Ad absurdum contra absurdum

I

Против Кафки

«Когда Грегор Замза проснулся однажды утром после неспокойного сна, он обнаружил, что он самый обыкновенный человек. От этой мысли ему не захотелось вставать из постели, хотя до этого он ни разу не отдыхал в рабочий день, а, спешно позавтракав, умывшись, пролистав газету, уходил на вокзал, поскольку он работал коммивояжером».

Так начинается рассказ Кафки «Превращение». Каждая связка слов в этих двух небольших предложениях обыкновенна и в то же время необычна. Кафка не писал фразами, он писал редкими ракушками, разбросанными в грязноватом песке, и только чтение отдельных слов позволяет понять смысл целого. Даже в приведенном мною подстрочном переводе можно разглядеть, как эти раковины, превратившись по законам Кафки в песчинки, вновь становятся ракушками, стоит вымести циклопический песок неуклюжего синтаксиса. Мы видим: «неспокойный – обыкновенный», «не отдыхал – работал», «проснулся – обнаружил»: антитеза, тавтология и нечто среднее между ними. Весь Кафка в последнем – в секунде между пробуждением и осознанием; еврейские мистики именно так описывали вдохновение жизни в зародыша.

Главная вина Кафки в подобном подчинении слов законам автора, с развитием его письма каждое слово превращалось в крестьянина у врат закона, неспособного пройти к читателю. А то, что все-таки просеивалось, превращалось в абсурд, определив отношения человека с миром в двадцатом веке. Часто кажется мне, что не Фрейд обнаружил природу инцестуальных снов, а инцестуальные сны стали сниться человеку после знакомства с фрейдистским учением. Так и чтение Кафки изменяет оптику современного человека, убирает кантовские очки пространства и времени и надевает на нос очки, видя через которые, человек видит только свою беззащитность перед системой, чиновниками, законодательной машиной. А если вспомнить, что для Кафки все эти клерки, судьи, бесконечные лестницы учреждений были глубоко религиозной метафорой, то нетрудно понять и крах религиозного сознания, впавшего в мнимый атеизм или, что еще хуже, в агностицизм.

Кафка и сам осознавал силу и вред своего письма, поэтому стремился от него избавиться, прекратить письмо, занимаясь либо садоводством, либо бумагомарательством, делая в дневнике от двадцать первого года бессмысленные записи в духе кьеркегоровских афоризмов: «Как принцесса заметила горошину под сорока перинами, не заметив сорока перин?».

Однако «Превращению» не удалось затеряться в бумагах, значит, этот важнейший текст уже не исключить из культуры, и с над ним необходимо подумать.

Само заглавие обещает читателю некое изменение, которое заключается лишь в том, что, в отличие от множества подобных рассказов, никакого превращения не происходит. Напомню сюжет. Скромный коммивояжер Грегор Замза просыпается и, как обычно, идет на работу, которую он не выносит, но которая ему необходима, чтобы содержать семью. По дороге на вокзал его внимание привлекают незначительные детали, которые и составляют канву повествования: камень, лежащий у двери, манжеты кассира в билетной кассе, масляное пятно от чернил на пальце торговца газетами. Эти мелочи он подмечает, но легко от них отказывается.

Но на перроне вокзал и время застывают, и Замза вдруг осознает свое существования, и существование вокзала, перрона и клочка бумаги (классическое описание этого клочка и в самом деле истинный шедевр мировой литературы). Тягостное осознание своего бытия не оставляет Замзу и в вагоне, и во время того, как он пытается продать очередному покупателю венгерские ткани. Тем не менее, вернувшись домой, он, как обычно, укладывается спать, чтобы следующий день провести ровно таким же образом. Жиль Делез так трактовал этот необычный для модернизма того времени текст: Грегор Замза – это Захер-Мазох («Грегуар — псевдоним, который берет герой «Венеры», а Замза вполне может быть уменьшительной формой или частичной анаграммой Захер-Мазоха»). Не буду распространяться – думаю, мысль ясна.

Последующие герои европейского модернизма представляют собой Замзу, который придя в ужас от осознания своего бытия, пытаются хоть во что-нибудь превратиться и неизменно терпят нравственный крах. Это и Рокантен, и Мерсо, и герои Беккета, наиболее интересно попытавшегося разрешить конфликт подобного человека: его герои, тщетно пытаясь измениться, постепенно лишаются имен, а затем и тел. Но общество не видит этой связи между Беккетом и Кафкой, иначе бы не поспешило вручать Беккету Нобелевскую премию, включая его в контекст беспомощной культуры, которой он всеми силами противостоял.

Итак, превращение невозможно, возможно только исчезновение от ужаса своего присутствия в мире. И чем больше человек будет умиляться при чтении Кафки, Сартра и Камю, воображая себя интеллигентом, тем чаще в его жизни будет раздаваться ночной звонок сельского врача.

II

Против Ионеско

Снова урок.

Вошел Евгений Константинович, географ с бородой и младенческими щеками. Дети встали. Дети сели.

За последними партами два ученика разглядывали пакет с бутылкой водки и банкой соленых огурцов – магарыч учителю вождения, а девочки что-то клеили из цветной бумаги; майским днем никому не было дела до учебы.

Евгений Константинович сидел некоторое время молча, обдумывал, что делать на последнем занятии, раз оценки для аттестата всем выставлены.

Сначала он хотел выступить с напутственным словом и взять с каждого обещание прилежно обучаться в высшем учебном заведении и не забывать родную школу. Однако Евгений Константинович не любил высоких слов, к тому же знал, что ученики его все равно слушать не станут.

Потому он сказал:

- Великов, покажи мне Судан.

- Северный или Южный, Евгений Константинович? – сказал Великов.

Евгений Константинович посмотрел на карту.

- Северного и Южного здесь нет, – сказал Евгений Константинович. – Покажи, какой есть.

Великов подошел к доске, взял сухую, измазанную мелом, указку и обвел границы еще недавно существовавшего государства.

- Хорошо, – сказал Евгений Константинович, – я бы мог поставить тебе пятерку, если бы еще были дневники.

Великов сел на место. За столом раскрыл пакет и в восьмидесятый раз перечитал этикетку на бутылке с водкой.

Евгений Константинович зевнул.

Убил муху.

- Корпицына, – сказал Евгений Константинович, – покажи мне Перу.

Она встала, надула щеки, выпустила воздух меж губами, сделала руками фигуру и села на место.

- Вот так, Евген Костатиныч, – протараторила Корпицына.

Евген Костатиныч тогда решил произнести подготовленную речь.

- Дети, – сказал он, – мир полон удивительных загадок, которые вам предстоит разгадать. Мир полон несчастных людей. Вот так-то. Кому-то из вас предстоит стать инженерами, спасателями, убийцами, ветеринарами и прочими. Твоя мать, Великов, самый несчастливый человек. Знания, только знания и жажда их движут человеческой историей. Когда-то великий Архимед… Когда-то Эмастолостокол сказал: «Мыслите, ибо чаянья ваши не пропадут в свитках». Так-то, Великов.

- Ген, – сказал Великов, – помолчи.

Борода моя, ах, где борода!

© Эдуард Лукоянов, 2012