«Эпилепсия и Визионерство в Творчестве Нила Янга и Федора Достоевского»

Однажды я захотел прикупить себе CD Нила Янга и обошел всю бесконечную ярмарку Дк им. Горбунова, спрашивая каждого продавца есть ли у него Нил Янг. Никто меня не понял. Я спросил раз 20. Разе на 5-ом я уже понял, что спрашивать бесполезно, но все равно спрашивал — прикалывался. Эти вонючие московские снобы, заспорив друг с другом, судорожно рылись в своих бумажках, чтобы уточнить дату японского переиздания какого-то дурацкого альбома идиотской группы Дип Перпл, однако они даже не задумались, что я им задал вопрос не в бровь, а в глаз.

Потому что в этой стране история рок-н-ролла — тайна за семью печатями. Никто, кроме нескольких людей, не знает кто такой Нил Янг, один из самых важных людей в истории рок-н-ролла. Никто не слушает его пластинки. Никому он на фиг не нужен. Фиг с ним, конечно, но поговорить о нем стоит, и разговор о Ниле Янге можно начать откуда угодно, поскольку этот человек — особая вселенная, некий шар, существующий отдельно от всего остального. И с какой стороны к нему не подойди — история получится бесконечная.

Взглянем сначала на его фотки: на одной из них он похож на неуклюжего кабана, схватившего гитару, на другой он отвратительно скалится у микрофона, на третьей он со стеклянными глазами проповедует с трибуны консервативные ценности, призывая голосовать за голливудского ковбоя Ронни Рейгана, на другой фотке Нилыч держит бокал с вином, потягивая оттуда с нескрываемым самодовольством, и вместе со своей упитанной мордочкой, розовым галстуком, белым пиджаком и обручальным кольцом представляет тип образцовогогражданина самой передовой в мире страны, на других фотках Нил в каких-то идиотских очках с приставным-ко-рту микрофончиком, поет компьютерные вирши о Трансе и Человеке-Трансформере, и есть еще одна фотка, где он смотрит в камеру страшным взглядом совершенно опустившегося человека, какой-то бомж с жидкими седоватыми волосами и точками зрачков как от героина, в глазах которого навсегда застыло отчаянье. На всех же групповых фотографиях, в составе ли Buffalo Spriengfield, Кросби-Стиллз-Нэш-энд-Янг или с Crazy Horse, Нил Янг всегда в тени, сбоку, как совершенно инородное тело, существуя отдельно от происходящего фотоснимка.

Короче, трудно найти более немодного и непопсового человека чем Нил Янг. Трудно найти более стопроцентного американца, живущего вне стиля. Этот человек — квинтессенция рок-н-ролла, и его никак не пристегнуть к рок-н-ролльному миру с его парадом стилей. «Иногда я чувствую себя как кусок бумаги, иногда — как мое имя, а иногда так же как всегда». Сейчас Нил Янг — это могучий дуб, пустивший могучий корень на склоне одного из холмов Калифорнии.

К нему можно подступиться с точки зрения истории рок-н-ролла, его вклада в эту историю и его комментариев на эту тему, сделанных в его же пластинках — но сам этот человек и есть история рок-н-ролла, куда более реальная и живая, чем толстые тома по типу Rock of Ages.

Янг кровно принадлежит золотой эпохе 60-х, он — дитя цветов, старый хиппи, good old Neil, объездивший всю Америку, в свое время выступавший даже на Вудстоке в составе Кросби-Стилз-Нэш, однако не заснятый пленку, «отредактированный» по причинам внутренним. Янг — темная лошадка прославленного квартета этих ковбоев, внезапно заявившая о себе в полный рост как о Короле Рок-н-ролла по меньшей мере дважды — в 1979 с выходом Rust Never Sleeps и в 90-е с выходом Ragged Glory и еще по меньшей мере трех гениальных пластинок начиная с Freedom 1989. Это живой представитель той эпохи, однако, не законсервированный в том времени, но всегда живущий настоящим днем и никогда себя не повторяющий.На сегодняшний день это — этакий взбесившийся папик, терзающий свою гитару и рычащий голосом вепря, отвратительно осклабившись, такой осколок психоделической эпохи, оставшейся на его джинсах в виде разноцветных заплаток, безумный рок-н-роллер, затыкающий за пояс своих юных последователей гранджеров, в последнем альбоме исполнявших роль подыгрывающей группы (Pearl Jam). В том-то и дело, что все герои той золотой эпохи так или иначе мере почили на лаврах, спились, ушли в кинематограф, в светскую хронику, посвятили себе семье и быту, законсервировались в собственном соку и стали передовиками поп-производства подобно Стоунз, ушли в свою башню, как Дилан, и стали королем в собственной скорлупе, или же просто вошли в машину шоу-бизнеса и оттуда не вернулись. Нил Янг не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Янг несет в себе рок-н-ролльный дух, продолжает развиваться как музыкант и оправдывает свою фамилию (не прозвище), не просто оставаясь вечно молодым, но с течением лет становясь еще моложе.В этом человеке навсегда засел заряд настоящего рок-н-ролла, позволяющий ему играть с кем угодно, от Металлики до Sonic Youth и Pearl Jam, да так, что юные коллеги могут от него подзарядиться, или, что то же самое — отдохнуть. Более того, он единственный человек из той эпохи, чья музыка с течением лет становится еще лучше, шире, просторнее. Чья музыка неуклонно развивается во все стороны, и сам ее корпус становится настолько неохватным, что внутри него можно уже строить бесконечные концепции и гадать: каким таким чудом вся эта музыка происходит из одного источника, то есть, из головы Нила Янга.

Чтобы не быть голословным — несколько музыковедческих примеров: то что не получилось у Янга с его дружком Джеком Ницше, гениальным аранжировщиком, похожим на «маленького безумного профессора», на первом альбоме Янга, который он сам назвал «overdub city» (нечто, созданное из звуконаложений, некий замок из песка, дословно «город наложений») получилось у них на Harvest Moon, альбоме 1991 года. То томительное настроение, которое затерялось в полупустых пространствах, скажем, «The Old Laughing Lady», обрело свою плоть на «Suсh a Woman» (может быть, самой томительной песни Янга) или на абсолютно гениальной «Natural Beauty», с женским хором в лице Линды Ронстадт и других, сведшей воедино всю акустическую музыку Янга. То, что не получилось в 1968 из-за ссор с компанией звукозаписи, наехавшей на молодых музыкантов и испробовавшей на них новую технику записи («на моем самом первом альбоме, блядь»,- сокрушался Нил) — получилось у них со стариком Ницше в 1991, когда наехать на них уже было некому. При этом формально Harvest Moon — продолжатель самой знаменитого альбома Янга Harvest, т.е. урожай через двадцать лет, повторяющий его структурно и тематически. Но реально он стоит ближе к первому альбому.

Подмеченное мною — одна из миллиона граней корпуса музыки Нила Янга. Другая грань: недоигранное им соло на «Danger Bird» с альбома Zuma 1975 имеет продолжение на 1994 Sleeps With Angels в песне «Change Your Mind» (может быть, лучшее соло Янга).

Совершенно другая история — его сотрудничество с Crazy Horse, о чем я еще расскажу конкретнее. Neil Young and Crazy Horse — случай идеального взаимодействия выдвинутого лидера и подыгрывающей ему группы. Crazy Horse подвластны мимолетнейшим настроениям Янга, их не назовешь музыкально изощренным коллективом, но никакая другая группа не вкладывает в свою игру столько ЧУВСТВА, голой эмоции, которое всегда делает Crazy Horse живым бэндом. Парадоксов с ними тоже хоть отбавляй: свою самую нежнейшую душераздирающе-лирическую пластинку они записали юнцами, впервые встретившись, в 1969 году, еще в полном составе, включая не откинувшегося еще тогда Дэнни Уиттена, игравшего ритм-гитару, а свою самую грубую и забойную пластинку — в 1991, людьми, как говорится, в возрасте. Более того: самую близкую вещь к тому, что можно назвать «панк-рок», они запишут в 1994 под названием «Piece of Crap» (Кусок Дерьма). Кстати, «Кусок Дерьма» вышел синглом к пластинке. (А вы ребята попробуйте придумать более точное название для своего сингла — фиг получится).

То есть, сырой гаражный дух, откуда набрались в свое время Crazy Horse, живет и здравствует в них и становится только злее. Интересно бы сравнить версии старого гаражного стандарта «Farmer John», исполняемого Янгом вместе со Стивеном Стиллсом году Бог знает в каком (каком-нибудь 1965) (естественно не записанную) и его же версию 1991 года с Crazy Horse. Представляю двух нежных юношей, распевающих:
«Farmer John, I’m in love with your daudhter»,
вкладывая в свое пение всю свою воображаемую любовь к воображаемой особе, дочери фермера Джона, движения которой так прекрасны… И вот версия Ragged Glory, альбоме о разбитой-в-который-раз жизни, созданного с вулканической энергией и полным отвязом: мерзким физиологическим голосом абсолютного подонкастарик Янг поет старую любовную песенку. Кстати, все песни Нила Янга — о любви. Это особенность творчества хиппи вообще, в другом направлении они петь не умеют.

Но самую гениальную вещь с точки зрения музыкальных просторов они записали в 1994. Самую-самую. Ни в одном альбоме нет столько музыки, как в этом рождественском по духу реквиеме Курту Кобейну, еще одном самоубийце, которого отпел Нил Янг.

Короче, ниловедение — это такая же наука, как география или хореография. Можно, скажем, выйти из рок-н-ролла вообще и сравнить его работу с творчеством таких титанов европейского искусства как Микеланджело или Достоевский — и получить в его лице того же титана, ворочающего в ХХ веке в Америке все те же старые глыбы, которые в Европе уже встали на место и покрылись патиной времени.

Человека, заново решающего вопрос жизни и смерти в эпоху ЛСД и героина. Визионера, увидевшего землю не с птичьего полета, но с гораздо более дальней точки и задавшего детский вопрос: «и как странно что с нее не падают деревья»?

Я недаром назвал имена самых противоречивых, самых расколотых художников, творивших в нашем мире. Противоречивых не в смысле оценок их со стороны изумленного большинства, а в смысле внутреннего раскола на Ад и Рай, иными словами, открытости по вертикали. Художников, открытых как ослепительным верхам, так и страшным чудовищным кишащим низам, постоянно их в себе обнаруживающих — и неспособных примирить в себе эти вещи, потому что примирить их невозможно вообще, ибо это КАЧЕСТВЕННО разные миры. Однако, из них возможно захуячить, скажем, роспись Ватиканской Пинакотеки под названием Страшный Суд, написать «Братьев Карамазовых» или такую песенку как «Down By the River», в которой Янг, спев, что «она может вознести меня выше радуги», в итоге застреливает свою девушку и проваливается с гитарой куда-то под землю, стеная и плача своей гитарой.

Сам он говорил, что в песне «нет реального убийства» («I shot my baby»,- поет Янг), это как бы метафорическое убийство своей любви, после которого следует мрачнейшее гитарное соло. Я недаром приплел Федор Михайловича. Оба они, канадский ковбой Нейл Янг и русский писатель-апокалиптик, страдали одной уникальной болезнью — эпилепсией.Подобно таким великим пророкам и деятелям истории как Магомет, Гай Юлий Цезарь, Наполеон, Калигула, Достоевский или Петр Великий, Нил Янг обдает редчайшим из редчайших даров — эпилептическими припадками. Магомет рассказывал как во время одного из его припадков он толкнул рукой кувшин и вода еще не успела пролиться на пол как он уже два раза облетел всю землю. Еще более красочно пишет об этом Достоевский в Идиоте и Дневниках. По сравнению с этим кислота и ее возможности, видимо, полная хуйня. Недаром Нил Янг в эпоху всеобщего кислотного торча ничего не нашел в кислоте и написал две возмущенные песни.(«Burned» u «Flying on the Ground Is Wrong»).

Я думаю во многом это причина мировидения Нила Янга, его ОТСТРАНЕННЫЙ взгляд на эту планету ЦЕЛИКОМ, кочующий из песни в песню.

«World on a String» — шарик на ниточке или на струне. Он ничего не значит, этот шарик, он реален лишь в том как ты его чувствуешь. Планета увидена с какой-то удаленной космической точки, крутится-вертится шар голубой.

В мировой культуре есть много сумасшедших образов, чего стоит хотя бы этот вопрос Достоевского: «миру провалиться или мне чаю не пить», вопрос человека из подполья, загнанного в угол и меряющегося силами с целым миром, но у Янга уже нет никаких вопросов или размышлений, а есть просто детская картинка: вот он я пою и играю на гармошке, а вот он шарик, пни его ногой посильнее — и он отлетит от тебя.

Но это особая научная статья. «Эпилепсия и Визионерство в Творчестве Нила Янга и Федора Достоевского». Дайте денег — и я напишу диссертацию и стану академиком.

Понять его музыкальное развитие — все равно, что понять, скажем, разрастание леса. В каждом альбоме Нила Янга происходит какое-то новое событие, рождение нового подвида музыки. Мы знаем гений Моцарта и Чайковского, Армстронга и Битлз, мы знаем, что в ХХ веке подлинный гений — это рок-группа, оказавшаяся в нужное время в нужном месте с нужной музыкой, однако Нил Янг это то же музыкальная вселенная одного человека. Этот человек сумел совместить в себе все гении — поэтический и музыкальный, композиторский и исполнительский, превратить себя в музыку, песни и пляски, в одну сплошную музыкальную автобиографию, отражающую нашу планету.

Соответственно все остальные жизненные привязки отодвигаются на второй план, и признаться Нил Янг прожил (и проживет еще сто лет) может быть одну из самых страшных жизней из рок-музыкантов (два его сына от разных женщин родились с церебральным параличем) и лучше всего чувствует только в одном месте — в дороге.

Опять же, я сравниваю его с великими художниками только потому, что он достоин такого сравнения. Никто в современной музыке не создал такой катастрофической вселенной, такого прекрасного яростного мира. Противоречие, кошмарные по своей силе, есть основа его вселенной, ее принцип связи. И в первую очередь, это противоречие полов, разность мужчины и женщины, их неспособность в этом мире превратиться в этот самый Зеркальный Шар, стать Целым. С самой первой его пластинки и вплоть до Mirror Ball эта тема проходит красной нитью через его песни. Но в отличие от белых блюзовиков типа Эрика Клэптона Янг никогда не поет с точки зрения отвергнутого влюбленного, или наоборот — с позиции мужской силы, как Мик Джаггер, этакий наскакивающий на женщину петух. Нил Янг скорее описывает вселенную любви, где каждое отдельное «Я» — лишь часть Целого, и эта вселенная может быть как невыносимо прекрасной, так и невыносимо ужасной. Каждую секунду она под угрозой мгновенного разрушения — и одновременно мгновенного созидания. Это Целое — самый прекрасный и самый катастрофический образ, созданный Янгом.

Катастрофичен он потому, что он гораздо менее устойчив, чем «Я», подвержен дуновению злых ветров с любой стороны, и изнутри раздираем противоречиями, двумя различными сознаниями, которые, сталкиваясь, разбивают его на куски. И самое главное: в какой-то мере этот образ является пределом твоего творчества и после него уже не нужно писать никаких альбомов. Этот образ лепится на материале самой жизни, из живых людей, и в этой системе песенный гений оказывается лишним.

Женившись в третий раз, Нил Янг провел взаперти целое десятилетие — фактически все 80-е. Конечно, каждый год, как хороший американский трудяга, он выпускал по альбому, но ни один из них не идет ни в какое сравнение с его лучшими работами. Каждый из них находится «слишком в той или иной стилистике».

Вот почему в 1989 он снова выходит с Freedom, кладущим начало серии гениальных пластинок, приковавших к нему внимание музыкальной общественности. В «Don’t Cry My Sweet Love» c Freedom Янг играет гитарой этот кровавый кошмар разрушения этого Целого, разрыв общей плоти, ставшей чем-то единым. Гитара в этой песне физиологична до предела — гитара, сросшаяся с человеком, чья боль идет прямо в струны, не сдерживаемая никакими блоками.

Кстати, об этом говорил мне Саша Ляпин, «что никто так как Нил Янг не составляет со своей гитарой единое целое».

И вот почему, кстати, у нет любовных песен в классическом смысле. Его песни это в первую очередь описание этого Целого, и зачастую Янг улетает от него, как в конце Zuma, в легкой как ветерок песенке, напевая, что ветер снова дует в его паруса и он может лететь. Но если Ragged Glory — думается, обвинение своей половине, то Zuma, как Янг не старается утешить свою женщину, это обвинение самому себе, граничащее с отчаянием. Янг не может сдержать своего признания в том, что он и есть убийца Целого, в одной из лучших его песен, «Cortez the Killer», фантазии на тему Кортеса, высаживающегося на берег и встречающего Монтезуму в жемчугах и листьях коки, которая предлагает ему все секреты мира и которую Кортес в итоге убивает.

Перед тобой лежала тайна мира, а ты взял и убил Монтезуму. Дело в том, что Янг двоешник и ему нет дела до истории Америки. Ему есть дело только до себя. В последнем куплете он окончательно проговаривается: «и я знаю что она живет там, и любит меня до сих пор, но сам я не могу уже вспомнить как я потерял к ней путь». После этого отчаяния путь остается один — улетать, что Янг и делает в «Through My Sails». «Убийца Кортес», рисующий ослепительные образы силы и красоты нового мира, и заканчивающийся кровавой драмой — личный кошмар Нила Янга, вырастающий в затяжное кричащее соло.

У Янга много «лучших» его пластинок. Во-первых, это Harvest — самая коммерчески успешная и в то же время наиболее совершенная вещь Янга. «Урожай» был раскуплен миллионными тиражами и обруган журналом Роллинг Стоун, и я еще не прочел ни одной нормальной статьи о нем. Коммерческий успех отпугнул критику, которая не пожелала разобраться в достоинствах пластинки (зависть! зависть, блядь, к гонорарам Нилыча!) Парадокс ее состоял в том, что ее приняли за хитовую и попсовую пластинку, однако Нил Янг и хит-парад вещи абсолютно несовместимые. И в этом альбоме — самом умиротворенном, потому что Янг лежал в госпитале с параличем спины и был физически неспособен рубить рок — присутствует проклятая двойственность. В полу-пасторальных песнях, таких как Heart of Gold или Harvest, скрыта реальная трагедия вечного поиска любви одиноким странником, который, однако, больше, чем своей живой половиной, озабочен гитарой и собственными песнями. Трагедия человека, которому постоянно нужно уходить от своей любви и двигаться дальше.

Есть там еще песенка «Man Needs a Maid», обруганная всеми ниловедами. С точки зрения человека со вкусом она бредова, откровенно комична. Сюжет ее такой (Янг всегда предельно автобиографичен): Янг видит по телевизору фильм с участием Кэрри Снодграсс «Хозяйка» и поет о том, что ему нужна именно такая хозяйка, чтобы наконец завязать свою бесконечную дорогу и стать нормальным человеком. «Просто кто-то, кто бы убирал мой дом, готовил мне еду и уходил». «Я смотрел фильм с моим другом, я влюбился в актрису, потому что она играла роль, которую я понял — хозяйка». И симфонический хор, духовые и вся эта кухня взмывает вверх и голос Нила проникновенен как у солиста хора Советской Армии и Флота. У неподготовленного слушателя катится слеза, пока слушатель вдруг не понимает, что все это — страшнейшая хуйня с точки зрения эстетики.

Но самое прикольное, что Янг-таки нашел эту бабу-американскую мечту, в которую влюбился по телику, прожил с ней несколько лет, но в итоге и этот союз развалился, получив свое совершенное выражение в альбомах Zuma u On the Beach, а главное в альбоме Homegrown, который Нилыч вообще не выпустил по причине того, что ему просто «стало стыдно» за происходившее на домашнем фронте и ставшее песнями с прямотой, свойственной только Нилу Янгу. Нельзя такое людям давать слушать, решил Нил Янг, и недрожащей рукой положил альбом на полочку, добавив ниловедению новые заботы.

Но Harvest гениален как никакая другая вещь.В какой-то мере это самая совершенная музыка, сделанная Янгом вместе с профессионалами-сессионщиками Тhe Stray Gators. В его загадочных словах и скрипично-органных и гармошечных переливах схвачены какие-то самые эфемерные неуловимые настроения печали, печали очень многих оттенков, от светло-голубого до темно-синего. Печаль, светлая грусть — доминантное настроение альбома. Пейзажи Harvest — деревенская Америка, «городок молодых девушек» (наверное, что-то вроде Иваново, где как известно одни ткацкие фабрики) какие-то деревушки, авеню, а в целом — необъятные просторы Америки, прорезываемые железнодорожными путями и продуваемые всеми ветрами. Несмотря на два финальных забоя ,Harvest — это самая кантри-пластинка, поднимающая то самое изначальное настроение кантри — умиротворяющую грусть.

«Harvest — это я говорю: «окей, парни, я могу делать это все, уходить в отрыв, срывать башню, делать «Ohio», «Southern Man». Окей, прекрасно. Но все это потом». Я говорю: «окей, давайте сделаем что-то действительно реально умиротворенное, умудренное опытом. Давайте сделаем музыку, которая не менее интенсивна, чем электрический замес, но которая идет из совершенно другого, более мирного любвеобильного места».

Так-то это так, но Нил вылечил наконец свои полспины, не сдержался и заебенил под финал «Алабаму» в электричестве, где гневно обругал целый штат за его расовые предрассудки, а также «Words», песню, похожую на грозу, cо скромным cоло минуты на три.

В основе музыкальной вселенной Янга лежит «одна и та же вещь» по его выражению, и она вмещает в себя практически всю белую музыкальную Америку: фолк-рок и психоделию, кантри-баллады и гараж, рок-н-ролл и блюз, дикий гитарный рев и деликатнейшие трели на гармошке. Голос Янга — один из самых высоких, хрупких и меланхоличных голосов в рок-н-ролле, и он же умеет петь разъяренно, с интонациями глубокого презрения, грубо-физиологичным голосом. Но все это объемлется какой-то единой праосновой, которую можно назвать — кантри, mountain music, откуда происходит весь Нил Янг.

Этот человек играет заводной рок-н-ролл и скрежещущий гараж, но именно кантри — самые глубинные корни Янга. В первую очередь это печаль полей, печаль просторов и вечная дорога — вот как иными словами можно передать то, что я имею в виду. Да, в первую очередь, это боль, снимаемая дорогой. Боль, превращенная в музыку, которая пишется в пути, под грохот ли поезда, свист ветра, рев грузовика. Дорога — самый главный символ Нила Янга, всю жизнь певшим о дальнобойных грузовиках, экспрессах, поездах, автомобилях, о Харлеях-Дэвидсонах с прекрасными наездницами, белокурые волосы которых развеваются встречным ветром.

Это громадный пласт американской музыки, и больше этой музыки нет нигде, ни в Англии, ни в Европе, ни в каких городах, в первую очередь, потому что для этой музыки нужны неоглядные просторы, открытый путь на все четыре стороны, возможный только в Америке и… кстати в России.

Кантри — очень грустная музыка, примиряющая с жизнью, однако оставляющая настроение неизбывной печали. Понятно что есть разные кантри — Биафра например на последнем альбоме с Моджо Никсоном вообще выдает такую панковскую версию кантри, под которое можно плясать пого — но в глубине глубин музыка кантри чертовски печальна. Она возникла задолго до рок-н-ролла, практически параллельно с блюзом, и была создана белым человеком, ковбоем. Музыка кантри стала бастионом консервативных ценностей Америки, потому что это была единственная ОРИГИНАЛЬНАЯ музыка белого человека.

Кантри — это боль белого человека, превращенная в музыку.

Мы далеки от Америки, от ее языка — и мы слышим только эту боль. Откуда мы знаем о чем поет Кобейн, мы лишь знаем, что это болеутоляющая музыка. Видимо, эту музыку можно сравнить с какой-нибудь анестезией, и музыкант в этом смысле становится равен врачу, всаживающему тебе обезболивающий укол.

Я плохо знаком с историей кантри (самый крутой там — Ханк Уильямс), но чувствую, что ею пропитано почти все, созданное REM, она лежит в основе Нирваны (Нирвана — кантри, взорванное панк-роком; послушайте последнюю запись Кобейна, Unplugged in New York, обнажающую праоснову этого вопля души -жалостливые однострунные песенки, еще более томительные и тягучие по сравнению с классическими кантри-образцами). Этот же одинокий голос мы находим в песнях Леонарда Коэна (в несколько замороженном виде) или Ричарда Мануэла на пластинках The Band (самом проникновенном исполнителе) или в группе American Music Club, или у Грэма Парсонса, или в Creedence Clerwater Revival. Этот же источник питает и питал Френка Блэка и Pixies или, скажем, одну из лучших групп Америки 80-х — The Replacements. Или скажем 10 000 Maniacs.

Этого духа нет в черной музыке вообще. Потому что у черных разработаны совсем другие чакры. Что эта музыка имеет общего с рок-н-роллом? Изначально ничего. Эта музыка, дошедшая до этих людей из глубин сельской Америки — и одновременно открытая ими заново. Музыка, избежавшая черного влияния, в первую очередь, ритма живота, который заставляет пускаться в пляс. Кантри — это просто песни, которые поют белые люди. Первый, кто заставил их rock-n-roll, трястись и катиться, был Боб Дилан на своем втором альбоме. Недаром, в свое время Нил Янг хотел стать Бобом Диланом.

В какой-то мере все великие американские певцы, как Янг, Дилан, Курт Кобейн или Майкл Стайп, показывают нам путь некоего человека универсума. Это пути, пройденные в Америке, однако в той же мере это — пути пилигрима, возможного в России, в Америке, на любой свободной земле. Бездомность — их главная примета. Все они однажды ушли из дома и больше они его не найдут на этой земле, потому что музыка уже подняла им крышу и каждый дом для них в итоге оборачивается замкнутой ловушкой. Их удел — скитаться и нигде не находить себе места. Отсутствие дома — его вечный поиск — и открывает такого человека всем ветрам. Вопрос жизни и смерти каждым из них решается по-своему и решается бесконечно. Глубина их одиночества бездонна. Их путь лежит только вперед, и каждая остановка грозит изменой нередко с суицидальным исходом. Вспомним несчастного Курта и его Американскую Мечту, Дом, купленный с продажи его отчаянной пластинки, где его самого нашли с простреленной башкой. «В каком-то смысле это постоянное бегство, — говорит Янг. Всю свою жизнь я куда-то убегаю. Куда я стремлюсь?.. Хуй его знает. Это неважно. Важно только как долго ты сможешь продержаться. И сейчас мне кажется что конца нет вообще. Сейчас я чувствую себя так, что могу двигаться вечно».

Многие его пластинки начинаются дорогой, вот и последний Mirror Ball громоподобно, как торнадо, с первой песни идет на слушателя. Хей-хо, поехали по дороге в никогда — причитает Янг, как рок-н-ролльный священник, берущий с собой в дорогу младших товарищей. Жизнь — в кайф, и чем дальше по этой дорожке — тем лучше. » И для мальчиков и для девочек». Поверим Нилу :

life is a joy for girls and boys
and only getting better.

© Василий Соловьев-Спасский