Метафизическая необходимость самоповешения

Он познакомился с девушкой и полюбил её. Он не хотел, чтобы она о чем-то думала или заботилась, поэтому он устроился на работу. Он выкладывался по полной, подметая грязные осенние дворы. Он хотел показать себя лучшим. Он приходил к ней и засыпал, пока она ела и пила.

Наступила зима, стены их квартиры обрастали унылым декором. Работы стало много, и времени стало меньше. Однажды был сильный мороз. Работы было много. Ему ампутировали два пальца на ноге из-за обморожения. Ему пришлось бросить работу на время. Его бросила девушка, ибо он не мог дать ей все, что ей нужно. Он любил свою работу. Он хотел показать себя лучшим. Его квартира опустела, и стены стали голыми.

Он решил получить высшее образование, чтобы получать больше денег. Чтобы работа была увлекательной. Опять наступила зима и он стал старше. В его руках был диплом об окончании ВУЗа. Он еще хотел учиться, поэтому поступил на аспирантуру и стал преподавателем.

Прошли еще годы и ему выделили собственный кабинет и должность. Его ноги уже привыкли к ампутации и он ступал четче. Он шел на работу ранним утром, когда все еще спали. Серая фигура с тростью робко шагала по пустой улице. Он состарился. В его кабинете, где он проводил по 18 часов в сутки, 7 дней в неделю, не было зеркал.

Однажды он вспомнил, что той морозной ночью, когда у него не было ни гроша, но была любовь, той ночью, когда он перестал чувствовать ноги, и в ту ночь, когда ему отрезали пальцы, он не чувствовал боли. Он ничего не чувствовал.

Он вспомнил это когда ехал домой на своей машине, чтобы лечь в свою кровать. В этот вечер ему исполнилось 60 лет. Юбилей, о котором никто не знал. Он все еще жил в этой квартире. Он выкупил её у арендодателя. На полу лежали пачки ненужных ему денег. Там были старые деньги, которые вышли из оборота еще 20 лет назад. Были иностранные деньги, которые многие видели только в фильмах.

Он лег на кровать в обнимку с подушкой, так, как всегда. Ему не спалось. Пошло уже 40 лет с тех пор, когда он улыбался. Что-то случилось, и он лег на спину. Неожиданно он почувствовал её запах. Не тот запах, который остался жалко пропитывать одежду, оставленную ею и которую он не стирал все это время. Её аромат, будто бы она сама пришла в гости. Запах охватил его. Он встал и вышел на балкон, чтобы подышать свежим воздухом. Он принял решение.

Он положил левую руку на свою голову так, как это делала она, и стал поглаживать. За 40 лет одиночества он помнил только это. Он решил, что пришло время. Он не знал где она сейчас, наверное она уехала в Питер, как и мечтала. Наверное она живет там с кем то и счастлива. Может быть её уже нет в живых.

По центру его комнаты висела веревка, с петлей на конце. Под ней стоял табурет. Он молча пришел домой и привязал петлю к потолку в тот день, когда услышал слова “Я ухожу”.  Конечно все знали, что он не убьет себя тогда. Но он не снял петлю. У него не было гостей, поэтому петля не могла никого отпугнуть. Он привык к ней, как к своему телу или зиме, которая грядет неизбежно.

На улице падал снег, уже появились сугробы. Зима сделала работу для дворников. Снег отражал свет фонарей маленькими, неуловимыми искрами. Пар валил из под машин. Все источники света окружал туманный ореол. Запах мороза щекотал ноздри. Он смотрел в окно, стоя на табуретке. На улице маячил молодой человек, который убирал снег в этот мороз. Понятно почему люди в таком возрасте устраиваются на такую работу. Причина всегда одна – одиночество. Страх.

Он смотрел на искры снега, затягивая петлю на своей шее. Он увидел её лицо таким, какое оно было 40 лет назад. Увидел её улыбку, которая наполняла его грудь великой радостью. Она была так ярко высечена из стены в комнате, что он не мог видеть ничего другого. Он просто стоял там с открытым ртом и распахнутыми веками.

Наступила весна.

Он не чувствует усталости, как и ничего другого. Он стал машиной, он убил в себе все человеческое и только в середине своего короткого, ночного сна, он встает с кровати и повторяет этот ритуал. Он залазит на табурет, глядя в окно, и надевает на себя петлю. Через некоторое время он снова спит. Затем он просыпается в то время, когда город еще дремлет. Он идет с тростью по пустой улице. Его нога уже давно не болит, но ходит он все-таки плохо.

 Умиление

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное

Блаженны плачущие, ибо они утешатся

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят

Блаженны миротворцы, ибо они наречены будут сынами Божиими

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное

И встали они, и пошли, дальше, чем могли идти их ноги.

Возлюбленные, опоясанные днями и ночами, они шли на север, в страну ледяного мальчика Кая, которого распяли на перекрестии, чтобы он воскрес в сердцах.

Их кожу истерли пески и снега, их стопами двигала только вера в то, чего они никогда не видели, вера испытанная огнем и золотом, но не утраченная и не испорченная. Всемогущая вера, прямо из открытой раны их сердец. Я видел несчастных, которые и не начинали даже. И тех, кто растерял её. Он перестал смотреть на птицу, которая таскает пищу птенцам, множество раз в день. Перестал смотреть на дерево, на котором гнездились птенцы. Перестал спрашивать себя о птице, о дереве. Какой смысл в деревьях? Они живут так долго и умирают стоя. Какой смысл несет птица в клюве? И какой смысл в её печали? Кому они поют свои песни?

Я просил их, братья мои, смиритесь, встаньте со мной на колени! Вы не сможете бороться с миром.

“- Тебе жалко людей, потому что ты ненавидишь их. Тебе жалко нищих, или стариков, или голодных детей Африки, потому что ты ненавидишь человечество, и ищешь повод, для обвинения. А обвинить в чем- то весь людской род – глупо, потому что его нельзя объединить под одним наименованием, его наоборот разбивают на бесконечное множество имен и классов. Если бы ты сострадал с любовью, ты бы делал это по отношению, как к нищим, так и к богатым. Тогда только можно объединить нас под один знаменатель, если полюбить, а ты всех разделил, чтобы всех возненавидеть, но у тебя получилась нелепица “.

Когда Ромка вернулся из армии, он не устроился на работу, не начал учиться. Когда он вернулся из армии, он позвонил мне, чтобы мы встретились. Он выпил пива, рассказывая мне о том, как он служил. Он выпил и позвонил кому-то, договариваясь о встрече. Я не видел его больше двух недель после этого, но потом он пришел, плохо выговаривая слова, сообщил мне о своём падении. Как ни странно, он не просил ни денег, ни помощи, ему трудно было говорить.

Нам пришлось оставить наших друзей, чтобы дальше идти по этой дороге. Чем больше людей мы теряли, тем сильней мы склонялись. Когда мы останемся одни на этом пути – мы пойдем на коленях, и чем больше острых камней вонзится в наше тело, тем больше будет любви внутри каждого из нас.

Мне снилось, как меня убивает толпа моряков и солдат. Мне снились напуганные дети в клетках. Снилось, как женщина рыдает о своем умершем младенце. Снились безжизненные лица моих падших друзей. Во сне меня гнали псы. Я проснулся. Был ли это сон? Или это было предупреждение?

“Когда толпа солдат начала разрывать на куски свое начальство, мы посмотрели на них, и поняли, что они побеждают, и мы переоденемся в солдат, и будем стоять посреди, как деревья”.

Мы вели нашу службу гордо, достойно проживая все её этапы. Когда мы встретимся, мы расскажем друг другу о нашей службе. А после смерти мы встретимся, и расскажем друг другу о нашей жизни. Как ангелы.

Я говорил своим братьям “Остановитесь, встаньте на колени со мной! Мы во всем, за всех виноваты, что мы сотворили с жизнью! О, мои возлюбленные братья! Мои уставшие солдаты!”. Но мои слова становились камнями и ранили нас, как вещи, которые уже не исправить.

Поэтому я не скажу ни слова, но мир горько споет за меня. Мир – это слово в начале. Принципы мира – глаголы Бога.

Мы не сможем драться с землею, мы не умоем слезами море, мы не оглушим криками небо. Я оставлю вас, мои братья. Меня ждет мой народ, те, кто пали как мы, но встали и двинулись в Путь. Я пойду с ними туда, куда несут ноги, и даже дальше, как река. Я слышал великий голос, будто это был снежный мальчик, который пересчитывал мои грехи и пороки. Когда суд был окончен, я упал и заплакал.

Мы надругались над днем и ночью, и не можем ни видеть, ни слышать, мы ослепли от света страсти нашей, и спасемся мы во всевышнем. Под самой крепкой верой, верой в то, чему нету свидетеля, глупец и изгнанный за правду будут спасены самой могущественной и высшей волей, ибо их есть Царство Небесное.

Бойцы

Современные бойцы не проходят проверку на стойкость. Две существующие крайности, две жизненных противоположности, разделенные законом, уступили место последнему. И нет ничего радикального ни слева, ни справа, ни во мне. ”Нельзя считать извращением то, что является обоюдным и согласованным желанием обеих сторон” – Это один из тех лозунгов, которые полностью отражают всю тупорылость моего нынешнего положения. Он отражает молчаливое согласие, согласие с отсутствием нашей страсти, которая бушевала когда-то в людях на страницах старых книг.

Так же тихо и смирно, как в наших сердцах, я ставил подпись в расписке о получении денег. Деньги предназначались для хозяина квартиры в отдаленном районе города. Квартира-студия, идеальная для одинокого алкоголизма. Еще недавно у меня не было ни квартиры, ни таких гордых мыслей о критике современности в этой башке. И последняя поставленная мною роспись была сделана мною в мусарне. Тогда я и задумался о варианте с жильем. Я не помню точно, как я оказался тогда в мусарне, и почему на меня нацепили наручники я тоже не помню.

Я проснулся на скамейке в парке за филармонией. Меня пихал коленом мусор, от его улыбающейся рожи, вкуса говна во рту и мутности воспоминаний мне стало омерзительно и страшно одновременно. Перед скамейкой, на которой я очутился, из земли торчало серое, сухое и потрескавшееся дерево. От его вида мне стало еще хуже.

Оно наводило на страшные мысли, даже сильнее чем ухмылка мента, которая надменно говорила мне что-то в духе “Ты ничтожество, ты мразь, я найду у тебя шмаль, ты высох как это дерево”.

Целый парк красивых деревьев, кустов, бегунов с собаками и моя заблеванная рожа рядом с высохшим обрубком дерева – это к вопросу о существовании бога. Я помню поток детей, стягивающихся с ближайших кварталов к школе с рюкзаками и сменной обувью. Я не доходил до школы 300 метров, сворачивая за угол дома, который до сих пор является общежитием для слепых, и хуярил там химию со своими корешами, и, в общем-то, не знал забот, и даже не спрашивал, почему так вышло, что мы отошли от этого потока детей, которые все делали правильно и со спокойной душой.

Неспокойствие души появилось тогда, когда закон, в лице школы, семьи и ментов, начал мне мешать. Они внушили мне, или я сам, что то, чем я занимаюсь – неправильно, и что я должен нести ответственность. Согласен ли я с этим или нет, но я резко начал ощущать понятие “ответственности”, и когда делал что-нибудь безответственное, мне становилось стыдно. Перед чем я отвечаю? — спрашивал себя я. В любом случае любое мое действие упиралось в мою жизнь, а с ней я делаю то, что хочу. К тому же “жизнь”, в широком смысле слова, не прельщала меня, я был пессимистом и нытиком, коим остаюсь по сей день. Вероятно, нужно искать ответ за пределами жизни и бытия? В Боге?

Если по-другому не объяснялось, то я согласился. Я стал читать религиозные книги, книги о жизни Спасителя. Я понял смысл религии. Мне, как и всем людям нужна помощь, спасение души от душевных мук, которые появляются, когда мы делаем грех.

Опираясь на смысл религии, на всевышние ценности абсолюта, бога, любви, силы человека увеличиваются, для борьбы с мраком его души.

Но я все думал, я думал с рыданиями, о том, как так вышло, что я сошел с правильного пути? Почему я залез в это говно, а остальные остались относительно чисты? В чем здесь мудрость? Первое, что приходило ко мне на ум – это божественное проявление, испытание свыше. Но слишком все просто, приписывать мои чувства, к личной трагедии жизни и объяснять все это богом. Я снова взглянул на семью, школу, детей, храм, ментов, друзей, которым я так сочувствую, лицо барыги, пивные, книги, христа и огромное количество кирпичных стен, которые нас окружают. И в моей голове сложилась система, настолько сложная, что этой голове её никогда не понять, но более ясная и логичная, нежели религиозная, или какая-нибудь другая мистическая система.

Я сидел перед ментом, смотрел на его дубинку и понял:”Вот оно!”. Ответ кроется в этом. Все торчки, пидары, старообрядцы, матриархальные традиционалисты, неформальные кастраты, и все те, кто называет себя защитником, или противником каких-нибудь прав, прав, которые не нужны оставшейся части людей, все попадали под эту дубинку очень хорошо и гладко. Они тоже могли испытывать ту же несправедливость, в этом их вина.

Во мне сформировалась фигура врага. Мой враг в лице меня самого, моего свинства и грязи. Мой враг в лице левых и правых, мусоров, учителей, семей, нефоров, анархистов, всех вообще. Все они виновны в том, что моя жизнь пошла не так, как могла бы, а я не стал тем, кем я родился. С этой мыслью я начал блевать. Я начал заблевывать ботинки мента и окружающий меня парк. Я заблевал бегуна, его собаку, высохшее дерево и вылил остатки на скамейку, на которой я очутился.

За 15 суток я первым делом решил подыскать жилье и работу. В студии, в которой я оказался, была плита, холодильник, кровать и унитаз с душем. Более чем достаточно. Вид из окна – соседние окна. После моего дома начиналось поле и дорога по середине. Самая окраина. Я понял уже, что моя жизнь будет горькой, долгой и мучительной. Ее забудут, она никому не нужна, ибо у окружающих есть свои заботы. Они идут на дно, в корабле дураков, в этом механизме, опустившем меня лицом в дерьмо (или поднесшим дерьмо ко мне ), но оставившим меня существовать.

Без настоящей радости и красоты, в стране где мороз длятся 9 месяцев, где страшно смотреть в глаза молодым, по пути в магазин, и больно смотреть на жизнь людей в целом, будто бы это все какая-то грязная игрушка, которая попала в руки малолетнего садиста, смех у которого вызывает то, что заставляет рыдать тех немногих, что остались среди нас, или тех, кто просто постоянно ревет, как огромный бородатый жиртрест в памперсах, очень напоминающий меня.

”Нельзя считать извращением то, что является обоюдным и согласованным желанием обеих сторон”, — тогда место, где я живу – это долина содомии, где люди ебутся по собственной воле, но не могут позволить себе извращений, ибо у них нет на то разрешения.

Насилие, хаос, повсеместная смерть и вонь, платформы без поездов и дворы многоэтажек заполнило кровью, внутренностями и смрадом от тел самоубийц, которые решили стать свободными или просто струсили. Я расковыриваю дыру в своем предплечье, в ней я вижу, как они ебут друг друга, а те, кого ебут, просят о пощаде, но те, кто ебет не знают милосердия, все измазано в собачьем дерьме и мир рушится по кирпичам. Небо сделано из кирпичей, все сделано из кирпичей, из серых, из бетонных, они летают вокруг моей головы, как рой мух вокруг дерьма.

Если долго и внимательно смотреть на мир, который окружает нас, то не останется никакого утешения, ни какой перспективы для благоприятного выхода, спасения, отпуска. Если человек разумен, то он не будет хвататься за тот способ спасения, который ему спускают на веревке. Мы должны понимать, что нет более точного, лучшего и достоверного выхода из этой каши, чем остальные. Все системы равноценны и ни одна не правильнее другой. Если долго и внимательно смотреть на мир, который нас окружает, то на месте наших амбиций, страхов, теорий об устройстве мира или просто взгляда на него, останутся, как бы это пошло ни звучало, вера, надежда и любовь. Не бывает простого выхода, так здесь заведено. Но дело не в выходе. Оно в моем сердце.

Я лежал в своей квартире-студии, на ортопедическом матрасе и стена из кирпичей и балконов маячила в моем единственном окне. Я погрузился в мрачные фантазии, в черные, как земля мысли. Мои впалые щеки, вены, ребра, мы с Саней проиграли здесь, потерпели полное фиаско и начали сражение где-то в глубине. Одни события сражались с другими, как конницы, идущие друг на друга, я знал, что если мы потерпим поражение здесь, то мы умрем. Это вопрос жизни и смерти. Одна конница врезалась в оконную раму, другая ушла в небо. Я плакал и гладил его по спине “Ничего, друг, это жизнь, жаль что у нас нет еще одной.” Так жаль, что нет еще одной.

Моя любовь опять спасла меня. Это в последний раз. В следующий раз все может быть хуже.

Я здесь, потому что люблю её.

 Aza­tot, 2012