут на дно, в корабле дураков, в этом механизме, опустившем меня лицом в дерьмо (или поднесшим дерьмо ко мне ), но оставившим меня существовать.

Без настоящей радости и красоты, в стране где мороз длятся 9 месяцев, где страшно смотреть в глаза молодым, по пути в магазин, и больно смотреть на жизнь людей в целом, будто бы это все какая-то грязная игрушка, которая попала в руки малолетнего садиста, смех у которого вызывает то, что заставляет рыдать тех немногих, что остались среди нас, или тех, кто просто постоянно ревет, как огромный бородатый жиртрест в памперсах, очень напоминающий меня.

”Нельзя считать извращением то, что является обоюдным и согласованным желанием обеих сторон”, — тогда место, где я живу – это долина содомии, где люди ебутся по собственной воле, но не могут позволить себе извращений, ибо у них нет на то разрешения.

Насилие, хаос, повсеместная смерть и вонь, платформы без поездов и дворы многоэтажек заполнило кровью, внутренностями и смрадом от тел самоубийц, которые решили стать свободными или просто струсили. Я расковыриваю дыру в своем предплечье, в ней я вижу, как они ебут друг друга, а те, кого ебут, просят о пощаде, но те, кто ебет не знают милосердия, все измазано в собачьем дерьме и мир рушится по кирпичам. Небо сделано из кирпичей, все сделано из кирпичей, из серых, из бетонных, они летают вокруг моей головы, как рой мух вокруг дерьма.

 

 

Если долго и внимательно смотреть на мир, который окружает нас, то не останется никакого утешения, ни какой перспективы для благоприятного выхода, спасения, отпуска. Если человек разумен, то он не будет хвататься за тот способ спасения, который ему спускают на веревке. Мы должны понимать, что нет более точного, лучшего и достоверного выхода из этой каши, чем остальные. Все системы равноценны и ни одна не правильнее другой. Если долго и внимательно смотреть на мир, который нас окружает, то на месте наших амбиций, страхов, теорий об устройстве мира или просто взгляда на него, останутся, как бы это пошло ни звучало, вера, надежда и любовь. Не бывает простого выхода, так здесь заведено. Но дело не в выходе. Оно в моем сердце.

Я лежал в своей квартире-студии, на ортопедическом матрасе и стена из кирпичей и балконов маячила в моем единственном окне. Я погрузился в мрачные фантазии, в черные, как земля мысли. Мои впалые щеки, вены, ребра, мы с Саней проиграли здесь, потерпели полное фиаско и начали сражение где-то в глубине. Одни события сражались с другими, как конницы, идущие друг на друга, я знал, что если мы потерпим поражение здесь, то мы умрем. Это вопрос жизни и смерти. Одна конница врезалась в оконную раму, другая ушла в небо. Я плакал и гладил его по спине “Ничего, друг, это жизнь, жаль что у нас нет еще одной.” Так жаль, что нет еще одной.

Моя любовь опять спасла меня. Это в последний раз. В следующий раз все может быть хуже.

Я здесь, потому что люблю её.

 

 

© Azatot, 2013, text

© Rolant Topor, illustrations