Густав Майринк: топография Иного

(текст приводится по жж автора)

Густав Майринк

Мирча Элиаде, приводит в своих записках любопытный рассказ, слышанный им от знатока еврейской мистики Гершома Шолема. Майринк просил того истолковать некоторые пассажи из романа «Голем», которые он написал «под впечатлением ряда эзотерических еврейских источников (весьма поверхностных, заметил Шолем), — однако не совсем понимая, что же те имеют в виду. Шолем на это ответил, что написанное под влиянием второсортных авторов, вне связи с аутентичной традицией, вообще лишено какого-либо смысла!» [1] Тот же Шолем замечал, что так до конца и не понял, так ли уж Майринк верил «собственным эзотерическим писаниям — возможно он отчасти и забавлялся, ибо ему было свойственно весьма странное чувство юмора» [2].

(R. Josephi Gecatilia) De Porta Lucis. Augsburg, 1516

Следует помнить и другое — многие авторы, причастные сокровенному знанию, излагая его в своих сочинениях, подчеркивают, как сделал то один из алхимиков XIII века, укрывшийся под псевдонимом Гебер: «Я предпочитаю излагать так, чтобы мудрые поняли, умы посредственные заблудились, а дураки и безумцы сломали головы… Каждый раз, когда кажется, будто я излагаю нашу науку ясно и открыто, именно тогда объект исследования затемняется почти полностью, И, тем не менее, я не стремлюсь нарочно сокрыть алхимическое действо за аллегориями и тайнами, но стараюсь отразить четко и разумно открытое по вдохновению от Бога всемогущего и бесконечно милостивого: Он благоизволил наделить, в Его святой воле отнять» [3].
Майринк вполне следует этой заповеди. Достаточно сказать, что сама избранная им форма изложения — художественный текст (и, заметим, виртуозно сделанный текст) — отвергает всякую дидактику. Перед нами не наставление в истине, но толчок к ее поиску, толчок бескомпромиссный и безжалостный, способный у иного читателя выбить всякую почву из-под ног. Но: «Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее». (Лк. 9, 24).
Один из главных и болезненных вопросов, возникающих при чтении «Зеленого лика» — о взаимоотношениях этого романа с христианской традицией. С точки зрения ортодоксии этот роман, как и все вещи Майринка, должен быть признан ересью (недаром он был включен Ватиканом в индекс книг, не рекомендуемых для чтения католикам). Майринк и не скрывал своих напряженных отношений с «христианством Петра и Павла». Более того — достаточно сказать, что нигде в майринковских романах нельзя найти мотив исповедания Христа как личного Бога, чтобы вопрос этот был полностью снят. Однако все обстоит значительно сложнее.

Мы забываем, что христианство явилось в уставший, сбившийся с пути и обветшавший мир, судорожно искавший спасения — и не находивший его во всей мудрости философов и таинствах язычников.

Чудо с хлебами и рыбами. Равенна. VI в. н.э.

Народы, населявшие тогдашнюю Ойкумену изверились в своих богах — что не мешало им поклоняться богам чужим, которых они заимствовали со всех концов земли, учреждая все новые и новые «синтетические культы» и мистерии, — но и те не могли удовлетворить духовной жажды.

Ангелы, уловляющие души человеческие ко спасению. Равенна. VI в. н.э.

Сын Человеческий явился как молния, разорвавшая мрак безжалостным светом. При слишком ярком освящении полутона пропадают. Недаром символом автора самого «мистического» из четырех Евангелий — Иоанна — является орел — птица, которая может смотреть на солнце, не отводя взгляда.

Book of Kells. Four Evangelists. ca 800.

Апостол Павел, столь много сделавший для выработки христианской догматики, на три дня ослеп, когда Христос явился ему на дороге в Дамаск. «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее» (Мф. 10, 34 — 35). Христианство пришло со страшной и радостной вестью, которую мир не мог вместить, как ветхие мехи не способны удержать молодое вино (Мк. 2, 22). И раннехристианский гнозис [4] — известный по трудам Отцов Церкви, боровшихся с ересью, и только после находки в 1945 г. библиотеки Наг-Хаммади обретший реальные черты, — был своего рода реакцией на этот «ожог».

Дуализм гностического христианства [5], позже объявленный ересью, был просто своеобразной реакцией «человеческого, слишком человеческого» зрения на яркий свет — долгое время после вспышки мир виделся лишь черно-белым. В этом смысле тексты раннехристианских гностиков — подлинное и аутентичное свидетельство о Богоявлении: о боли и растерянности, которое испытывает человеческое сознание, сталкиваясь с Абсолютом. Свобода может быть невыносимее рабства, прощение может внушать ужас, стоит задуматься, Кто — прощает.
Богословие смогло «переварить» и нейтрализовать и Платона, и Аристотеля, вместив их в себя — но гнозис был отвергнут, изгнан за пределы церковной ограды, однако не вовсе исчез, а подобно реке, ушел под землю, в некую память культуры — чтобы вновь и вновь свидетельствовать о себе — то ересью катаров и песнями трубадуров, то — возрожденческой алхимией.
И если сравнить некоторые идеи «Зеленого лика» (как и других романов Майринка in masse) с гностическим — но все же — христианством — то мы увидим, что как раз к этому христианству Майринк весьма близок. Подобные учения он мог знать по многочисленным работам начала века, восстанавливающим раннехристианские тексты на основе цитат у Отцов Церкви — прежде всего Иринея, Оригена и Климента Александрийского. Следует учитывать и тот факт, что Майринк был посвящен и в ряд эзотерических обществ [6], — сколь бы поверхностны не были эти посвящения, внутри таких кружков могла существовать «цепь преемственности» и устной передачи некоторой традиции [7].
То «учение Хадира Грюна», которое постигает герой романа, Фортунат Хаубериссер, с беспощадной ясностью можно обнаружить в гностическом Евангелии от Фомы. Недаром в тексте рукописи, попавшей герою в руки, упомянут этот апостол, не уверовавший в Воскресение Христа доколе «не вложил руки своей в ребра Его» (Ин. 20, 27). Интересующее нас гностическое Евангелие, как уже говорилось, было найдено лишь в середине ХХ века, однако Средневековье знало несколько апокрифических текстов, авторство которых приписывалось Фоме, и следы их сохранились в виде многочисленных цитат у Отцов Церкви и средневековых богословов. Средние века окружили фигуру «недоверчивого ученика» целым сонмом легенд. Считается, что Фоме выпало быть апостолом Индии [8] — и именно с его именем связывают так будоражившее средневековые умы царство Пресвитера Иоанна.

Страница Евангелия от Фомы из библиотеки Наг-Хаммади

Евангелие от Фомы начинается наставлением: «Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и когда он найдет, он будет потрясен, и если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем» (схолия 1) [9]. Построенный по спирали и втягивающий в себя, как воронка водоворота, этот текст, варьируя формулы и образы, вновь и вновь будет возвращаться к нескольким темам: обретение знания, обретение света, обретение полноты. Три эти понятия внутри текста нельзя оторвать друг от друга, они дополняют друг друга, раскрываясь одно через другое.
Знание есть знание начала: «Открыли ли вы начало, чтобы искать конец? Ибо в месте, где начало, там будет конец. Блажен тот, кто будет стоять в начале: и он познает конец, и он не вкусит смерти» (схол. 19). И не перифраз ли этих слов встречаем мы у Майринка, когда неизвестный предшественник Фортуната Хаубериссера пишет, обращаясь к тому, кто решится идти «путем метаморфозы»: «Начало — вот поистине то, чего недостает роду человеческому… Изо дня в день довлеет нам вопрос: кто я есмь?.. Однако ответа мы не ищем, потому то начала и не обретаем».
Путь этот есть путь преодоления иллюзии, «растворения мира», который — не более, чем морок и видимость.
«Зеленый лик» начинается с описания вывески, случайно привлекшей взгляд главного героя: «Кунштюк-салон Хадира Грюна… — белые, вычурно витиеватые буквицы и мрачный, непроницаемо черный фон…»
Kunststuck слово-уродец, слово-нелепица, означающее «трюк, фокус», открывает горячечно-страстный роман о пути к бессмертию. Лавочка под странной вывеской и впрямь торгует незамысловатыми иллюзионистскими реквизитами — да еще книжонками и открытками для любителей «клубнички». Только — если разложить «kunststuck» на составляющие его корни, смысл оно приобретет несколько иной: «искусственно сделанная вещь» — то есть, «нечто сотворенное». А если вспомнить известную иудейскую формулу, утверждающую, что тварному миру предшествовала Небесная Тора, «написанная белым огнем по черному огню» [10], то лавочка окажется символом самого мироздания. Мироздания, где реальность сокрыта покровом иллюзии-Майи. Однако покров этот можно прорвать.
В тот первый раз, когда Фортунат видит вывеску, на ней стоит имя Хадира Грюна. В семитских языках корень HDR означает «проникать, проницать». В суфизме Хидром или Хызром называют «невидимого наставника», «зеленого вожатого», ведущего «пробужденного» по дороге знания.

В Коране рассказывается о встрече Мусы (Моисея) с «рабом Аллаха», которому было даровано знание сокровенного. Муса просит разрешения сопровождать его, однако тот отвечает: «Ты будешь не в состоянии со мной утерпеть. Как ты вытерпишь то, о чем не имеешь знания?» [11] «Раб Аллаха» совершает ряд странных поступков, вызывающих непонимание Мусы — и они расстаются, однако перед этим вожатый дает толкование «того, что Муса не мог утерпеть» и объявляет, что все свершенное им творилось не по своеволию, но было угодно Аллаху [12]

Царь Александр и Хидр вступают в страну тьмы. Средневековая персидская миниатюра.

Суфийские притчи особо подчеркивают, что к встрече с Хидром человек должен быть внутренне готов: иначе приход «проводника» может оказаться губителен, ибо «приходит он, как огонь опаляющий, как кислота, что пенит и выедает металл».

Хидр и Илия. Персидская миниатюра

Последнее определение напомнит нам о символическом языке алхимии, уделяющей особое внимание «зеленому, или универсальному растворителю», не зная секрета которого, невозможно продвинуться по пути Великого Делания.
Но вернувшись на то же место несколько дней спустя, герой обнаруживает над странной лавочкой совсем другое имя владельца. Хозяин заведения — «профессор пневматизма из Пресбурга» Циттер Арпад.

Афанасий Кирхер. Древо сефирот.

Ср. алтарную композициюю в церкви немецкого города Бад Тайнак, вгде в плане прочитывается древа сефирот:

Циттер — всего лишь искаженное «Кетер» — венец. До своего падения Люцифер был «Ангелом Венца» (Хакатриил — так звучало его имя), первым из сефиротов каббалистического древа [13].

Stephan Michelspacher. Cabala, Speculum Artis et Naturae in Alchymia.

Арпад же на иврите означает «вампир». Суетливо-деятельный «ясновельможный граф», приторговывающий порнографией, шулер и специалист по части «иллюзионистики» — одна из проекций «князя мира сего» [14]. Потому-то он так легко и меняет личины, не имея при этом собственного лица: зло не обладает онтологической сущностью. Циттер Арпад готов явиться каждому в том облике, которого ждет от него собеседник: он легко подстраивается и под Зулуса Узибепю, и под одержимую идеями благотворительности даму — однако и Фортунат, и барон Пфайль, утратившие всякий вкус и интерес к миру, легко выскальзывают из его сетей. «Обезьяна Бога», профессор Арпад может предложить легковерным лишь свой «хронометр с репетиром», годный только на то, чтобы отсчитывать мгновения, оставшиеся до Судного дня, да тешить владельца зрелищем парочки, предающейся любовным утехам. Искуситель предлагает мгновение, плоть, телесное соитие; вожатый — вечность, дух, алхимический брак в духе. Но при этом они важным образом дополняют друг друга.
Хадир Грюн ясно говорит, что он старше рода Адама [15]. И он — податель знания. Напомним, что от Древа Познания Адам и Ева вкушают по наущению Змия, который традиционно отождествляется с Люцифером. Но в гностицизме, настаивающем, что материальный мир есть творение злого Демиурга, или результат несчастной случайности, подобной «растрескиванию клиппот» у поздних каббалистов [16], Люциферу отводилась положительная роль. Заставляя человека преступить заповедь его Творца, который не есть истинный Бог, Люцифер открывал духу, заключенному в человеке, путь к спасению, к выходу из темницы материального мира. Более того, часто Люцифер напрямую отождествлялся с Христом. Причем порой это делалось даже не на основе апокрифических текстов, а на интерпретации параллелизма, встречающегося в самом библейском каноне. Падение Люцифера описано у пророка Исайи: «Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: `взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему’. Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней» (Ис. 14, 12 — 15). Падший ангел назван здесь денницей, утренней звездой. А в Апокалипсисе Христос говорит о Себе: «Я, Иисус… есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя» [Подчеркнем, что «aster» Апокалипсиса и «phosphoros» Книги Исайи в переводе 70-ти толковников — разные корни] (Откр. 22, 16). Гностики, с их ориентацией на любомудрие, делали почти неизбежный при таком «параллельном чтении» шаг: так, в «Апокрифе Иоанна» из библиотеки Наг-Хаммади Сам Христос выступает в роли змея. Он говорит Иоанну: «Но то что они (архонты) называют древом познания добра и зла… — они стоят перед ним, дабы он (Адам) не мог узреть своей полноты и узнать наготы своего безобразия. Но это Я, который заставил их есть» [17]. В гностических сектах офитов и наасенов, чье название ясно указывает на особую роль, придаваемую в них Змию, отождествление Люцифера, Змия и Христа было, судя по всему, еще глубже и радикальнее.
Майринк преднамеренно сохраняет некоторую зыбкость определений в романе, избегая «последней ясности». И все же — отец фрейлейн ван Дрюйзен роняет слова, указывающие на гностический характер всей системы «Зеленого лика»: «А вот можно ли считать нашего предтечу Богом, — этого я тебе не скажу: ты все равно не поймешь». В случае противопоставления Злого Творца и Истинного Бога фраза эта обретает смысл. И исходя из мышления гностиков, легко понять, почему Хадир Грюн — может быть и Илией, и Иоанном Богословом, и — Агасфером. Это — «благой» Люцифер гностиков, вновь и вновь проявляющийся в мире и пытающийся увлечь за собой человека.
В момент жуткой эвокации, когда Фортунат, — любви ради, неосознанно выполняя наставление Сваммердама, обмолвившегося, что тот может, «не опасаясь за последствия, прибегнуть к посредничеству самых страшных сил, контакт с которыми обычно кончается безумием», — заклинает преисподню, ему является распятый на кресте Змей. «У мерзкой рептилии было человеческое лицо, подобное тронутой тлением личине египетской мумии», чьи черты имели «отдаленное сходство с тем зловещим ликом, который привиделся ему в лавке на Йоденбрестраат» — ликом Хадира Грюна. Образ пригвожденного к кресту Змия имеет вполне каноническое христианское происхождение и порой встречается на средневековых миниатюрах. Согласно учению Церкви, в Христе распинается первородный грех человека, и именно в этом смысл искупления. Поэтому увидеть за Распятым Змия, пригвожденного к кресту, мог и христианин, ни в чем не преступающий канонические рамки. Опасен лишь следующий шаг, подменяющий символизм отождествлением. Майринк оставляет читателя на грани этого отождествления.

Алхимическая гравюра: Livre des figures hiéroglypiques (1613), приписываемой Никола Фламмелю.

Явившийся вслед за Змием Хадир Грюн имеет власть стереть мерзостное пятно на полу, оставшееся после «гнилого столпа», и дает понять, что Змей, которого Фортунат заклинал, «взывая к преходящей любви» — «князь мира сего», тот самый, кого Сваммердам, давая Фортунату опасный совет, назвал «Духом Земли». Хадир же, говоря о лежащей замертво Еве, что «дева сия жива», он как бы заставляет Фортуната — и читателя — вспомнить сцену воскрешения Христом дочери начальника синагоги, когда Иисус произносит войдя в дом, где лежит покойница: «что смущаетесь и плачете? девица не умерла, но спит. » (Мк. 5, 39) — в сущности, вся речь Хадира в этой сцене проникнута евангельскими аллюзиями. И все же — весь этот эпизод имеет отчетливо гностический привкус, который ясен из сопоставления слов Хадира о том, что он — «Вечно зеленеющее древо» [18] и дневника прозревшего Фортуната, где сказано: «Наша стезя недаром зовется языческим путем».

Solomon Tresmosin. Splendor Solis.

Дневник этот с его «последним утверждением»: «Над нами нет Богов!… Хочешь молиться, молись своему незримому Я», — Фортунат закапывает под цветущей яблоней, которой суждено выстоять в грядущем урагане, приносящем смерть «ветхому миру». Тут скрыт один из интереснейших ключей ко всему роману. С одной стороны, Майринк фактически разворачивает образ псалмопевца: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь! И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет. Не так — нечестивые, [не так]: но они — как прах, возметаемый ветром [с лица земли] (Пс. 1, 1 — 4). А с другой… полемизирует с пророком Иеремией, у которого мы встречаем почти те же слова, но лишь с другим «вводным» стихом: «Благословен человек, который надеется на Господа, и которого упование — Господь. Ибо он будет как дерево, посаженное при водах и пускающее корни свои у потока; не знает оно, когда приходит зной; лист его зелен, и во время засухи оно не боится и не перестает приносить плод» (Иер. 17, 7 -8). «В законе Господа воля его» — это то, чему учит Сваммердам, когда говорит Еве, что ей следует «призвать свое Я… и повелеть вести кратчайшим путем к великой цели… Обет в сфере духа — все равно, что священный нерушимый закон, и тогда Бог становится слугой человека, помогая исполнению сакральной клятвы». «Надеется на Господа» — это путь Клинкербока, путь пассивного приятия и упования. Перед нами все то же гностическое прочтение Писания, сталкивающее близкие, казалось бы, смыслы и образы — да так, что это столкновение заставляет расступаться зияющие бездны.
«Зеленый лик» проникнут гностическим неприятием мира. Того мира, о котором в Евангелии от Фомы сказано: «Тот, кто познал мир, нашел труп, и тот, кто нашел труп — мир недостоин его» (схол. 61). Ключ, отпирающий ворота сей темницы — бодрствование. Призыв бодрствовать знаком и по каноническим Евангелиям, однако Майринк придает ему особый смысл. В Евангелии от Марка говорится: «Итак бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру; чтобы, придя внезапно, не нашел вас спящими» (Мк. 13, 35 — 37). Бодрствование есть пробуждение внутреннего Я, которое заглушено «голосом тела» — и только трансмутировав плоть, заставив ту безоговорочно служить духу, человек делает шаг к бессмертию. В Евангелии от Фомы встречаются загадочные слова, для которых истолкование в духе «Зеленого лика» представляется единственным прояснением: «Иисус сказал: Блажен тот лев, которого съест человек, и лев станет человеком. И проклят тот человек, которого съест лев, и лев станет человеком» (схол. 7). Лев — это тело — и недаром в алхимии, сохранившей в себе очень многое от гнозиса, лев всегда символизировал «плотные, агрессивные субстанции».
Собственно говоря, «учение о пробуждении» изложено в рукописи, попавшей в руки герою романа столь внятно, что вряд ли нуждается в комментарии — имеет смысл лишь бегло указать на его духовные истоки, восходящие к гнозису. Гностики настаивали, что лишь пробужденные знанием войдут в Царство, остальные же обречены смерти. У Фомы мы читаем: «Иисус сказал: это небо прейдет, и то, что над ним, прейдет, и те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут» (схол. 11). А в Евангелии от Филиппа сказано: «Те, которые наследуют мертвое, мертвы сами, и они наследуют мертвое. Те, кто наследуют живое, — живы, и они наследуют живое и мертвое. Мертвые не наследуют ничего. Ибо как бы мог наследовать мертвый? Если же мертвый наследует живое, он не умрет, но мертвый, он еще будет жить» [19]. Сам «безумный» синтаксис этих пассажей с их повторами, требующими усилия для понимания — не что иное, как провокация совершить «духовный прыжок», вырваться за пределы привычного автоматизма. И слова эти совершенно созвучны тому, что Хадир Грюн растолковывает Фортунату после его жутких духовных экзерсисов: «Тот мир есть лишь царствие преходящего блаженства для призрачных слепцов, равно как сей мир есть царствие преходящих страданий для спящих глупцов. Всяк, не превзошедший в жизни земной науки «созерцания», за гробом не постигнет оную и подавно… Ты — мертв, ибо все еще пребываешь во сне гробовом. Вкусившего однажды жизни вечной смерть не сокрушит, однако и тому, кто покуда мертв, навроде тебя, возможно причаститься жизни вечной».

Утверждаемое Хадиром Грюном — ни что иное, как странным образом преломленное эхо евангельских формул. «Ты, который мертв, и все же жив» — этот оксюморон, где начало и конец не согласуются, восставая друг против друга, словно две головы пожирающего самое себя алхимического монстра. Откликнуться на этот призыв может лишь интуиция отчаянья, интуиция сознания, изверившегося в себе и в мире, выжженного, опустошенного — и наконец-то действительно жаждущего раскрыться навстречу Иному, в коем — его последняя надежда. И если тем, кто подошел к этому пределу, отвергается мир, то не потому даже, что Иное есть заведомая жизнь, а потому, что такой мир есть одна лишь смерть.

Знающий это состояние понимает, чему учили древние, говоря «умирая жизнью, живя смертью» [20], о чем плакал Тристан у Готфрида Страссбургского, твердя, что «не ведает о смерти, о которой его учили, но если смертью ему будет Прекрасная Изольда, он радостно примет смерть вечную» — однако понимающий это лишь приближается к постижению того, что же скрыто за словами апостола: «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Ин. 5, 24). В одном из английских изданий XVII в. встречается исполненная глубочайшего смысла «опечатка»: слово «трансцендентный» написано как «лежащий по ту сторону смерти» (или «просвечивающий сквозь смерть») — «transcedeath» [21].

Древо Жизни

Сравни:

Иллюстрация к алхимическому трактату Раймонда Луллия. 16 в.

Упомянутый нами загадочный стих из Иоанна вызывал множество интерпретаций — среди прочего на протяжении двух тысячелетий он питал чаяния алхимиков, оставляя им надежду на обретение бессмертия во плоти еще в сем мире — именно к этому стремилась алхимия.

Paracelsus — The Treasure Of Treasures For Alchemists

«Королевское искусство» трансмутации «неблагородных металлов» в «золото философов» ничего общего не имело с вульгарной «металлургией». Алхимия была «искусством высвобождения отдельных фрагментов мироздания из ограниченности существования во времени и достижения совершенства, которое для металлов мыслилось как золото, а для человека — долголетие, затем — бессмертие и, наконец, искупление» [22].
Собственно, алхимия искала гармонического равновесия человека и мироздания. Она именовала себя духовной наукой, напрямую соотносилась с космологией и учением об спасении, а, с другой стороны, в классификации искусств стояла рядом с музыкой — ибо и музыка, и алхимия целью своей имеют гармонию, а работают с длительностью — звука или процесса «химической варки» [23].

Лаборатория алхимика. Гравюра из: Heinrich Khunrath, Amphitheatrum sapientiae aeternae, 1595

Чаемый алхимиками Философский Камень мыслился как духовная субстанция, преображающая самое существо адепта, в результате чего он достигает «Райского, адамического состояния» и обретает бессмертие, выходя за пределы «павшего мира».
Характерно, что в алхимической символике золото и Солнце изображались одним знаком: кругом с точкой в центре (знак этот и сегодня принят астрономами для Солнца). Выбор символа предопределило не в последнюю очередь то, что круг мыслился как совершенная фигура: законченность и самодостаточность этой геометрической формы и тот факт, что невозможно точно вычислить квадратуру круга, делало таковой символом Божества.

Michel Maier. Atalanta fugiens.

Определение Бога как «круга, центр которого везде, а окружность нигде», известное по трактатам Николая Кузанского, впервые появляется еще в псевдогерметическом манускрипте XII в. «Книга двадцати четырех философов» (XII. 3)24. С другой стороны, круг символизировал оба Космоса: и Макрокосм Мироздания и Микрокосм человека. Именно таков смысл знаменитого рисунка Леонардо, изображающего человека, вписанного в круг. Для адептов Королевской науки человек был зеркалом Вселенной, когда все сущее в мире находило соответствие в человеке25. И «золото философов», «благородный металл, чуждый ржавчине и тлению» есть не что иное, как совершенный человек, преодолевший «коррозию греха» и достигший центра мироздания. Филалет учит: «Наш Камень есть микрокосм, малый мир, ибо он состоит из активного и пассивного, движущего и движимого, фиксированного и текучего, зрелого и сырого, — которые, будучи приведены в равновесие, помогают друг другу и совершенствуют один другого» [26]. Что до трансмутации физических металлов, и превращения их в «наше золото» (понимаемое как символ бессмертия), они являлись всего лишь подтверждением способности превращать «тленное в нетленное».
В работе «De signatura rerum» — «О тайной сути вещей» — Якоб Беме писал: «Между рождением в вечность, то есть исцелением от состояния грехопадения, и обретением Философского камня нет никакой разницы» [27]. Герхард Дорн, ученик Парацельса, формулирует эту идею с предельной ясностью: «Преобразите себя из мертвых камней в живые философские камни!» [28] Именно это преображение происходит с Фортунатом Хаубериссером. Собственно говоря, «Зеленый лик» — чисто алхимический роман, описание процесса трансмутации тленного в нетленное. Майринк — человек ХХ века, его приемы несколько отличаются от приемов авторов классических алхимических трактатов и аллегорий, — однако он преследует ту же цель: указать тропинку к инобытию.
Алхимия пользовалась не языком специальных терминов, а системой символов, намеренно многосмысленных, требующих вдумчивого размышления и истолкования — то был единственный способ преодолеть немощь языка с его неспособного описать мир иначе как механическую сумму феноменов, а потому непригодного для передачи опыта целокупной Реальности. Символ же способен указать на Иное — но истинный его смысл раскрывается не в тексте трактата, а в сознании читателя. С самых первых шагов в царстве алхимии субъект алхимической практики оказывается ее же объектом. Смысловая пульсация алхимических образов может вызвать у современного читателя болезненное недоумение — но как физическая боль говорит о недуге, заставляя прислушаться к телу и найти для него лекарство, так и порождаемая алхимическим текстом внутренняя смута — свидетельство недуга души, безотчетно ищущей пути к своей небесной прародине. «У меди не угасает желание стать золотом», — писал Майстер Экхарт, имея в виду томление человека по вечности.
Следуя за натурфилософами древности, алхимики полагали, что всякая сущность трехсоставна: в ней присутствуют тело, душа и дух. Тело, в свою очередь, состоит из четверицы элементов-стихий: земли, воды, воздуха и огня. Последние являются идеальными началами, «коим сопричастно все сущее, — как писал алхимик Никола Фламмель, — но при том они недоступны чувствам, а познаваемы лишь по их проявлениям» [29], и, по словам другого адепта алхимии, Бернара Тревизана, «не могут быть явлены физическому взору» [30]. Modus operandi алхимии заключается в том, что «дух растворяет тело, и путем этого растворения из тела извлекается душа; тело претворяется в душу, а душа — в дух, и этот дух вновь соединяется с телом, даруя ему постоянство» [31].
Растворение тела для его преображения необходимо, ибо все, сущее в мире, отмечено печатью Грехопадения , а потому, учит Василий Валентин, алхимик XVI века, «всякую плоть, происходящую от земли, должно разложить на элементы и вновь свести к персти земной; тогда земная соль породит новое поколение, которое воскреснет в жизни небесной» [32]. Материя, «распускается» до Materia Prima — состояния исходного Хаоса, в коем она пребывала в самом начале творения, еще чуждая дихотомии Добра и Зла, а затем оживляется духом — чтобы восстать в Славе и Совершенстве. При этом объектом алхимической практики является сам алхимик. Это ясно из определения «Изначальной материи», с которым мы встречаемся в трактате арабского алхимика IX века Абу’л-Касима ал-Ираки: «…materia prima мы обретаем в недрах горы, что скрывает в себе бесчисленное множество вещей несотворенных. В недрах сих содержится всякое знание, которое только можно приобрести в этом мире. Нет такого знания или понимания, мечты или мысли, навыка или истолкования, помышления или мудрости, философии или геометрии, искусства государственного управления, власти и дерзания, различения сущностей, удовлетворения, претерпевания, повиновения, красоты, изобретательности, странствования, правоверия, предводительства или определенности, произрастания, заповедей, владычества, богатства, достоинства, совета, деяния, которые бы не содержались в недрах сих. Но также нет такой ненависти, ни злорадства, обмана или неверия, иллюзии или тирании, нет одержимости и порочности, невежества, лености, низменных побуждений, деспотизма или злоупотребления властью, также как нет песни или игры, флейты или лиры, бракосочетания или поступка, оружия и распри, крови или убийства, которые бы там не скрывались» [33].Подобно Данте, совершающему восхождение к Райской Розе, алхимик должен пройти через духовную смерть, спуститься в Ад собственного духа, преобразить тот в горниле Чистилища и затем обрести райское, адамическое состояние полноты и бессмертия.

Космическая роза — из трактата: Heinrich Khunrath, Amphitheatrum sapientiae aeternae. Hamburg: s.n., 1595.

Сравни розу (символ красной тинктуры) с девизом «Эта роза влечет пчел» — и паутиной на заднем плане из алхимического трактата середины XVII в. :

Для героя «Зеленого лика» мир предстал «грудой пустой шелухи», тупым и докучливым мороком. Фортунат Хаубериссер уже изжил все иллюзии — но не нашел выхода за их пределы: он подобен человеку, которого только что разбудили — сон для него мешается с явью, и тот сам не знает, где кончается одно и начинается другой.
В фамилии «Hauberrisser» присутствует корень «Hauben», означающий «хохолок, венчик». В алхимии символы птиц означают «активизированный, пробужденный дух». Недаром петух всегда был символом «бодрствования», а в христианстве — еще и залога воскрешения. Но — лишь залога. И «венчик, хохолок», которым судьба (а именно таково значение его имени) наделила героя романа — еще не царский венец и не горделивое головное оперение Феникса, восставшего из пепла.
Однако и этого уже достаточно, чтобы «белые буквы на непроницаемо черном фоне» привлекли к себе взгляд героя. Фортунату на мгновение дано было прозреть суть — и ему был послан вожатый [34].

Продолжение текста здесь.