Абсурд и его отношение к археолингвистике

§1. Небольшое упражнение

Алиса не сможет разрезать пирог на куски, пока для начала не раздаст его; Королева плачет до того, как уколется; Королевский Гонец отбудет наказание до того, как совершит преступление. Везде мы видим перевернутый порядок причин и следствий, везде субъект сначала производит эффект, и только потом возникает должная каузация. Предлагается (коль скоро «Алиса» это порядок сказки) найти пример из жизни, где искомый перевернутый порядок выполнялся бы. Сначала результат, а потом его причина.

Этого сделать практически невозможно, находясь в поле Реального. Что-то подсказывает нам, что нельзя задать эффект, не подразумевая при этом причину, которая ему бы предшествовала. А раз уж мы ищем эффект, вызванный еще-не-заданной причиной, то нам следует покинуть Реальное, которое, как нам известно, отличается тем, что составлено исключительно из присутствий. Отсутствующая структура всегда задается порядком Символическим. Скажем, находясь в кинотеатре, нельзя сказать, что там отсутствует такая-то книга (хотя по отношению к тому, что составляет присутствующее этого места, книги среди него действительно нет). Любой порядок возможен лишь как момент инстанции знака – заявить об отсутствии такой-то книги можно только находясь в библиотеке – пространстве, расчерченном сеткой символических дифференциаций.

Упуская Символическое, мы склонны переоценивать Реальное. Вот дверь, вот окно. Но спросим, что такое дверь? Дверь служит мне сейчас для создания сквозняка, притока свежего воздуха – этот эффект так же реален, как и его причина. Но если мы и дальше будем оставаться на такой позиции, мы неминуемо решим, что, отправляясь в пустыню, надо прихватить с собой дверь для прохлады. Стало быть, несмотря на наличную перед нами дверь, её бытие проблематично – до тех пор, пока мы остаемся в Реальном.

Теперь перейдем к поставленному вопросу. На него мы ответим на примере процесса производства и потребления (благ или труда). Чтобы удовлетворить условию, надо сначала потребить икс, а только потом этот икс воспроизвести. Однако нам известно, что, во-первых, потребление может идти только в отношении чего-то уже произведенного (хотя бы природой) и, во-вторых, потребление есть изменение потребляемого. Первый принцип более лаконично формулируется как: «лишение предполагает обладание».

Но вопрос – как может сказать Шалтай-болтай – состоит в другом: каковы эти процессы в координатах символических? Рассмотрим более конкретный пример. Ботинки сходят с конвейера завода. Они произведены и готовы к потреблению. Так можно утверждать, находясь в поле Реального. Потому что в поле, где правила задает инстанция знака, процесс производства или фабрикации этих ботинок все ещё будет продолжаться до тех пор, пока их кто-то не купит. Лежащие на полке, они как бы повисли между еще фабрикуемым и уже сфабрикованным, несмотря на то, что их уже можно носить. Без момента покупки (или дара) нет и права обладания. В свою очередь, право обладания задается и возможностью лишения предмета (ситуация, когда он переходит к другому). Точно так же и производство предмета неотделимо от его потребления. Пока предмет не начал потребляться и не вошел в чье-то обладание, он все еще производится.

Производство всегда запаздывает по отношению к чисто фактической фабрикации. С другой стороны процесса потребление ботинок начнется, как только я уплачу за них последнюю денежную единицу. То есть, я уже начну их потреблять до того, как надену на ноги, я могу даже вообще к ним не притрагиваться, однако будет считаться, что они потребляются. Потребление обгоняет чисто фактическое пользование. Итак, чтобы сначала потребить ботинки, мне надо купить их в кредит, и, только выбросив полностью изношенную пару, уплатить последний взнос. В этом случае производство ботинок будет идти до последней выплаты по кредиту. А потребление будет продолжаться до самого момента выбрасывания (акта, где я отрекаюсь от их владения). Таким образом, потребление ботинок закончится, до того как они будут окончательно произведены. Это и есть правильный ответ. А для справки отметим, что такой порядок в данном случае задается инстанцией знака, т.е. деньгами.

§2. Раскопки

Главный вывод, который можно извлечь из загадки – тот, что в порядке Символического вещи перестают подчиняться главному принципу Реального: принципу непротиворечия: невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время было и не было присуще одному и тому же в одном и том же отношении. Арист., Мет., кн. 4 гл. 3.

Тут и там мы встречаемся с тем, что как раз сосуществует со своей противоположностью в рамках одних и тех же координат. И только особого рода анализ помогал расщеплять эти серии: Фрейд заимствует у Гумбольдта идею о том, что в некоторых древних языках противоположности обозначались одним словом; Бахтин, интерпретируя Рабле, говорит о смешении низа и верха в возрожденческой риторике карнавала; Бодрийяр вслед за Фрезером говорит о том, что богов почитали только затем, чтобы придать смерти – везде порядок символический доведен до крайности, а сами крайности сведены воедино.

Нечто подобное мы находим и в языке. Например, по-гречески «глупец» это μόροσοφος, морософос. Но его глупость, исходя из самого слова, не противопоставлена разуму, софии, наоборот, «дурак» по-гречески «глупомудрый»: не то, чтобы у него совсем не было соображения, просто ему досталась как бы просроченная мудрость. Сюда же можно отнести и английское with­out – слепленное из «с» и «вне». Или опять же английское spend­thrift – «расточительный», образованное из spend – «тратить» и thrift – «бережливый». Таким образом, «расточительный» это «тратящий бережливость». Возможно, сами по себе эти слова не абсурдны, но они появляются тем настойчивее, чем ближе к абсурду мы приближаемся.

Когда Соссюр говорит, что «слово напоминает дом, внутреннее устройство и назначение которого много раз менялось», хочется продолжить за него, что сам язык подобен улице; маленькой европейской, предположительно римской улочке, историческая неоднородность которой напоминает геологические пласты, в которых сантиметры грунта отделяют тысячелетия. И нужен серьезный анализ для того, чтобы развернуть эту историческую перспективу. Таким анализом призвана стать археолингвистика – своего рода учение о вокабулических окаменелостях и языковых эррозиях, помогающая в перспективе осветить процесс сближений и расщеплений значимых материй.

§3. Дипластия

Основное свойство любого немотивированного знака (а это любой языковой знак) – возможность вступать в отношения с другими знаками. Это составляет первое условие для понимания языка. Поскольку отношения между означающим и значением у знака произвольны, одно и то же значение может передаваться разными знаками, а также один и тот же знак может обладать разными значениями, причем движение по замене одного другим по сути ничем не контролировано. Из этого явления синонимии вытекает опасность абсолютной диффузии знаков: любое слово может означать вообще все. Кстати, слово «это» – яркий пример такой диффузии, поскольку любое понятие и вещь может быть введена вокабулой «это». В каждый момент «это» как означаемое может быть носителем всякого означающего. Прервать же диффузию способна только антонимия, которая построена по другому принципу, нежели синонимия: если суть первой состоит в как можно большем количестве членов ряда, то для второй в ряду может быть только два члена: день\ночь.

Явления синонимии и антонимии можно уподобить реле – логическому переключателю операций. В случае синонимии он работает по принципу конъюнкции с квантором «и»: моцион – это и променад, и прогулка. В случае антонимии мы имеем строгую дизъюнкцию «или»: или предмет движется, или предмет покоится.

Однако приходит момент, когда реле работает по противоположному принципу, а именно для явления антонимии выбирает строгую конъюнкцию. На языке прагматики это будет выглядеть как приказание в одно и то же время совершать и не совершать действие. Появляется дипластия – связка противоположностей, приписываемых одному субстрату.

§4. Нервная деятельность и речь

Павлов, как не устает отмечать Поршнев, везде говорит о второй сигнальной системе как угнетающей первую, и тормозящей рефлексы, но только Поршнев по-настоящему связывает торможение с действиями знаков и как следствие, речи. И у него есть целый ряд неоспоримых доводов, чтобы это подтвердить: от тормозящей доминанты Ухтомского до чисто статистических выкладок Рубнера (на килограмм живого веса лошади за всю ее жизнь потребуется и расходуется примерно 163 тыс. килограммо-калорий; собаки 164 тыс. килограммо-калорий; коровы 141 тыс., а человека 726 тыс., т.е. в 4,5 раза больше высших позвоночных. При этом на возобновление своей массы лошадь с коровой расходуют 33%, собака 35, а человек всего 5%, следовательно, остальное, т.е примерно 688500 килограммо-калорий перерабатывается человеком отчасти на теплообразование, отчасти на его реакции в среде. И реакции эти в большинстве своем состоят в торможении одних рефлексов ради свободы других. В одной реакции одной мышцы или одной группы мышц участвует все остальные части тела. Только ограничив тормозным контуром периферию, мы можем дать постоянно меняющемуся центру действий свободу. Это и составляет суть тормозной доминанты, которая с точки зрения энергозатрат ничем не уступает доминанте возбуждения.

Далее, Поршнев высказывается предельно прямо: «Языковые знаки появились как антитеза, как отрицание рефлекторных раздражителей, признаков, показателей, симптомов, сигналов». «Человеческие языковые знаки в своей основе определяются как антагонисты тем, какие воспринимаются или подаются любыми животными».

Нервная деятельность животного, вне зависимости от развитости его организации, есть поток, который животное само остановить не способно, оно ввергнуто в него, а его поведение предсказуемо. Это есть принцип, взятый в основу для построения произвольного рефлекса – закреплением за конкретным раздражителем определенной реакции. Тут действует классическая причинность: раздражитель служит причиной для появления рефлекса. Ни о какой воле у животного говорить не приходится, поскольку раздражитель роковым образом провоцирует реакцию. Но однажды животного ставят в ситуацию, когда оно должно среагировать одним рефлексом против другого. Например, в случае, когда первый рефлекс задавал собаку переходить с одного места на другое, когда загоралась лампочка. В противном случае невыполнение сулило ответ в виде слабого разряда тока. Однако вторым рефлексом для животного устанавливались ровно противоположные требования – покидать прежнее место, в случае, когда начинал работать вентилятор. Когда же включалась лампочка и начинал работать вентилятор, животного постигала нервная буря; проще говоря, оно сходило с ума, застряв между двумя антагонистическими и в то же время роковыми указаниями нервной системы в рамках одной и той же сигнальной системы.

Однако ничего подобного мы не находим у человека; более того, у человека любой рефлекс может быть заторможен волевым усилием. У нас сохранилось совсем мало рефлексов, которые мы не можем контролировать, вроде одергивания руки от горячего или реакции на лишения опоры. Причем все эти наблюдения за человеческой нервной организацией удалось сделать не Павлову, а Декарту, выдвинувшему знаменитый постулат о том, что словесные указания могут отменять телесные действия.

Речь мы относим ко второй сигнальной системе, оказывающей, как убедительно показал Поршнев, угнетающее действие на первую. Человек не ввергнут в поток своей сенсомоторной схемы, с помощью торможения он может останавливать и дробить этот поток сколько угодно. То есть использование знака есть и торможение первой системы, и возбуждение второй – ситуация, невозможная ни у какого другого животного, поскольку никто из них не может использовать знаки.

Более того, при каком-либо чрезмерном раздражении, не говоря о присутствии противоположных раздражений, животное отвечает антидеятельностью, неадекватным или смещенным рефлексом. Этот рефлекс имеет название ультрапародоксального состояния. С точки зрения поведения, оно ничем не обосновано. Скажем, шимпанзе, испытывая в одно и то же время желание взять из руки человека банан и страхом перед человеком, зависает в колебании, никакому развитию событий животное не может дать толчок. И тут в его поведении проскакивает на первый взгляд случайное и малозаметное действие, например, животное начинает чесаться. В точно таких же ситуациях гориллы склонны бить себя по груди, а кошки от перенапряжения в драке могут ложиться на пол. То же самое относится и к загадочному с точки зрения рефлексологии зеванию; есть мнение, согласно которому зевание осталось как момент ультрапарадоксального состояния.

Именно эта срывная доминанта и является скрытой тормозной доминантой для животного. Дипластия немыслима в рамках одной нейрофизиологической системы, она и срывает течение нервной деятельности животного, и оно будет отвечать на него бессмысленной деятельностью. Но в глубине само действие не бессмысленно, поскольку порождено тормозной доминантой как ответ на разрушающее внешнее влияние.

§5. Абсурд это не ультрапарадокс

Животное не справляется с двумя взаимоисключающими реакциями. Более того, оно не справляется с одним потоком психической энергии, если он чересчур интенсивен, и отвечает на него ультрапародоксальным состоянием. Действие без смысла – это единственный выход для такого рода энергии. Но от этого оно ничуть к абсурду не приближается. В отношении физиологии ультрапарадоксальное состояние как раз имеет смысл. В этом и состоит недопонимание абсурда как такового.

Мы готовы постулировать следующие формальные признаки для описания абсурда:

1. наличие двух многозначных означающих, среди значений которых находились бы значения, исключающие друг друга

2. строгая конъюнкция («и»)

3. единый субстрат, на котором совершается дипластия

«Абсурд – это утверждение двух смыслов сразу», – говорит Делёз. Но это положение необходимо дополнить: двух противоположных смыслов и смыслов об одном и том же. Другими словами, на одном и том же субстрате надо селить два противоположных высказывания. Абсурд – это сухарик, чтобы утолить жажду; это дезодорант с запахом пота; это просьба рассказать, кто отрезал ваш язык; абсурд это когда надо бежать, чтобы оставаться на месте. Очевидно, что Зазеркалье поставляет наилучшие образцы абсурда, поскольку оперирует квантором «наоборот». И именно понятие речи служит Поршневу для ответа на вопрос, что такое «наоборот» для первой сигнальной системы.

Забавно, когда к абсурду причисляют всего «Бармаглота» или «Превращение» Кафки. В этих произведениях нет ни капли истинного абсурда, но есть нечто вроде ультрапарадокса – своего рода срыва от неспособности принимать чрезмерную и рассогласованную энергию. Это состояние и принимают за абсурд. На деле, всё, к чему применяют данное понятие, требует непременного пересмотра: абсурд слишком хорошо описывается определенными законами, чтобы списывать на него все случаи непонимания, странности, нарушения логики или последовательности суждения. Если высказывание не имеет смысла, это еще не значит, что оно абсурдно.

Абсурд это отсутствующая структура и такой она может быть только в координатах Символических. Ни у какого животного нет возможности встретиться с абсурдом, поскольку инстинкт или природная предопределенность не позволяет отсутствующему (Символическое) воздействовать на присутствующее (Реальное).

© Nevz­dras­mion, 2012