Камерная музыка

Ада  нет, кроме  того, что  рядом.

Кровосток

 

 (фрагменты из повести)

 

I

 

Музыкальный  магазин  располагался  в  полуподвальном  помещении,  где  на  неисчислимых  стеллажах  пылились  тысячи  пластинок,  а  между  стеллажами  вечно  обитали  сквозняки,  и  пахло  мокрой  штукатуркой.  После  раскаленного  асфальта  полуденных  улиц  и  хрустального  блеска  городских  фонтанов,  мимо  которых,  по  дороге  сюда,  мальчик  проезжал  вместе  с  матерью,  после  душного  автобуса,  полного  липких  пахнущих  тел  и влажных,  покрытых  горячей  человеческой  грязью  сидений,  теперь  он  чувствовал  как  медленно  его  тело  начинает  покрываться  гусиной  кожей,  а  в  глазах  расползаются  темные  круги,  постепенно  привыкая  к  сумрачному  свету  люминесцентных  ламп  сырого  подземелья.

Мальчик  сидел  на  высоком  стуле  за  пустым  прилавком.  Покупателей  в  магазине  не  было.  Не  доставая  до  выложенного  красно-белой  плиткой  пола,  от  нечего  делать  он  болтал  в  воздухе  ногами  и  зорко  наблюдал  за  одинокой  мухой,  хозяйничающей    в  этой  сумеречной  пустоте.

Муха  была  толстой  и  синей.  Переливаясь  на  свету  блестящими  боками,  она  деловито  наводила  марафет  на  крышке  кассового  аппарата.  Время  от  времени  насекомое  прерывалось  для  того,  чтобы,  жужжа  как  реактивный  самолет,  зачем-то  подниматься  в  воздух.  Сделав  с  десяток  тренировочных  кругов,  муха  снова  усаживалась  на  подвернувшуюся  для  посадки  полку  или  мчала  разведывательный  кросс  по  стеклу  витрины,  но  потом  всегда  возвращалась  обратно,  на  то  же  самое  место,  возобновляя  с  тем  же  деловитым  видом,  прерванный  на  время  тренировочных  занятий,  загадочный  для  наблюдавшего  за  ней  ребенка,  ритуал.

Время  тянулось  медленно,  если  оно  вообще  существовало.  Облокотившись на  стойку,  мальчик  рассеяно  думал  о том,  попадет  ли  с  первой  попытки  в  нахалку  если,  как  следует  прицелившись,  неожиданно  плюнет  в  нее.

Тогда  впервые  он  услышал  эту  удивительную  музыку.

Поначалу  казалось,  что  ничего  особенного  не  происходит.  Отдельные  звуки  рождались  из  пустоты,  словно  занесенные  в  подвал  вездесущим  сквозняком  с шумящего  наверху  бульвара;  нестройные,  резкие  и  обрывистые,  они  вкрадчиво  оккупировали  помещение,  подменяя  тишину  и  заполняя  пустоту – будто  к  чему-то  подготавливали.  То  пропадая,  то  снова  объявляясь,  они  тревожили  ум,  но  не  сердце.    И  когда  мальчик  уже  намеревался  вернуться  к  прерванной  охоте,  волшебная  мелодия  во  всю  силу  захлестнула  его  так,  что  даже  муха,  еще  мгновение  назад  единственно  напоминавшая  натруженным  жужжанием  о  безграничном  ее  владычестве  на  просторах  пустовавшего  подвала,  внезапно  захлебнулась  в  бешеном  напоре  все  пребывающей  энергии,  обратившись  в  беззвучную  черную  точку,  отброшенную  упругим  воздухом  в  хитросплетенье  нитей  поглотившей  все  вокруг  гармонии.  Мальчик  чувствовал,  как  возникая  из  ниоткуда,  музыка  заполняет  вместе  с  окружающей  пустотой  и  его  самого,  точно  до  того  внутри  он  был совершенно  полым,  смятым  как  разбитый  футбольный  мяч;  но  вот  брешь  залатали  и  внутрь  закачивают  резкими  толчками  воздух,  придавая  предмету  и  форму,  и  смысл.  И  вместе  с  тем  она  заставляла  что-то  сильно  сжиматься  внутри – разливаясь  теплом  по  всему  маленькому  и  хрупкому  телу  пятилетнего  ребенка,  отзываясь  легкими  покалываниями  в  пальцах  незаметно  онемевших  рук  и  ног.

***

— Тебе  всегда,  перед  тем  как  поставиться,  нужно  заводить  это  допотопное  барахло?

Томе  не  терпелось  впрыснуть  себе  в  вену  нечто,  как  она  полагала,  превосходящее  по  силе  даже  трубы  Страшного  суда.

— Если  бы  ты  хоть  немного  разбиралась  в  музыке,  то  запросто  удвоила  бы свой приход.

Она  пропустила  его  слова  мимо  ушей.  Тома  была  занята.  Шприц,  алюминиевая  ложка,  комок  ваты,  зажигалка – нехитрые  манипуляции  с  набором  пассажира  межгалактического  экспресса,  и  рычаг  шприца  опускается  до  точки  отсчета;  прямой  удар  на  красную  мерцающую  кнопку  «пуск» — легкое  головокружение,  преодолимая  тошнота  и  мраморная  дрожь  перед  выходом  на  орбиту,  а  потом…  потом  только  темнота  осязаемого  Космоса  и  вечная,  неподвижная  тишина.

С  приходом  Тома  будто  растеклась  по  поверхности  дивана.  Ноги  медленно  разъехались  в  разные  стороны, юбка задралась,  выставив  на  обозрение желающих  сиреневый  треугольник  трусов.

Глядя  на  отбывшую в космическое путешествие  подругу,  Тимур  поднял  с  дивана  выпавший  из  ее  рук  шприц.  Перезарядка.  Контроль.  Он  вслушивался  в  доносившуюся  из  торгового  зала  музыку,  пока  клетки  его  мозга,  соперничая,  заполняли  Бетховен  и  героин.

Далекие  голоса  призывали  к  Радости.  Воздух  гудел,  наэлектризованный  силой  грозных  виолончелей  и  вкрадчивых  скрипочек;  великое  блаженство  выходило  из  берегов  и  опускаясь  волнами,  торжественно  порабощало.

Мальчик  все  так  же  сидел  за  прилавком  и  широко  раскрытыми,  немигающими  глазами  смотрел  на  муху.  Одурев  от  голосов  невидимого  хора,  та  кружила  на  месте  в  заданном  темпе  presto,  неистово  перебирая  лапками  по  металлу  кассового  аппарата.

Сорвалась  и  скользнула  на  грудь  давно  нависавшая  в  уголке  полуоткрытого  рта  ребенка  прозрачная  и  тонкая  ниточка  слюны.

Невидимое  небо  разверзлось  и  ангелы  сошли  на  землю.

А  потом  все  исчезло.

II

 

Лето  они  прожили  втроем.  Тимур,  Тамара  и  ее  пятилетний  сын  Толик.  И  все  было  хорошо.  По  крайней  мере,  лучше,  чем  было  до  этого.

Для  Тимура  и  Томы  семейная  жизнь  растворялась  в  совместных  наркотических рационах  и  редких  совокуплениях,  происходивших  скорее  для  поддержания  общей  иллюзии  моногамной  семейной  пары,  нежели  по  похоти  кого-то  одного  из  них.

Само  собой,  не  обходилось  без  музыки.

Тимур  выработал  в  этом  отношении  особую  систему.  Так,  к  примеру,  он  искренне  полагал,  что  героин  лучше  всего  усваивается  организмом  с  симфониями  Людвига Ван  Бетховена.  Таблеткам  не  хватало  Иоганна Штрауса.  На  амфетаминах  надо  слушать  Шнитке  или  Ксенакиса.  Гашиш  отлично  настраивал  для  прослушивания  «Бранденбургских  концертов»  Баха-старшего.  И  все-таки  тем  летом  почему-то  именно  Людвиг  Ван  все  время  не покидал  главенствующего  места  на  пьедестале  фаворитов,  являясь  бесспорным  лидером  воспроизведения.  Непонятное  тогда  никому,  странное  чувство  надвигающегося  торжества,  в  те  дни  переполняло  всех – и  каждого  по-особенному.

Впрочем,  Тома  предпочитала  музыкальным  деликатесам  научно-фантастические  опусы  братьев  Стругацких  и  «космические оперы»  Эдмонда  Гамильтона.  Если  в  ее  жизни  и  существовала  какая-то  страсть,  то  без  сомнения — это  была  страсть  к  научной  фантастике.  Конечно,  еще  были  героин  и  телевидение,  но  если  первое  оставалось  насущной  необходимостью,  то  второе  играло  в  ее  жизни  куда  меньшую  роль,  чем  космические  приключения  Максима  Ростиславского  или  капитана  Фьючера.  Последний  занимал  ее  особенно.  Слепленный  из  одних  восхищенных  эпитетов,  он  очаровал  ее  своей  простотой  и  доступностью.  В  нем  не  было  всех  этих  постмодернистских  изысков,  присущих  измученной  фантазии  современных  авторов.  Плейбой  и  супермен  Курт  Ньютон,  известный  населению  обитаемых  миров  как  капитан  Фьючер,  вместе  со  своими  верными  друзьями – роботом-силачом  Грэгом,  ловким  андроидом  Ото  и  «живым  мозгом»  Саймоном  Райтом,  он  и  его  команда  действовали  в  привычных  канонах  межгалактического  бытия, функционируя  по  стандартной  и  незамысловатой  сюжетной  схеме:  боролись  со  Злом,  безвозмездно  спасая  вечно  невинную  массовку  из  обитателей  Галактики,  восстанавливали  попранную  Справедливость,  а  сам  капитан  был  искренне  наивен  и  брутален,  как  и  всякая  поделка  пятидесятилетней  давности – одним  словом,  он  заставлял  маленькую  и  несчастную  женщину  не  мыслить,  но  вечно  восхищаться,  трепетать,  но  свято  верить  в  неминуемое  Спасение.

Книжный  шкаф,  набитый  дешевыми  изданиями  научной  фантастики,  высился  в  минималистичном  интерьере  ее  запущенной  двухкомнатной  квартирки  как  гора  Синай  посреди  египетской  пустыни.

Еще  артефакт — музыкальный  проигрыватель  «Вега 203»,  стоял  на  полу  в  соседней  комнате,  одним  своим  присутствием  порождая  в  груди  мальчика  неиссякаемый  восторг.  Бережно держа  в  руках  электрофон – свое  главное  сокровище,  единственно  сохранившееся  у  него  за  двенадцать  лет  наркоманского  стажа,  Тимур  однажды  переступил  порог  жилища  Томы,  всей  тяжестью  музыкального  аппарата  добротной  советской  сборки,  как  будто  припечатав  к  полу  ее  квартиры  не  только  свою  музыку,  но  и  самого  себя.

Вслед  за  проигрывателем  он  втащил  в  дом  старый  деревянный  чемодан,  набитый  драгоценными  пластинками.

Его  неприкосновенный  запас.

Личная  территория.

Тома  оставалась  холодна  к  классическому  репертуару,  но  принимала  как  данность  причуды  сожителя.  Он  работал,  доставал  наркотики,  оплачивал  счета.  Не  бил  ее,  как  другие,  и  нянчился  с  Толиком.  Иногда  ей  казалось,  что  она  даже  любит  его.  В  другой  раз  обосновывала  для  себя  их  союз  как  взаимовыгодное  сотрудничество.

Тимур  был  приезжим,  ему  негде  было  жить,  и  когда  они  познакомились  на  drum-вечеринке  в  «Ананасе»,  он  ей  не  понравился.

«Гастарбайтер», — подумала  Тома. – «Еще  один  липкий  и  угодливый  гастарбайтер».

Она  была  в  компании.  Он – с  приятелями.  Нашлись  общие  знакомые.  Даже  под таблетками  Тимур  не  впечатлил  ее.    И  еще  эти  его  дурацкие  разговоры  о  контрапункте,  венской  школе,  Моцарте…

— А  ты  читал  «Пересадочную  станцию»  Клиффорда  Саймака? – спросила  она  его,  пока  они  сидели  в  баре  на  первом  этаже,  и  Тимур  угощал  ее  пивом.  На  дне  бокала  быстро  растворялась  таблетка  с  профилем  звезды  видеоигр – сверхскоростного  бегуна  ежика  Соника.

— Нет,  хорошая  книга?  А  ты  любишь  Моцарта?

Днем,  проснувшись  с  Тимуром  в  одной  постели,  Тома  испытала  отвращение.  Она  отвернулась  от  него,  повернувшись  на  другой  бок,  но  снова  уснуть  не  смогла.  Скоро  она  почувствовала,  как  Тимур  тихо  встал,  собрался  и  ушел.  Тома  вздохнула  с  облегчением.  У  нее  и  без  гастарбайтера  проблем  хватало.  Томе  хотелось  поставиться,  поскорее  отправившись  в  очередное  путешествие  на  звездолете  капитана  Фьючера…

Когда  Тимур  вернулся,  она  еще  так  и  не  встала  с  постели.  Он  принес  кока-колу,  шоколадные  батончики  и  героин.  Шоколад  он  отнес  в  соседнюю  комнату  и  отдал  игравшему  на  полу  с  маленькой  машинкой  мальчику.

Было  воскресенье.  В  понедельник  утром  Тимур  ушел  на  работу.    В  обед  Тома  с  Толиком  заехала  к  нему  в  магазин,  а  вечером  Тимур  вернулся  уже  с  проигрывателем  и  пластинками.

Томе  больше  не  надо  было  ни  о  чем  заботиться.  Все  свое  время  она  теперь  посвящала  чтению  и  обдумыванию  прочитанного.  Время  от  времени  в  ней  просыпался  материнский  инстинкт,  и  тогда  Тома  выводила  Толика  гулять  или  читала  ему  вслух  что-нибудь  из  приключений  капитана  Фьючера.  Она  усаживала  мальчика  на  стул  и  заставляла  слушать  тихо  и  внимательно.  Толик  в  такие  дни  знал,  что  лучше  сидеть  смирно  и  не  шевелиться.  Тома  серьезно  относилась  к  тем  нечастым  декламациям,  требуя  от  своего  единственного  слушателя  абсолютного  повиновения.  Когда  надоедало  и  читать,  она  пыталась  с  ним  разговаривать.

— Ты  знаешь,  как  называется  наша  планета? – первым  делом  спрашивала  Тома  в  подобных  случаях. – Где  мы  живем  в  Космосе?

Это  был  легкий  вопрос – на  него  мальчик  отвечал  без  сомнения:

— Мы  живем  на  планете  Земля.

— Правильно, — кивала  Тома. – А  как  называется  единственный  спутник  нашей  планеты?

Тоже  несложный  вопрос – ответ  сам  рвался  из  Толика:

— Луна!  Планета  Луна!

Тома  могла  долго  экзаменовать  мальчика  подобным  образом.  В  хорошем  настроении  элементарным  курсом  астрономии,  почерпнутым  из  научно-фантастических  романов,  обычно  все  и  ограничивалось.  Это  было  не  сложно,  потому  что  прежде  чем  зашвырнуть  книгой  в  бестолкового  ученика  или  выгнать  с  глаз  долой  в  другую  комнату,  Тома  всегда  с  победным  видом  провозглашала  правильный  ответ.  К  счастью  для  мальчика,  блиц-опрос  включал  не  так  много  вопросов  (всего  около  десятка),  и  со  временем  Толик  выучил  их  все.  Другое  дело,  когда  Тома  пребывала  в  дурном  настроении.  Намереваясь  наказать  его  во  что  бы  то  ни  стало,  она  специально  задавала  самые  сложные  и  неожиданные  вопросы.

— Ну-ка,  скажи  мне, — прищуриваясь,  будто  от  назойливого  сигаретного  дыма,  говорила  Тома, — как  звали  главного  героя  «Пересадочной  станции»?  Сколько  внеземных  цивилизаций  входит  в  Межгалактический  союз?  Чем  отличается  звездолет  от  космолета?  Был  ли  Тунгусский  метеорит  космическим  кораблем?  Мечтают  ли  андроиды  об  электроовцах?  Как  звали  робота,  что  возжелал  стать  человеком?

И  все  в  таком  роде.  Если  мальчику  и  удавалось  удерживаться  в  этой  игре,  то  недолго:  обычно  после  двух-трех  неверных  ответов,  удовлетворенная  одержанной  победой,  Тома  наказывала  мальчика:  хлестала  по  рукам  и  лицу,  приспособленным  для  этой  цели  поясом  от  старого  халата,  а  после  закрывала  в  темной  кладовой.  Иной  раз  Тома  вообще  забывала  о  существовании  сына — тогда  он  целый  день  сидел  там  взаперти.

С  появлением  в  их  жизни  Тимура  наказания  не  прекратились  совсем,  но  были  сведены  до  минимума.  Инъекции  были  регулярны,  точно  по  расписанию – Томе  просто  некогда  было  раздражаться.  Она  ежедневно  отправлялась  в  объятья  капитана  Фьючера.

Тимур  учил  мальчика  слушать  музыку.  Оба  больше  всего  любили  Бетховена.

— Последовательностью  частей,  как  и  их  внутренней  структурой,  симфония  повторяет  сонату,  так  что  есть  все  основания  именовать  симфонию  сонатой  для  оркестра, — учительским  тоном  пояснял  он  Толику. – Но  если  классическая  соната  состоит  из  трех  частей,  то  в  симфонии  их  обычно  четыре:  allegro,  andante  или  adagio;  менуэт  и  быстрый  финал.  Но,  конечно,  есть  и  исключения.  Например,  у  Бетховена  менуэт  уступает  место  скерцо,  которое  иногда  вставляется  между  начальным  allegro  и  медленной  частью.  Понимаешь  меня?

Мальчик  энергично  кивал – ничего  не  понимая,  что  совсем  не  умаляло  пронизывающего  его  восхищения.

— Бетховен  ввел  в  симфонический  оркестр  малую  флейту  и  тромбоны,  потом  контрафагот  и  еще  достаточно  большую  группу  инструментов.  Параллельно  он  увеличил  количество  струнных  и  удвоил  количество  валторн.  В  нашей  любимой  Девятой  симфонии  их  четыре,  что,  несомненно,  повлияло  на  разнообразие  тембров  оркестра,  а  расширенный  инструментальный  состав  при  этом  дал  возможность  увеличения  пропорций  и  более  богатые  разработки.  Но  что  бестолку  говорить,  когда  ты  и  без  слов  можешь  все  это  услышать  и  почувствовать?

Тимур  позволял  мальчику  ставить  пластинки  в  проигрыватель.  Когда  наступало  время,  Толик  осторожно  извлекал  виниловый  диск  из  конверта – от  такой  ответственности  у  него  даже  потели  ладони.  Игла  находила  дорожку – и  все  оживало.  Музыка  наделяла  свет  тысячами  невиданных  оттенков,  обостряла  слух  и  даже  обоняние  мальчика.  Он  и  слышал,  и  чувствовал  ее.  Мелодия  жила  внутри  него – он  сам  становился  ею:  то  готовый  взлететь,  сорвавшись  с  места,  раствориться  в  золотящихся  на  солнце  косых  столбиках  пыли,  то,  придавленный  к  земле  могущественной  силой  так,  что  невозможно  было  даже  пошевелиться  или  проглотить  скопившуюся  во  рту  слюну.  Музыка  растворяла  мысли  и  время.  Он  будто  спал  и  не  спал  одновременно.  Часто  он  изо  всех  сил  старался  избавиться  от  наваждения,  ему  казалось – еще  чуть-чуть,  и  он  разучится  дышать,  и  задохнется,  точно  задохнется,  но  музыка  была  сильнее  мальчика,  и  когда  раздавались  голоса  ангелов,  он  отдавался  на  их  волю  и  усмотрение,  зная  наперед,  что  те  не  причинят  ему  зла  и  не  допустят  страшного.

— Героин, — довольно  расплывался  в  улыбке  Тимур  и  закрывал  глаза. – Чистый  героин!  Тома,  ты  слышишь?

И  если  Тома  слышала,  то  непременно  кричала  из  соседней  комнаты,  чтоб  они  немедленно  выключили  эту  дребедень  или  хотя  бы  сделали  потише,  чтобы  она  не  слышала,  музыка  мешает  ей  сосредоточиться,  и  еще  что-то  говорила,  на  что  Тимур  уже  не  обращал  внимания.  Поначалу,  когда  они  только  начали  вместе  слушать  музыку,  лишь  только  заслышав  сварливые  возгласы  матери,  Толик  пару  раз  порывался  убавить  громкость,  но  Тимур  сказал,  что  негоже  божьим  ангелам  разговаривать  шепотом.  С  тех  пор  в  их  доме  ангелы  всегда  вещали  на  максимальной  громкости.

В  конце  августа  Тимур  пропал.  Однажды  вышел  из  дома – и  растворился  в  шуме  утреннего  города.  Такое  часто  случается.  Ничего  удивительного.

Три  дня  Тома  пила  пытаясь  обмануть  ломку.  Ее  рвало  и  трясло  в  ознобе – даже  от  водки  не  удавалось  согреться,  хотя  дни  стояли  самые  жаркие  за  все  лето.  Она  закрыла  окна  и  задернула  шторы.  В  квартире  стало  душно  и  темно,  как  в  переполненном  вагоне  метро,  застрявшем  на  перегоне.  Выключается  свет,  и  никто  уже  не  знает,  в  какую  сторону  до  ближайшей  станции.

Когда  перестало  хватать  на  водку,  Тома  отправила  Толика  к  соседке  на  четвертый  этаж  за  самогоном  на  димедроле.  От  него  она  впадала  в  тревожный  сон.  Иногда  плакала.  На  оставшиеся  деньги  он  покупал  в  магазине  пару  пачек  «ролтона»:  Тома  не  могла  жевать,  но  через  силу  глотала  бульон,  а  мальчик  доедал  лапшу.

В  бреду  Тома  кричала  и  звала  на  помощь  капитана  Фьючера.

Никогда  не  было  понятно,  спит  мама  сейчас  или  нет,  но  все  же  мальчик  боялся  включать  проигрыватель.  Он  не  выходил  из  своей  комнаты,  если  Тома  сама  его  не  звала.  От  нечего  делать  он  внимательно  вычитывал  составы  оркестров  и  имена  солистов  на  обороте  конвертов,  рассматривал  портреты  композиторов.

Брамс  был  похож  на  жука.  Моцарт – на  куклу.  Малер  почему-то  напоминал  Тимура.

Самое  доброе  лицо  было  у  Генделя.  У  Бетховена  оно  было  суровым.  А  у  Вагнера – хитреньким.

На  десятые  сутки  Томе  стало  лучше.  О  Тимуре  она  уже  не  помнила.  Он  стерся  из  ее  памяти,  все  кадры  с  его  участием  безучастным  монтажером  были  вырезаны.  Толик  тоже  как-то  сразу  понял,  что  Тимур  больше  не  вернется.  Это  было  грустно,  но  это  его  не  так  расстраивало,  как  скользкая  навязчивая  мысль,  что  мама,  как  только  выздоровеет,  в  припадке  гнева  или  будничного  раздражения  может  выбросить  пластинки  и  сломать  проигрыватель.  Но  Тома  была  еще  очень  слаба,  и  то  ли  так  сильно  расстроена,  или  ей  и  в  самом  деле  просто  надоела  тишина,  но  однажды  она  сама  попросила  Толика  поставить  какую-нибудь  музыку.  Он  выбрал  увертюру  к  «Травиате».

— Что-то  знакомое, — сказала  Тома. – В  кино  или  рекламе  точно  слышала  эту  мелодию.  Как  называется?

— Джузеппе  Верди,  по  мотивам  пьесы  А.  Дюма  «Дама  с  камелиями», — с  готовностью  и  взахлеб  мальчик  прочел  на  конверте  название. – Мама,  а  что  такое  камелии?

— Старинные  украшения, — ответила  она. – Теперь  твоя  очередь.

Мальчик  сразу  напрягся.  Тома  задумалась,  что  бы  такое  спросить  у  сына,  а  потом  выдала:

—  Какая  температура  Солнца  по  Цельсию?

—  Можно  подумать? – спросил  Толик.

—  Конечно, — Тома  была  благодушна. – А  пока  будешь  думать,  иди  и  выключи  свою  ебаную  музыку.

© Павел Бельдюгов, 2010