Все Святое

«А еще он(Чёрный Кролик Ингле) может явиться ночью, позвать по имени, и тот, кого он позвал, должен немедленно встать и идти — даже если он сильный и молодой, — иначе все беды на свете обрушатся на его голову»

Ричард Адамс «Обитатели Холмов»

В деревне я сплю долго. Здесь крепкий сон, хотя бывают ночи, когда я вскакиваю с матраса в темноте. Это те ночи, которые приносит мне мое детство. Давно не снились мне эти сны. обычно я сплю крепко. По 10–12 часов в сутки, поэтому мой сон стал частью моей жизни. Он то и дело, всплывает на картинке.

Я могу смотреть в окно целыми днями. Я вижу, как текут ручьи, изредка проходят люди, а птицы снуют туда-сюда мимо старой кормушки. Птицы – моя любовь, святой дух. Как высоко они летят, насколько птицы разумнее нас.

Я живу здесь уже давно, хотя не считаю времени, дней и ночей. Я решил стать отшельником, убежать от людей, от города. Я всегда говорил себе, что мне наплевать на то, что думают обо мне другие. На самом деле я лгал себе. Я не хотел, чтобы обо мне вообще кто-нибудь что-нибудь думал.

В детстве я мечтал о том, чтобы научиться читать чужие мысли. Мечтал знать, что думает обо мне мой отец, любит ли он меня. Мечтал знать, что думают обо мне девочки – незнакомые существа. Мечтал знать, что думают обо мне те парни, что по детски жестоко расправлялись со мной, когда я шел из школы домой. Мечтания отняли у меня детскую беззаботность, сейчас я думаю, что никогда не был ребенком. Эти мечты вновь появились вместе с теми снами. Все выводы, всё то, что закрепляет нас в жизни, всё это ничто, когда понимаешь, что это лишь попытка объяснить или достичь того, о чем мечтаешь с рождения.

Я часами смотрю в окно. Мой дом – самый крайний на дороге. Рядом есть лес и река. Глядя на лес, я понимал, что лес – это жизнь. Я хотел, чтобы лес стал моими легкими, чтобы я был свеж, как лес, чтобы моя голова стала раскачивающимся шумом хвойных крон.  Так лес выглядел из окна.

Однажды утром, когда роса мочила ноги, а рассвет наполнял мой бессонный мозг красным свечением, я решил войти в лес. Там было темно. Солнце слабо проникало через ели. Кругом лежали мертвые, высохшие деревья. Я шел, глядя на лес изнутри. Озираясь по сторонам, я споткнулся. Я начал падать лицом вниз, выставляя перед собой руки. Я провалился под землю и подумал, что я умер. Я открыл глаза и понял, что я в старом, трухлявом гробу, который рассыпался от времени, как лес изнутри.

На стене в моей комнате висел лик женщины. Лицо, вылепленное из гипса, было покрыто бронзой. Это лицо веяло чем-то странным, мифологическим, умершим во времени, но все еще прекрасным. Волосы на ее голове были вылеплены в виде змей, как у Горгоны. Это лицо вылепил из гипса брат моего деда. Он прошел 2 войны, но лепил лицо женщины, находясь в исправительной колонии, когда у него там было свободное время.

Я часто думал о том, как он делал лицо, висящее на моей стене, о том,  как он лепит и высекает черты. Возможно, он сам увидел это лицо на стене своей камеры. Возможно лицо, висящее у меня – слепая попытка того, что он увидел воочию. Возможно, он увидел не лицо, а все женское, мать всего, выросшую из грязи, отлитую бронзой. Мать – это лес.

Брат моего деда вырос в месте, которое окружал неприступный лес. Он умер молодым. Тогда было время, когда все умирали молодыми. Прошло ли оно?

Я снова задумался о своем побеге из города. Город заканчивается там, где начинается огромное поле борщевиков. В детстве меня предупреждали, что если я сломаю борщевик, то он обожжет меня своим соком и рана останется на всю жизнь.

Если сломать борщевик – он начинает причинять боль. На всю жизнь.

И дорога проходит через это поле. Дорога от нависающей стены города, которая хочет раздавить меня. Я бегу от него и просыпаюсь. 3 часа утра.

3 часа ночи. Я выхожу из дома на улицу. Надо мной еще не погасли звезды, светит полная луна, по небу разливается зарево.

Здесь все не так, как  городе. Все, кроме неба. Оно везде одинаковое, везде одно и то же. Я иду к реке, до нитки промокая от росы. Дорога опускается и поднимается, опускается и поднимается, пока не упирается в берег. Здесь все не так, как в городе. Я вижу разные цвета, которыми переливается всё то, что лежит за моими глазами. Раньше я думал, что у меня не должно быть ничего святого. Теперь я понимаю кое- что. Здесь все не так, как в городе. Здесь все, все святое. И я вижу их, святых, они идут по реке, их глаза преисполнены сострадания.

По берегу реки растянуто поле. Издалека видно, как миллионы колосьев колышутся единой волной под холодный ветер. Если подойти поближе, то станет видно, что волна только кажется. Каждый колос бьется в своей неповторимой агонии. Каждый колос непредсказуем. И колосья совершенно непостижимы здесь, рядом. Все здесь свято.

И вот автобус проезжает через поле борщевиков. Он попадает в деревню С., где стоит огромный железный ангар бывшей автомойки. Там был пожар и ангар теперь обуглен и заброшен. Но там, на захламленном машинным мусором уголке пустыни, все еще были люди. Разные люди, в основном те, кто соединял себя с этой автомойкой, работая там сутками. Те люди все еще ждали чего то на том острове, некоторые из них стояли с детьми на руках, некоторые сжимали в кулаке бутылки, все смотрели на меня. Это напоминало странный ритуал, но, может быть, они просто не могли уйти оттуда.

Я вновь просыпаюсь. Я вспоминаю, что я давно не был в городе. Я переосмысливать свой поступок. Я нашел нож, он напомнил мне о детстве. Я заточу его и он напомнит мне о старости.

Мой последний сон будет о том, как я разворачиваюсь и иду к огромной бетонной стене с тысячью глаз по дороге, через поле борщевиков. Напротив меня, через поле, скачет черная лошадка. Она бежит по полю, её охватывает паника, сок растений оставляет на её коже вздутые волдыри. Она ускоряется, пытаясь как то выйти из боли. Она все еще бежит прямо и визжит все громче. Она разбегается и ударяется головой о бетонную стену, в которую упирается поле. Она ломает шею, падает и умирает. Лошадка сломала шею. Она затихла и успокоилась.

Она умирает.

На стене ни трещинки.

Я возвращаюсь туда, где я родился, туда, откуда я пришел.

Я не знаю, отчего я плачу.

Здесь все свято. Свято. Свято.

Вечный момент

Тот, кто имел дело с диктаторами, и видел диктат, никогда не станет консерватором. Те, кто не замечал диктата – сами будут диктаторами.

Мы из тех, кого унижали в школе. Мы были наказаны за детскую искренность и у нас украли детство. Я вижу ребенка с откровенными глазами. Таких, как он, считают виноватыми, слабыми, его можно бить. У других школьников глаза выражают тупость и зверство. Он другой, он не знает, что можно постоять за себя, он считает удары обычным делом.

Потом он ощетинится, будет пытаться выглядеть злым, смотреть на мир исподлобья, чтобы его не или за глаза, источающие слабость.

Но сейчас он лежит, придавленный к земле одноклассником, который, со своими дружками, набросился на него из-за угла после уроков. Он не понимает за что.

Один диктат предполагает другой. Он возвращается домой, он грязный, избитый и оплеванный, он слышит ругань матери. Он слышит, что он слабак. Он хотел бы услышать ободрение отца, но отец на работе, а вечером отец придет уставший с глазами, полными ненависти ко всему, сядет и будет молча смотреть.

Поэтому мальчик слушает ор матери, которая уже сходит с ума от того, что неделями почти не выходит из убогой квартиры. Он хочет услышать любое утешение, но он отправляется в свою комнату.

Он уходит и думает о том, насколько его не понимают в семье, он говорит себе, словно молится, что это не его родители. Его родители, наверное погибли, умерли, а эти – нашли его и приютили. Он не просил, чтобы его рождали.

Тихая истерика не прекращается, а время тянет за собой дни, ему не хочется быть дома, не хочется выходить из дома, даже во сне он видит только мрак.

Ему начинает нравиться ночь. Ему не нравится солнце, потому что оно освещает дни и даже сны, каждую ненавистную деталь реальности.

Он уходит в себя для спасения. Ему нравятся механизмы в голове. Он любит свое внутреннее, он живет фантазиями, но он презирает все остальное, включая себя внешнего.

Он холодно и взвешенно решает начать свою месть. Но он – человек наоборот. Его механизмы действуют иначе и он встает на подоконник.

Я хочу, чтобы все рухнуло, все взорвалось. Я вижу грязь и в ней есть глубинная, древняя причина, с которой нужно вести войну. Тот, кто имел дело с диктатором и видел диктат – никогда не станет консерватором. Пусть все рухнет.

Он взрослел и что-то постоянно маячило внутри него все эти годы. Что-то темное и невыразимо жуткое. Он не помнил дня, когда он был спокоен. Он метался из угла в угол, пытался занять себя чем то, но ничего не получалось. Оно маячило все сильнее. Что-то должно было произойти, что-то страшное, к чему нельзя быть подготовленным.

Он встретил на улице того одноклассника, которого не видел с начальной школы. Сначала он испугался. Одноклассник не изменился лицом, начал носить очки. У него была щетина. Мальчик сначала испугался. Потом он понял, что в однокласснике тоже что-то маячило. У него тоже был страх. Страх смерти. Этим они и отличались. Наш мальчик боялся жизни с того момента, как он не решился однажды ступить, или решился не ступать в окно, на полном серьезе, с лучшими надеждами. Что это было? Проявление смелости или трусости? Силы или слабости? Если бы кто-то мог стать им на время и рассказать. Похоже все это не такие уж и противоположные вещи: сила и слабость, страх и трусость.

Я решил подождать. Он – нет. Он лег на камни, опустил руки, он никогда не улыбался, будучи трезвым, но тогда он улыбнулся. Его тело нашли, когда оно разлагалось, в позе зародыша, на каменистом пляже. Ему нравилась вода. Он хотел бы быть рыбой. Рыб ничего не отягощает. Когда его унесли, остался влажный след на гальке и запах. Все это вскоре исчезло.

И я смотрю на него через время. В тот момент, когда он стоял перед открытым окном и внутри него была пустота, в тот момент он стал мной, а я стал им. И пусть он живет в другом полушарии, и пусть он жил за 100 лет до меня или через 1000 лет после меня, в этот момент мы соединились навечно и он навсегда остался 12-ти летним мальчиком. И как бы сильно мы себя не жалели, мы никогда не бываем одинокими из-за таких вечных моментов, объединивших в себе каждого из нас через бесконечность. Они выше нас, и шире наших жизней.

Show me the place where the suf­fer­ing began

Почему этот день такой странный? Что это за чувство которое я испытываю, когда слушаю музыку, проезжая мимо мест, в которых я был ребенком. Места связаны со мной, мой тесный город – это я.

В чем же причина этих чувств? Я чувствую себя так, как нельзя сказать ни одним из слов, ни хорошо, ни плохо, ни страшно, ни радостно, это ни изменения сознания, ни религиозно-мистический экстаз или трансценденция, ни что-либо еще. Граница языка не есть граница нашего мира, граница языка – это граница языка. Это чувство за границей нашего несовершенного языка, нашего устаревшего инструмента. Это чувство единственное в таком роде, оно выше времени, потому что оно его изменяет, но ниже меня, ибо никто не испытывает его так, как я и вместе со мной, и выше всех нас, ибо оно является почвой для остальных чувств. Имена мира – это мои имена.

Это чувство возникает во мне из-за событий и того, как они идут. Оно является мне странностью, которая смешивается с воздухом, когда одно событие становится причиной другого.  Я чувствую себя пустым местом, между причиной и следствием. Между событиями я настоящий, затем события снова накатывают волной, погружая в себя, не оставляя времени на размышления, и снова отступают, оставляя меня голым и кровоточащим, беспомощным, как рыба, выброшенная на берег, ибо я не верю в неизбежность неизбежного, как никто другой.

Возможно, это чувство отделяет мир от языка во мне, как мой член отделяет меня от экстаза во мне, возможно, это чувство — результат некоего глубоко спрятанного и древнего рефлекса, который ставит меня под вопрос между солнцем и тенью. Так много всего источает свет, что я даже не могу определить свое отсутствие, ибо нет ни малейшей причины моего присутствия, пустота не производила необходимый для этого импульс, поэтому возможно моё чувство – это отчаянный сигнал из вселенной, которая никогда не рождалась, в нашу вселенную, точную её копию.

Возможно это не чувство. Возможно мир и есть такой нереальный, каким он кажется. Я не верю в людей с серыми лицами, которые едут в машинах. Они похожи на обитателей мертвой вселенной, замкнутой посреди железной коробки. Они не настоящие, но и не роботы, они – нечто пугающее. Я исчезаю под взглядами мертвых. Взгляды мертвых из глаз живых. И когда прохожу мимо широкой дороги, с ревущим потоком автомобилей, я чувствую себя мертвым, как кусок железа и больше не чувствую ничего. Мой тесный город – это я. Мир такой, каким кажется. Мои мысли – это не мои мысли.

Основной признак контроля над сознанием – то, что контролируемый принимает внушаемые ему мысли за свои. Война до конца.

Геннадий Крохалев врач-психиатр из Перми 1973 году взялся экспериментально подтвердить существовавшую уже не одно десятилетие версию, а именно: зрительные галлюцинации не просто обман чувств, а существуют в пространстве будучи спроецированными в него больным

Берроуз писал, что чувство дежа вю  — это мистическое чувство – что-то вроде оплошности, допущенной при установке программного обеспечения в ваш мозг.

Фотографирование зрительных галлюцинаций проведено у 78 психически больных. Положительные результаты получены у 40 (от четких кадров до слабых засветок). Часть фотоснимков была показана выздоровевшим больным, которые подтвердили свои галлюцинации.

Возможно все, что у нас есть – это наши переоцененные рефлексы и импульсы. Возможно необходимо продолжать движение в противоположном направлении. Возможно это не мои мысли.

Разорви меня, мой город, порви горло пиками крыш, утопи меня в дерьме, заполнившем подвалы. Как же все закономерно. Мои мама и папа вылепили тебя из глины и любви, как древние боги сделали это со мной, и теперь круг замкнулся. Теперь все будет как прежде, а потом не будет ничего, теперь мы снова упадем на колени перед солнцем, напоминая фокусников, которые верят в магию, играя со своей плотью.

В апреле 1998 года Геннадий Павлович Крохалев неожиданно для всех покончил жизнь самоубийством. Архив с результатами его исследований найти не удалось.

Что же я видел или ощущал сегодня? Я видел, как открылись ворота и из них бил свет. Свет самый яркий из всех, но самый холодный.

И я видел лица людей. Людей старых и слепых. Когда на них падает свет, я вижу детей. Детей и молодых. И у каждого из них есть свой бог. Он есть у каторжника, застывшего в оскале, и его бог злой и низкий. Он есть у лжеца, у вечно празднующего человека, и его бог добрый и благожелательный. Но каждого из них поцеловал свой бог. И бог поцеловал каждого прямо в сердце. И сердце – это врата. И врата открываются . И свет из врат озаряет их лица. И старики становятся детьми. Да, так они становятся детьми. Они никогда не умрут. Я умру.

Сегодня этот день, когда задаешь себе вопрос. И не находишь ответа. И когда не веришь в любовь, она появляется. И она приходит изнутри и отражается снаружи. И между двумя зеркалами нет ничего.

Aza­tot, 2012

Г.П. Крохалев, иллюстрации