Ehieh Ascher Ehieh блядь

(для наиболее полного ощущения радости и счастья в процессе прочтения рекомендуется использовать этот саундтрек)

«Всю жизнь из меня пьют соки, заставляют жрать всякую дрянь, держат на привязи одним «волшебным» словом, внедряются в мозг, разрывают на части словно я не человек, а подопытный кролик. Каждому, каждому нужен кусочек меня! О Боже, похож ли я ещё на сына твоего?» — «ТЫ, МЯСО…»

Миллионы черных червей, наполняющих меня, кричащих о своем бытии, о своем я, о своих желаниях и устремлениях – это не легионы демонов, отягощающих мою душу, это – я сам, миллионы меня, кричащих о себе, а не обо мне. Бог – это ты и я тоже, но я или ты – это не Бог, и мой крик о себе – не крик о Боге, и твой крик о себе – крик только лишь о малой искорке, канувшей в Бездну.

Миллионы черных червей, наполняющих меня, кричащих о своем бытии, о своем я, о своих желаниях и устремлениях – это сонмища самостоятельных душ, в которые рассыпается оставленная без центра моя душа. Множество лиц и множество личностей, множество демонов, пожирающих плоть нашего бытия, отбирающих наши силы и время. Они реальны, почти реальны, они на самой границе реальности. Сильнейшие из них ходят по ту сторону зеркала; шепчут мне во сне; остаются вместо меня на фотографиях; смотрят иногда вместо меня и слушают мне и мною то, что я в тот момент не слушаю; трогают сердце и лукаво указывают на что-то, дабы я взглянул; это хищные рты-глаза, желающие только моего внимания, которого им будет вполне достаточно чтобы пересечь черту – а для этого нужно совсем чуть-чуть…

Всего лишь крик о малой искорке, канувшей в Бездну.

В Бездну, в Бездну, в Бездну. Бесповоротность падения.

В моем теле открываются и раскрываются мириады пор — мириады голодных ртов заглатывают воздух и изблевывают пот; колонны волосков восстают к небу с кожаной пустыни; рождаются, борются, жрут друг друга, умирают, разлагаются, пожирают продукты разложения миллионы кожаных клеток. Бегут по тесным коридорам бесконечные стада накачанных кислородом алых кровяных телец, ведут и охраняют их гигантские белые овчарки, слепо пожирающие подопечных или врагов, не разбирая, кого жрут. Живые колонны-пространства-миры мышц сокращаются в постоянном нервном напряжении, наполненные одними химикалиями и истекающие другими; и нервные клетки беснуются посреди всего этого мягкого мира, нанизанного на костяные иглы.Серым замком венчает этот ансамбль извилистый лабиринт, гигантский болезненный прыщ, надувшийся на кончике иглы пузырь гниющего яда, улавливающий частицы Бога и низвергающий их в себя, а потом и в сам разрушающийся и рассыпающийся мир, сотканный Богом, сотканный из Бога, работающий на Боге.

И ничего не возвращающий Богу, и ни в чем не возвращающийся к Богу.

Мир наш в Бездне, он живет подобный исторгнутому во тьму семени, в котором бесконечные обещания не находят места для проявления и лишь поедают сами себя. Его естественный ход – рассыпать единое на множество, превращать живое в мертвое, свободное – в плененное, готовое к движению — в закостеневшее, а вечное – в преходящее, и множить, множить, множить энтропию.

Люцифер спросил у зеркала: Господи, ну неужели я так уж одержим дьяволом?!

Зачем же мы молимся, глядя в зеркало? Куда же мы идем по своему кругу, широкому ли, узкому ли? Откуда и зачем все эти ужимки перед лицом неотвратимой смерти, подобные ужимкам шлюхи, чьи родители были бессмертными аристократами, дали ей великосветское, рассчитанное на Вечность образование – и оставили посреди пустой и темной Долины Смерти?

И если молимся мы лишь на зеркало, а идем лишь по кругу – неужели выхода для нас нет и не будет?

Когда не остается Солнца, то только бесконечные луны покрывают Небо, пожирают и вмещают его, и Небо сливается в них, как напиток бессмертия во множество воронок, голодных глоток, бездонных, дырявых, но требующих нового и нового Света. Открываются черные двери и темные фигуры входят и входят через них, идут прямо на меня; в глубине окон бродят злые звери, перевернутые, выпяченные брюхом к небу, кричащие от боли, на которой распяты. Небо хищно дрожит, двигается внутрь и наружу, спускается пониже и червями-лапками-лицами выхватывает свою пищу: иногда человека, иногда зверя… Иногда же небо, дрожа от ненависти и голода, вонзает длинное изогнутое жало прямо в брюхо земли, и, дрожа от алчности и злобы, втягивает в себя алую кровь. Что ему, Небу, остается, пожранному Лунами?

Когда Я Есть Я смотрю в зеркала, то они дрожат, будто белье на ветру, а показывают только какие-то расползающиеся куски меня, которые не только не желают соединяться воедино, но даже собачатся, сражаются, заключают союзы и убивают друг друга. И это лучший из вариантов; я не желаю увидеть то, что будет единым отражением этого разобщения… Отражения кружатся, затягивают взгляд мой внутрь зеркала, подобно водовороту, и вот уже не мой взгляд, а мое лицо втягивается в зеркало – изгибаясь, оно пережевывает мою плоть, отрастив костяные зубы прямо на дереве рамы.

Пока Я Есть Я смотрю в зеркало в своей комнате, Я Есть Я очень люблю прогуливаться по кровоточащим лице-мостовым, глядя на сегодняшнюю охоту неба: случайные встречные, длинные тонкие черные фигуры многоэтажного роста склоняются надо мной, и приветливо режут мне лицо, и сосут глазами истончающуюся плоть сигнала самого моего присутствия, и гладят меня по голове – с каждым движением немного меня налипает им на руки…

Но целью моих прогулок обычно бывают не случайные знакомцы, а труп, распятый на центральной площади. Его гигантский, раздутый череп, раздавшийся под огромным количеством личинок, заблудившихся в мозге, вывернувшись на нитке позвоночника, свисает, прижимая затылок к грудине, смотрит на меня огромными полупустыми глазницами, в которых глаза постоянно вяло пережевываются мощно работающими челюстями. Я Есть Я смотрю на этого странного человека, объятого черным пламенем множества глаз-ртов – он приходит сюда ко мне ежедневно, пока Я Есть Я смотрю в пережевывающее меня зеркало, а Я Есть Я гуляю к трупу на главной площади. Смотрит на меня пустым взглядом, и мне ничего не остается, кроме как снова сделать то, что я делаю ежедневно: раскрыть глаз рта и полоумно рассмеяться.

Смутные фигуры, окружающие меня и его, падают на спины, и кажется, будто они катятся куда-то назад, хотя на самом деле они ползут на своих тенях прочь, изнемогая, как от оргазма, от моего крика, а мы смотрим друг на друга, и Я Есть Я смотрю на кричащий распятый труп, и его крик дует на меня, как ветер, а Я Есть Я смотрю на незнакомца, которому я кричу ежедневно о том, что Я Есть Я, а Я Есть Я все еще смотрю, и смотрю, и смотрю на жующее меня зеркало…

И Я Есть Я отвлекаюсь от канавы, в которой я всегда пью гнилую кровь, выступившую из-под земли, и смотрю в Небо; и Я Есть Я выхожу из стены, твердость и влажность которой жевал и сосал последние месяцы, и смотрю в Небо; и Я Есть Я перестаю разрезать и есть чье-то мясо, отпускаю сопротивляющуюся добычу и смотрю в Небо; и Я Есть Я выпадаю из рук палача, терзающего мою плоть и жрущего ее там же, на месте, и смотрю на Небо; и Я Есть Я встаю и становлюсь спиной к окну, чтобы в жующем зеркале было видно Небо; и, наконец, Я Есть Я перестаю бесконечно входить, и входить, и входить в свою собственную комнату к себе же самому и дымить на себя глазами, иду к окнам и смотрю на Небо.

И вдруг Я Есть Я открываюсь, открываюсь в небе, и смотрю вниз, на Я Есть Я в домах, и Я Есть Я в червях, и Я Есть Я в лице-мостовых, и Я Есть Я во всем, во всем, во всем, и все сделано из Я Есть Я, и я смотрю глубже, туда, за Я Есть Я, за Разрозненность, чтобы увидеть, почему сигнал Единого стал Множеством, и вот я поднимаю голову Гатоглепа и смотрю, и… И я вижу, вижу, ви

Это – мой свет, оплодотворяющий пустоту, но я так непрочен, что не удерживаю его в себе. Видения становятся все суетливее и порывистее, они тянут из меня душу, будто это уже не моя душа, тянут из меня – меня, будто меня и вовсе более нет. И вот уже отверстие, через которое Свет Входит вплотную подходит к Отверстию, через которое Свет Выходит, и сигнал меня – между этими отверстиями, сигнал, мечтающий замкнуться на первом Отверстии – не исчезает, но практически сходит на нет и навсегда устремляется к нулю.

Когда уходит Свет, остается лишь тьма.

© Chm­noy, 2011