Кто здесь я? Что здесь я?

Никак не могу сориентироваться. Я не вижу ничего, кроме себя, помыслить не могу ни о чем, кроме себя, куда ни глянь, взгляд заворачивается зубастой пожирающей себя спиралью – а понять, кто я, все никак не получается.

Времени у меня остается все меньше. Оно буквально стекает с меня, струится по коже, по макушке сквозь мокрые волосы сливается вниз, в стрекочущую-гремящую темноту. Стены уже покрылись приторными миазмами, мои руки и бедра покрываются хрустящими черными пятнами. Я не успеваю отгрызать от своей плоти отмирающие куски, похожие по вкусу на пригоревшую яичную корочку.

Сны не отступают, череда пробуждений сменяется чередой погружений. Толчки сотрясают реальность, реальность – меня? Мои ли это толчки? Это я толкаюсь? Но у меня и в мыслях не было никого толкать.

Это толчки вопросов о толчках. Это золотая точка исторгает волны сама в себя в самой себе, не расширяясь. Вы видите золото? Нет? Видите. И я тоже.

Просто мы видим его мимо дырявым взглядом.

Неужели я – это дырявый взгляд? Пораженный, разорванный, расфокусированный взгляд?

Я этого не начинал. Я мало что помню и еще меньше что помню связно, сознавая причину и следствие, которые перетекают друг в друга, минуя границу между сном и реальностью, а самое частое мое воспоминание – о том, что причина или следствие того или иного лежат совсем с другой стороны этой границы. Почему теперь эти розы так вечно цветут? И почему же они тогда все-таки вянут?

Вообще-то почти все, что я помню – это история вялых препирательств с упругими стенами вокруг, единственным, что я чувствовал, которая породила другую историю – историю снов и иллюзий, которые я иногда вижу – но не сейчас. Не так давно стены перестали быть такими уж упругими, они надуваются мягкими шелковистыми бубонами и лопаются в некоторых местах, изливая благоухающую готовой пищей аппетитную жидкость.

Но чего я точно не помню, так это того, чтобы это я начал все происходящее вокруг!

Неужели я – это пустая, выскобленная память?

Моя мясная темница в последнее время не только необычно вкусна и приятна, хоть и настойчива, но еще и неспокойна. Спазмы сотрясают ее стенки, она глубоко дышит, и иногда я слышу женский плач сквозь мясную стену.

Впрочем, откуда мне знать, что происходит: света моего фонарика только недавно стало хватать на то, чтобы рассмотреть стену, ее беспокойство или мою реакцию или мои размышления на счет ее беспокойства.

Мой свет – это, пожалуй, единственное, что дорого мне; ведь я существую лишь в нем, этот мой свет – все, что у меня есть и даже больше!

И даже больше, чем все, что есть у меня.

Неужели я – это замутненный мною же свет?

С некоторых пор для меня стал загадкой верх и низ. Над моей головой раскрывается бездна: там манят меня округлыми упругими бедрами иссиня-фиолетовые мясные цветы, с иссеченными венами цветками, они плачут по мне, обнажив белоснежные зубы, детскими голосами, и их корни, сплетающиеся вокруг их света, такого же, как у меня – скрывают их свет от них самих.

Там ползают гигантские жуки-навозники, устремляют на меня суровые взгляды из-под пушистых седых бровей, морщат пунцовые губы, сминая в мягкие сферы натруженными руками с седым волосом навозные комки, сплевывают вслед. Сами собой там мечутся тени, не имеющие хозяев, разеваются в пустоте сосущие рты, и тысячи золотых огней погружаются во тьму черных вод подобно чистому водопаду, всасывающемуся обратно в холодное и пыльное нутро земли.

Иногда я спрашиваю у себя – почему меня подвесили над этим? Иногда я спрашиваю у себя – неужели я столь плох, что это – моя судьба, висеть вверх тормашками над Бездной?

Мои ноги распухли, они болят, раздувшиеся, фиолетовые, покрытые паутиной кровоточащих трещин — до них не достать рукой даже чтобы просто размять. Кровь прилила к моей голове – она покраснела, набрякла и сделалась будто камень. Иногда я спрашиваю себя – а сумею ли я когда-нибудь этими ногами ходить, а этой головой – думать?

Только лишь сны о том, как я смеюсь, плачу, ем и пью вместе с теми, кого здесь вижу над своей головой, и там они даже не замечают себя – только эти сновидения позволяют мне вспомнить, что моему положению можно лишь позавидовать. По крайней мере, у меня есть мой маленький фонарик в груди… Или и он мне снится?

Неужели я – это пророческие или кошмарные сновидения, снящиеся больной мною органической темноте?

ЗамОк моей упругой комнаты очень хитер. Представьте себе, что вы поставите свечку между двумя зеркалами; пусть свечка будет коптить, исторгать дым, подергиваться на ветру, пусть она начнет метаться – и вот я окажусь не свечкой, а отражением ее активности, что будет метаться между отражающими поверхностями. И ведь свеча на самом деле не будет пленена зеркалами, и отнюдь не весь ее свет утонет в них – да ни частицы света там не утонет, лишь отразившись от мертвого – вот как.

Моя темница – дурное бесконечное зазеркалье. Зазеркалье из сочного живого мяса, в котором я вишу, сдавленный стенками, вверх ногами – в котором вверх ногами висят дырявый взгляд, пустая память, замутненный свет, кошмарные сновидения и смутное чувство, будто все вместе это — я.

Неужели я – просто самый сочный кусочек дурного бесконечного зазеркалья из сочного мяса?

У темницы нет стен, нет ворот и висячих на них замков, у темницы нет внешнего мира, в который можно будет вырваться, у темницы есть только я – и постоянно отодвигающаяся мясная стена, покрытая аппетитными миазмами и соблазнительными податливыми узорами.

Я это вижу, и я это ясно чувствую, и каждый раз, как я думаю об этом, безразмерный мясной мешок начинает мелко дрожать, будто он почти-почти исторгает меня – но он не может меня никуда исторгнуть, ведь не выйдет же отражение из зеркала!

Иногда мне кажется, что я не родился, а просто очень глубоко упал. Шел-шел, поскользнулся на ровном месте там, где нет ни идущих, ни скольжения – и упал.

И вот теперь я вишу здесь на этой серебряной нити, вверх ногами, разбитый на кусочки, которые все-таки мной, похоже, не являются – и просто наблюдаю, неспособный напрячь окаменевший от напряжения пресс и подтянуться наверх по веревке – и не сильно-то желающий этого.

Хотя моя темница разлагается из-за меня заживо. И времени у меня не остается ни на что – да и делать ведь здесь ничего и не стоит.

Потому что я вижу и сквозь свет, изливающийся сверху в нижнюю тьму. Я вижу то, что там, в здешних небесах. И там лишь я. Там зеркало, в котором я отражаюсь, в котором отражается мой свет – исходя от меня, он достигает верха, пробки, затыкающей кишку, кончающуюся адом, и низвергается вниз.

Только это зеркало внутри моего зазеркалья. Что можно сделать с зеркалом, если ты – отражение? Неужели там отражается что-то еще?

Но на самом деле я ничего не смогу с собой поделать. Я вытру запотевшее стекло лица, я снова поднимусь, я снова напрягусь, я снова подтянусь – я снова поползу вверх, пока мозг мой не окажется в груди, пока сердце мое не окажется в голове, пока кровь из красной головы не достигнет фиолетовых ног, пока с меня не сползет кожа, пока не сомнутся воедино полушария мозга.

Хотя я мог бы спокойно и с наслаждением гнить – мне просто ничего не остается, кроме как напрячься и сделать то, последствия чего я и сам представляю слабо. Потому что в замкнутом аду уже нечего терять, и сдается мне, что остается лишь только один выход.

Пускай порванный взгляд напоследок увидит кое-что.

Пусть пустая память кое о чем вспомнит.

Пусть замутненный свет очистится сам в себе.

Пусть кошмар увидит кошмар.

Я буду ползти и ползти по серебряной нити вверх, быть может, чтобы рассмотреть свое плоское лицо – просто чтобы понять, почему оно плоское. Стены вокруг меня сомкнутся нестерпимо, упругий сгусток упрется мне в лоб, обжигающая льдинка вспыхнет серебряно-голубым, полыхнет морозом на кончике языка, упертым в небо.

Я буду толкать, но ждать толчка, я буду расслаблен почти до засыпания и притом буду действовать на пределе своих сил, я вспомню о том, чему не место под этими гнилыми сводами.

А потом я соединю зеркало лица и зеркало-пробку – когда сокращающаяся мясная кишка почти раздавит меня по пути. И тогда зеркальный ад вспыхнет бесконечностью отражений внутри зеркального ада, и золотая точка заткнет золотую точку, и быть может, кровоточащая кишка как-нибудь нет-нет, да и выплюнет меня…

Потому как когда все замкнется, зеркалом в зеркале я устало увижу только чей-то усталый глаз в центре бесконечно разнообразно расходящихся самоподобных отражений. И тогда, быть может, я смогу заглянуть в эту же темницу этим же обжигающим золотым глазком с обоих сторон сразу.

Но, быть может, это буду уже не я.

Или я просто умру.

© Chmnoy, 2011