Мамочка

Мать Горбунова умирала. В последнее время она стала совсем плоха и не вставала с
постели. Целыми днями старуха лежала, отвернувшись лицом к стене, хрипло вздыхая
или, как рыба, беззвучно открывала рот, нашептывая неведомые заклятия.
Прошло пять дней, как Горбунов перебрался в однокомнатную квартирку матери
с тремя окнами, каждое из которых выходило на шумное городское кладбище. Пять
дней он просыпался под звуки похоронных процессий, ел, пил, испражнялся, онанировал от скуки в ванной, смотрел тусклый старый телевизор на скрипучем диване, занимавшем все свободное пространство рядом с постелью умирающей, и снова засыпал. От старухи исходили неприятные кислые запахи, но сидя на диване можно было закинуть ноги на край кровати, и Горбунов смирился, тем более что отодвинуть диван все равно было некуда.
Пять дней назад приходящий терапевт принес Горбунову деловитые профессиональные
соболезнования и сказал, что приходить больше не будет, потому что он сделал все, что было в его силах, но автолиз необратим.
— Ваша матушка постепенно разлагается, — пояснил терапевт. – Теоретически она жива, и даже может, наверное, что-то сказать, но я бы советовал вам заняться подготовкой к ритуальным обрядам. Завтра – послезавтра мы констатируем смерть. Ваша мать христианка?
— Понятия не имею, — ответил Горбунов и выпроводил врача. Детали мало его
занимали. Ему хотелось поскорей предать матушку земле и вернуться домой.
Но она почему-то все не умирала. Следуя полученным инструкциям, Горбунов
исправно, три раза в день, проверял наличие пульса на вздувшейся синей шейной вене старухи и шел звонить терапевту. Тот удивлялся, заверяя Горбунова, что все кончится с часу на час, и просил позвонить, когда пульс прощупываться не будет.
Пять дней Горбунов не отдалялся от дома дальше ближайшего продуктового
магазина, боясь пропустить тот освобождающий момент, когда можно будет собрать
вещи и уехать навсегда из этой квартиры и из этого города. Но он возвращался,
находил у старухи слабый, но ровный пульс и включал телевизор.
Горбунов проклинал неизвестную благодетельницу, так некстати напомнившую
ему о сыновнем долге и вызвавшую в это омерзительное захолустье. Он проклинал
старуху, точно назло ему никак не желавшую расстаться с остатками своей никчемной растительной жизни. Отгулы, тщательно сохраняемые им к отпуску, подходили к концу. Древний черно-белый телевизор выводил из себя дрянной картинкой и отсутствием дистанционного управления, и Горбунову всякий раз приходилось вставать с дивана, чтобы, переключая с кнопки на кнопку, выбрать подходящие под настроение телесериал или ток-шоу.
Вечером в среду он все-таки решился выйти на прогулку. Натягивая в прихожей
ботинки, Горбунов услышал, как пробудившаяся из забытья старуха прохрипела из
комнаты:
— Сынок, ты куда?
Омерзительный голос, омерзительное слово «сынок» — словно бормашина у
стоматолога. Горбунову показалось, что от одной этой мысли у него заскрипели зубы.
— Прогуляться, мам, — ответил он, собравшись с духом. – Свежим воздухом подышать.
Она хотела что-то ему ответить, но к тому времени Горбунов успел накинуть куртку
и, выходя, аккуратно прикрыл за собой дверь.
В тесной рюмочной, в паре кварталов от дома, Горбунов часа два цедил в
одиночестве мутное пиво и глазел на красный лифчик под белой форменной рубашкой
симпатичной буфетчицы, когда его окликнул незнакомец. Горбунов осторожно вступил в беседу. Незнакомец оказался давним приятелем. Вместе играли за школьную сборную по футболу.

Горбунов подумал, что вряд ли когда-нибудь без посторонней подсказки узнал в этом обрюзгшем увальне, представившемся Борей Решетниковым, их прежнего
нападающего. Это было так давно, так смутно представлялось, что Горбунов и не
пытался сопоставить в голове два чужих и чуждых ему образа – из прошлого и
настоящего, когда прояснилось их знакомство, но появившейся на столике водке
возражать не стал.

Общие темы исчерпались еще на половине бутылки, и они заговорили о футболе.
Решетников вспомнил, что сегодня прямая трансляция дерби из «Лужников» и
засобирался домой. Горбунов, до этой минуты остававшийся к прежнему приятелю
абсолютно безучастным, неожиданно пригасил его смотреть трансляцию у себя.
Вернуться домой одному, и провести очередной вечер наедине с телевизором
и умирающей матерью, Горбунову не хотелось. Решетников, на удивление, это
предложение принял с большим энтузиазмом, сразу принявшись плести что-то про
ненавистную тещу, вторую неделю оккупирующую его дом и телевизор.
В прихожей Горбунов разулся первым и прошел в комнату. Мать лежала, как он
ее оставил, лицом к стене. Он включил телевизор и перетащил журнальный стол,
стоявший у окна, к дивану. Решетников сразу принялся выставлять из пакета бутылки
с выпивкой и раскладывать закуску, купленные по пути. Горбунов не стал зажигать
свет, но когда старый ламповый ящик разгорелся на полную мощь, Решетников начал
оглядываться по сторонам. Почувствовав посторонних, старуха, тихо постанывая,
зашевелилась.

— Кто там? – удивленно зашептал он Горбунову.
— Моя мать, — коротко ответил тот.
Боря спросил, не помешают ли они ей, если будут сейчас смотреть футбол, но
Горбунов лишь раздраженно отмахнулся и пояснил, что мать все равно при смерти,
и ей теперь вряд ли что-то вообще может помешать. Тем более, что она принимает
снотворное и почти все время спит. И еще она глуховата.
В подтверждение сказанному Горбунов увеличил громкость телевизора до максимума.
Уже исполняли гимн, и футболисты, выстроившись напротив друг друга с каменными
лицами, торжественно внимали. Решетников разливал водку в пластиковые стаканчики.
Они выпили, и Горбунов посмотрел в темный угол, где лежала притихшая мать.
Он подумал, что, возможно, она только что умерла, или испустила дух еще до того,
как они выпили, но вставать с дивана и нащупывать в потемках пульс на ее дряблой,
иссушенной шее ему не хотелось. Только не сейчас. Игра была слишком напряженной:
…Вагнер Лав проходит в штрафную зону, пасует Жо, и тот, закручиваясь волчком,
с разворота на сто восемьдесят градусов пробивает по воротам – бам! – Решетников,
подскочив на месте, резко ткнул Горбунова локтем в бок, и, не сдерживая чувств,
они оба в один голос заорали «Гоооллл»! Трибуны взорвались свистом, топотом и
сотнями огней. В небо полетели сиденья и снопы фейерверка, но оператор, вероятно
для контраста, перевел камеру на безмолвствующую гору фанатов «Спартака», лишив
тем самым удаленных болельщиков заслуженного красочного зрелища.
Решетников разлил по новой.
Когда футбол закончился, Горбунов переключил на музыкальный канал. Некоторое
время они молча смотрели клип с писклявой грудастой блондинкой в главные роли,
которая то перекатывалась на капоте «порше», старательно изображая безнадежную
страсть посреди безжизненной пустыни, то бесстрашно уходила на своем «порше» от
неизвестного преследователя на монструозном «крайслере».
Боря подумал и сказал:
— Бабу охота.
— И чтоб сиськи побольше, — согласился Горбунов.
Еще какое-то время они развивали эту тему, когда Горбунов сказал, что сегодня
пока закругляться, но завтра неплохо было бы снять парочку блядей и привести их
сюда.
— А как же твоя мать? – поинтересовался Решетников. – Мы ей не помешаем?
— Помешаем чему? – усмехнулся Горбунов. – Помешаем помереть? Думаешь, если она
сейчас возьмет и подохнет, она меня предупредит? Тебя предупредит? Или, может,
вдруг передумает, узнав, что «ЦСКА» выиграл у «Спартака» 3:0?
— Нуу…я просто…, — попытался оправдаться Решетников, но Горбунов одним взглядом
его оборвал.
— В понедельник мне на работу, — сказал он. – Я рассчитывал похоронить ее позавчера,
вчера, или хотя бы сегодня, но в результате проторчал в вашем захолустье все свои
отгулы! Понимаешь меня? Ради чего я должен все это терпеть?
Решетников промолчал.
Прощаться не стали. Когда он ушел, Горбунов запер за ним дверь, вернулся
в комнату, выключил телевизор и лег. Мать заворочалась в своем углу, а потом
захрипела.
— Что? – не вставая, спросил с дивана Горбунов.
Мать просила воды. Он громко выругался, но поднялся нехотя с дивана и пошел на
кухню. Вернувшись со стаканом воды, включил ночник над кроватью старухи и стал
ее поить.
Когда она пила, стекло позвякивало о ее железные зубы. Половина воды
расплескалась на ночную рубашку и одеяло. Капли стекали с кривых губ по
морщинистому подбородку. Старуха пыталась ловить их языком.
— Еще?
— Спасибо, сынок, напилась, — виновато пролепетала мать и попыталась улыбнуться,
отчего ее лицо стало еще страшнее, чем всегда.
Горбунов погасил свет и снова лег. Мать шумно дышала в темноте.
— Сынок, что за мальчик к тебе приходил? – она выдавливала слова, будто остатки
зубной пасты из пустого тюбика.
Он не ответил, притворившись спящим.
— Спокойной ночи, сынок.
Горбунов наблюдал, как разливаются по потолку мутные тени. Он знал, что старуха
не спит – прислушивается. Горбунов пытался представить себе ту блондинку из
музыкального клипа и как они занимаются сексом на капоте ее «порше». Потом думал
о машинах, моторном масле, коробках передач, зимней резине… Воздух из легких
старухи прорывался со странным присвистом.
Незаметно он заснул.
Все утро Горбунов пил чай и смотрел телевизор. Мать молчала, только натужно
кряхтела и иногда громко закашливалась, сотрясаясь всем своим бесполезным телом.
Он не обращал на это внимания – утренние вести были важней. Хладнокровный диктор
с Первого канала анонсировал очередной теракт где-то в Ростовской области.
Днем заходила соседка, подруга матери. Выходило, что это она звонила тогда
Горбунову и выманила его сюда. Надутая старая курица. Покудахтав про грехи наши
тяжкие, она стала проситься повидаться со старухой, но дальше прихожей Горбунов
ее не пустил, сказал, что мать спит. Понимающе сотрясая воздух маленькой головой,
11похожей на выщипанную луковицу, она стала выдавать Горбунову советы по уходу
за больной – он пропустил их мимо ушей, но кивал с любезностью. Удовлетворенная
визитом, она, наконец, ушла. Горбунов вернулся к телевизору.

Мать пару раз приходила в себя, просила воды – он приносил. На обед сварил ей
геркулесовую кашу на воде и кормил с ложки. Клейкие коричневые сгустки стекали в
этот раз на предусмотрительно повязанное полотенце.
Жалкая. Никчемная. Грязная. Старуха. Горбунов был готов запихнуть очередную
ложку прямо в горло, но останавливал себя напоминанием, что это все-таки его
мать, нужно контролировать себя, как-то сдерживаться… Старуха была послушной, с
воодушевлением зимней рыбы проглатывала кашу.
— Вкусно?
— Ммм…
— Да?
— Д-даа…
После обеда Горбунов дал ей пару таблеток аспирина, потому что надо было что-то
дать, а больше ничего не было, и мать уснула. Отвернувшись к стене, пошептавшись с
ней недолго, засвистела во сне.
Горбунов подумал, что мать напоминает ему какое-то животное, но какое именно,
так и не вспомнил.
В шесть позвонил Решетников и сказал, что не сможет вырваться. Он быстро
запричитал про показательную экзекуцию, устроенную накануне тещей перед его
женой, и еще какие-то невнятные оправдания, когда Горбунов услышал сварливые
возгласы обеих мегер. Боря быстро распрощался и повесил трубку. Горбунов
отправился гулять один.
Она подсела к нему первой и завела разговор о погоде. Он угостил ее пивом и
коньяком. Она назвала его «джентльменом». Ему это понравилось, хотя она и была не
в его вкусе. Горбунову показалось, что, может быть, она увидела в нем что-то, чего
никто не видел до нее. Он пригласил ее к себе. Она пошла с ним.
В темной квартире он на ощупь провел ее через ловушки до утра затаившейся
мебели и повалил на диван. Она притянула его к себе. Горбунов снял штаны и лег на
нее. Ее тело издавало легкие запахи сдобы и ванили.
Сладкая женщина.
Когда все было кончено, Горбунов отвалился на подушку и уставился в потолок.
Женщина спросила сигарету. Он достал из вороха скомканной на полу одежды мятую
пачку и прикурил им обоим. Сизые струи дыма пошли вверх.
Старуха в своем углу зашлась зловещим кашлем. Горбунову показалось, что она вот-
вот выплюнет сгнившие легкие и они, как мокрая тряпка, шлепнутся на пол.
— Что это? – испуганно спросила женщина, машинально натянув колючее шерстяное
одеяло на голое тело.
— Не обращай внимания, — ответил Горбунов.
Но старуха не умолкала. Она захлебывалась кашлем. Горбунов со злостью поднялся,
подошел к окну и распахнул форточку. Подуло холодом.
— Сынок, ты куришь? – жалобно прохрипела мать в темноте.- Сынок, я задыхаюсь…
— Я открыл форточку, — сказал Горбунов.
Вернувшись на диван, он забрался под одеяло и поскорее прижался к горячим
бедрам женщины.
— Это твоя мать? – удивленно прошептала она ему на ухо.
— Мать.
— Тебе не стыдно?
— За что?
— Вот так…, — замялась женщина. – При ней…
— Она мертвая, — ответил Горбунов. – Ей все равно.
— Тебе ее не жалко?
— Жалко, не жалко! – передразнил ее он. – Она умерла. Какая теперь разница?
Женщина отвернулась к нему спиной, накрывшись одеялом с головой. По комнате
гуляли ледяные сквозняки, и Горбунову вновь пришлось вставать и идти закрывать
форточку.
Он подошел к кровати матери, чтобы проверить, дышит она или нет. Наклонившись
к ее лицу, он почувствовал, что к отрывистому кислому дыханию примешивается еще
какой-то посторонний, омерзительный запах. Настоящая вонь. Она происходила не изо
рта, а захватила все пространство у постели умирающей. Горбунов провел рукой под
одеялом, но тут же отдернул руку. Он понял, что произошло. Старуха обгадилась. Его
рука была перемазана ее жидким калом.

Горбунова замутило. Он чуть не закричал, что дальше так не может продолжаться,
и что он не станет за ней убирать, так что пускай она подыхает в собственном
говне, — накопившаяся в нем за эти томительные дни ненависть к старухе требовала
немедленного выхода, но он не знал, как ему поступить. Рядом спала незнакомая
женщина. Его поведение могло ее смутить и напугать. Он так и не узнал ее имени,
но в любом случае выходило как-то не по-джентльменски, а ему не хотелось
расставаться с этим образом.
Он вытер перепачканную руку об одеяло матери и пошел в ванную – смывать
остатки ненависти, позора и говна.
Ночью Горбунов видел сон. Как будто ему лет пять или шесть. Он сидит дома
и смотрит мультики. Ему хочется пи-пи, он готов отправиться в большое плавание.
Он боится, что и сам может лопнуть как воздушный шарик Винни-Пуха в том
мультфильме.
Мать голая лежит в развороченной кровати и запускает к потолку кольца
сигаретного дыма. Она так сосредоточена на этом занятии, что Горбунову страшно
издать хотя бы звук, но то что сказать слово. Но он все же не выдерживает и
начинает громко хныкать:
— Мамочка – мамочка! Мамочка – мамочка!
Мать делает глубокую затяжку, но вместо очередного кольца у нее сквозь стиснутые
зубы прорывается тоненькая струйка дыма, как пар из свистка чайника. Она строго
говорит:
— В чем дело?
— Мамочка! Я хочу пи-пи!
Она неторопливо мнет окурок о стенку переполненной пепельницы, поворачивается
к мальчику и смотрит на него. От ее взгляда он весь съеживается. Потом мать
закуривает новую сигарету и, откинувшись спиной на подушку, выдыхает вместе с
дымом:
— Терпи.
— Мамочка, я не могу! – продолжает хныкать Горбунов. — Я очень хочу пи-пи!
Она ничего не отвечает. Аккуратные колечки срываются в воздух с ее багровых
вытянутых губ.
Он встает с пола и бредет мелкими шажками через темный коридор к общему
сортиру. Для того, чтоб дотянуться до ручки двери, приходится на носочках
вытягиваться в полный рост. Дверь тяжелая, он дергает ее сильнее и сильнее, но она
не поддается. Слезы наворачиваются на глазах у мальчика, но он дергает, дергает,
дергает проклятую дверь… Поняв, что дверь заперта изнутри, принялся стучать в нее
кулаками, пинать ногами, бесконечно повторяя: хочу пи-пи, хочу пи-пи, хочу пи-пи…
Дверь резко открывается: яркий свет слепит глаза после коридорной тьмы. Восседая
на унитазе, на мальчика, поверх журнала в голубой обложке, уставился голый,
заросший темной шерстью, мужик. Он улыбается:
— Погуляй, пацан. Занято, – и мужик захлопывает дверь у него перед носом.
Он бежит обратно. Мать, почесываясь, спрашивает:
— Проссался?
Мальчик ей не отвечает – усаживается на пол и дальше смотрит мультфильмы.
Наконец, в комнату из туалета вернулся тот волосатый мужик и лег к матери.
— Беги, облегчись! – смеется он. Мать смеется вместе с ним. Они оба над ним
смеются.
Горбунов не двигается с места. Его интересует только мультфильм.
Вскоре мать начинает стонать. Она вопит под волосатым, мужик рычит, а мальчик
продолжает с интересом наблюдать за необыкновенными приключениями Винни-
Пуха и его замечательных друзей. У него текут слезы, он боится, что теперь и сам
непременно лопнет, но отступать некуда. Он уже решился сделать Это.
И вот он встает, громко рыдая, чувствуя, как горячая струйка сбегает по ноге,
прямо в шерстяной носок. Она течет и течет, и мальчик представляет журчание
бурного горного ручейка, слышит песенку из нового мультфильма, где с простого
ручейка начинается река, ну а дружба… ну а дружба…
Ручеек все бежит и бежит, и нет ему конца – он превращается в реку, а потом и в
озеро на липком линолеуме вокруг его ног. Мальчик стоит и плачет прямо посредине
желтого африканского озера Чад…
11- Ма-а-а-м-а-а! – отчаянно орет он, и его слезинки капают в лужу мочи. – Ма-а-а-м-о-
о-чка-а-а!
Он недвижимо стоял посреди комнаты и смотрел на два совокупляющихся тела.
Они не обращают на него внимания: мать вопит, мужик хрипит – оба красные, потные,
страшные. Лужа растекается все больше, теперь оба его носка промокли, но он так и
стоит посредине нее, не двигаясь с места.
— Ма-а-мо-о-чка-а!!!
Когда Горбунов проснулся, день уже наступил. Трусы были мокрые, а по простыне
расползлось отвратительное желтое пятно. Женщина ушла. Старуха смердела на своем
месте.
Он снял трусы, собрал белье и оттащил все в ванную. На скомканной салфетке,
найденной им возле зеркала, Горбунов увидел остатки красной помады. Перед своим
уходом любительница джентльменов, похоже, накрасила губы, но потом передумала.
Размазанный след мог быть и отпечатком поцелуя. Как понял Горбунов, прощального.
Стоя под душем, он вспоминал этот страшный сон. В голове по-прежнему крутилась
дурацкая детская песенка про ручейки и улыбки.
— Сука! – только и смог сказать себе он.
После ванной Горбунов приготовил завтрак, но есть не стал. Сидя на кухне, курил
сигарету за сигаретой, и смотрел в окно. Он не мог находиться с матерью в одной
комнате.
Днем позвонил Решетников, узнать как дела. Горбунов сказал, что все отлично, что
ночь он провел с классной дамочкой, а теперь расслабляется. Поинтересовался, как
поживают жена и теща Решетникова. Тот вздохнул, и сказал, что нормально.
Они договорились встретиться вечером. Распрощавшись с Борей, Горбунов снова
уставился в окно.
В пять стемнело, и он захотел есть. Старуху Горбунов сознательно игнорировал –
ему было интересно, как долго она сможет пролежать в своем дерьме. Он ждал, когда
она снова затянет заунывное «сы-ы-но-о-ок», попросит воды или еще чего-нибудь.
Мать молчала. Горбунов злился. Поужинав остывшим завтраком, он оделся и ушел.
Он вернулся домой за полночь, пьяным. Горбунова мутило. Нужно было пойти в
туалет и засунуть два пальца в рот, но вместо этого, не снимая обуви, он прошел в
комнату и включил свет. Старуха не шевелилась.
Горбунов подошел ближе и стал нащупывать пульс. Не находил. Рука была
холодная. Мать успела окоченеть, и лишь застоявшийся запах размазанных по всей
постели экскрементов напоминал о том, что когда-то она была жива.
Горбунова вырвало на пол, рядом с кроватью.
Он уложил старуху на спину и стал разглядывать ее лицо. Оно было темным и
напоминало сморщившееся печеное яблоко. Он не сразу заметил, что глаза у нее до
сих пор открыты. Ему казалось, что даже блеклые и остекленевшие, они все еще
смотрят на него. Горбунову в них смотреть не хотелось.
Он выключил свет и лег на диван, так и не сняв обуви. Лежа на спине, закинув
руки за голову, он улыбался и думал, что вот и все, старуха умерла. Горбунов
испытывал долгожданное радостное облегчение – ему даже хотелось запеть. Он запел:
«С голубого ручейка начинается река, ну а дружба начинается с улыбки…» и скоро
уснул.
Проснулся через полчаса, может, через час. Встал, опять включил свет и подошел
к старухиной кровати. Он также смотрела в потолок немигающими глазами. Горбунов
принес стул и сел возле кровати.
— Мамочка! – позвал он старуху шепотом. Она не отвечала. – Мамочка! – сказал он
громче и счастливо рассмеялся ответившей ему тишине.
Старуха была мертва. Сын сидел рядом и искал на потолке то место, куда
были обращены ее стеклянные глаза. Он и сам не знал зачем – это ему доставляло
удовольствие.
В голове возникали и гасли детские мысли, вспомнился американский фильм,
недавно виденный по телевизору: главный герой, расправляясь с негодяем, говорит
ему: «Встретимся в аду!». Ему понравилась эта фраза, и он сказал:
— Встретимся в аду, мамочка! – захихикал, и снова, — Мамуля! Встретимся в аду!
Горбунов смеялся как сумасшедший, и вдруг остановился. Старуха была мертва и
ничего не слышала. Ей было наплевать. Она была его матерью.
Он достал сигареты и закурил. Колечки у него получались большие и аккуратные
– вытягивая губы трубочкой, он выдыхал их одно за другим. Кольца медленно
поднимались вверх и рассыпались уже под самым потолком. Словно никогда их и не
было.

© Павел Бельдюгов, текст

© Фрэнсис Бэйкон, иллюстрации